Девочка, уважавшая смерть

Мы все, часто не отдавая себе отчета, всю жизнь собираем об этом сведения и свидетельства. Что объяснимо и закономерно, ибо в сущности это единственная чаша, которая не минует никого. Нам всем придется умереть. Это нас занимает.

— Я ужасно за нее волнуюсь. Ей всего тринадцать лет, — сказала довольно тучная женщина, тяжело опускаясь в кресло. — Она — это моя дочь, Милена.

— Ранняя и бурная подростковость? — предположила я. — Милый ребенок превратился в воплощенный протест?

— Если бы, — вздохнула женщина. — Я была бы счастлива.

Нечасто встретишь родителя, мечтающего о подростковом протесте как о счастье.

— А что же тогда у вас происходит?

— У нас недавно после тяжелой болезни умерла Миленина бабушка, моя мать.

— А. Мои соболезнования.

— Спасибо.

Наверное, бабушка вырастила внучку, — подумала я. — Они были близки, девочка еще слишком юная, не успела автономизироваться, психически и в реале, а тут родной человек прямо на глазах страдает и уходит. Все понятно. Интересно, какой глубины получилась депрессия? Можно положиться на «время лечит», отвлечь или понадобится какая-то фармацевтика (последнего на гормональном переломе очень не хотелось бы)?

— Милена очень любила бабушку?

— До ее болезни они не были особенно близки. Моя мама всегда была умным и весьма достойным человеком, но… не без странностей, скажем так. Она всю жизнь проработала в большой библиотеке, сама очень много читала, делала выписки. А Милена, кроме детских детективов и Гарри Поттера, по-моему, вообще ничего в жизни не прочла. Книжки по программе я либо читала ей вслух, либо пересказывала. Как вы, наверное, понимаете, бабушка это сильно не одобряла. Когда мы узнали диагноз и прогноз, я, конечно, не хотела Милене говорить. А мама сказала: «Прости, дорогая, я не хочу тебя огорчать, но это все-таки моя смерть и, согласись, я могу ею распорядиться как пожелаю. Я хочу, чтобы внучка знала». И сама ей сказала и что-то объяснила. С тех пор и до конца они стали намного ближе друг к другу.

— Милена сильно переживала ее смерть? Плакала?

— Не уронила ни слезинки. Мамины сестры (те еще штучки!) на кладбище ее даже пристыдили.

— Вам кажется, что у нее что-то вроде шока? — я постепенно теряла нить разговора.

— Не знаю, сама ничего не понимаю, потому и пришла к вам.

— Расскажите, что вас сейчас тревожит.

— Мне вот и врачи там сказали: что-то это как-то не совсем… вы бы проконсультировались с кем-нибудь…

— Какие врачи? Где?

— В хосписе.

— А. Бабушка умерла в хосписе?

— Да. Она меня заранее предупредила: отправишь меня туда, когда время придет. Узнай все загодя. А я тебе скажу. И действительно сказала, — женщина заплакала, но продолжала говорить сквозь слезы: — И ведь как точно, как будто заранее все знала! Там, в хосписе этом, можно быть двадцать один день — как будто смена в санатории или пионерлагере, — плач усилился, женщина громко хлюпнула носом. — Мы уже думали с ужасом, как же мы потом дома, уход, обезболивание, это все, а она мне сразу сказала: не волнуйся об этом, все устроится. И вправду, «устроилось»: она в ночь с двадцатого на двадцать первый день умерла.

— Милена навещала бабушку в хосписе?

— Да. Мы очень не хотели, да и там, сами понимаете, детей не очень-то… Но она настояла, очень жестко, мы даже удивились, и бабушка тоже сказала: если Милена очень захочет, пусть придет. Там все очень прилично, но… я там час с трудом выдерживала, начинала плакать или голова кружилась. А вот Милена там сразу чуть ли не поселилась, потому что еще тогда каникулы были. Они все разговаривали, Милена, моя мама, другие люди — мама им что-то читала из своей тетради, они все вместе обсуждали, Милена, я слышала, им про погоду рассказывала, про щенка своей подружки. Я уже тогда против была, но даже персонал признал, что Милена туда как-то органично вписалась, и не только бабушка, но и другие люди о ней спрашивают. В хосписе «вписалась», представляете?! — женщина перестала плакать и округлила покрасневшие глаза.

— Да, необычно, — признала я. — Но бабушка умерла...

— А она продолжает туда ходить! — вскричала женщина, сжав пальцы перед грудью так, что побелели костяшки.  — Говорит, что она там нужна. Что ее ждут.

— И это, вероятно, правда?

— Да, персонал подтверждает, что ее рассказы очень положительно влияют, бабушка же ей еще свои тетради оставила, теперь она из них там читает. Но медсестры же сами мне и сказали, что как-то это все-таки надо того… Я попыталась жестко: не пойдешь, и все! Она легла на кровать лицом к стене и лежала так семь часов. Я испугалась и пошла на попятный, признаю: кто ж ее знает, что ей в голову придет! Сказала: не больше двух раз в неделю. Она ухмыльнулась так: ага, вроде кружка, — а у меня, сами понимаете, мороз по коже. Теперь вот она опять туда ходит.

— Я хотела бы поговорить с самой Миленой.

***

Милая, круглолицая, как и мать, склонна к полноте.

— Ты помнишь что-нибудь из бабушкиных тетрадей?

— Да, конечно. Вот например это: «Не изменить. Прогнили занавески и петли разошлись. Не строй мостов, они обречены. Освободи себя от плоти и лети. Сквозь океан и континенты, эфир пронзая. Пусть и твои слова — летят и падают, как им угодно. Они первичны и хотят спасти так много. Возможно, они найдут любовь…» Это Уильям Уильямс. Перевод бабушки.

Девочка, которая не прочла ничего, кроме детских детективов? Кажется, с тех пор она существенно эволюционировала.

— Смерть — она как человек. Любит, чтоб ее уважали. Допускает, чтоб над ней пошутили. Но терпеть не может, когда ее высмеивают или презирают.

— Ну в общем да. Не случайно же смерть издавна человеком и изображали.

— Бабушка говорила, что все очень боятся боли перед смертью. А она на самом деле — мозговая иллюзия, на девяносто процентов рождающаяся из самого страха. Если принять, что ты именно умираешь, а не что-нибудь еще, то все делается сразу гораздо проще. Кажется, это правда, потому что бабушка почти не пила таблеток. И уколов ей делали меньше, чем другим, мне медсестра сама сказала.

— Твоя бабушка во что-нибудь верила?

— Это вы про бога спрашиваете? Не знаю. Мы никогда об этом не говорили. Я думаю, что нет. Но она знала, как все устроено.

— И рассказала тебе?

— Да, она говорила. Но предупредила, что я сейчас не пойму, и мне, типа, это сейчас и не нужно. А потом оно акта… актоу…

— Актуализируется?

— Вот, точно!

— Ты сама придумала проводить всех тех, с кем бабушка там была, или это она тебя попросила?

— Сама, конечно! Я как будто еще с ней побыла, и это очень здорово и правильно — я так чувствую и другие там тоже говорят. Знаете, так бывает, когда сама музыка уже перестала звучать, а еще в ушах как-то звучит что-то, шлейф или эхо, постепенно затихая, не знаю, как точно сказать… А вот в бабушкиных тетрадях так точно это все сказано! Как это вообще люди так могут!

— Ну, я так понимаю, там — поэты и мыслители. Им положено. Они же вроде органа познания у всего человечества. Ну как, допустим, солдаты — это зубы и когти. Ты храни эти тетради. Они тебе еще пригодятся. И даже, может быть, твоим детям.

— Ну конечно, сохраню. Я уже придумала: я, когда все прочитаю, такой железный ящик возьму и в полиэтилен их заверну. И пусть лежат, когда надо, всегда можно будет достать.

***

— По стечению обстоятельств ваша мать совершенно уникальным образом провела вашу дочь через важнейший этап взросления. Это была ее последняя в жизни задача, полагаю, она сама именно так это и видела. И она выполнила ее поистине филигранно, с блеском. И ушла спокойно.

— Она на самом деле и вправду после визита к вам еще только два раза туда сходила, со всеми попрощалась и сказала, что никогда не забудет. И они ей тоже. Мне потом медсестра позвонила, я ей давала мой телефон на всякий случай. То есть, вы думаете, у нас все нормально? — спросила женщина, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Более чем, — убежденно ответила я.