Под черным потолком. О Серже Генсбуре и о его новом доме-музее на Rue Verneuil

Она называла его «черным». «Его черный дом». Серж Генсбур купил его до нее. Это было его логово, личная территория, студия холостяка, уже тогда больше похожая на музей, чем на жилье.

Столько тут было разных реликвий, раритета и просто хлама! Поначалу Джейн чувствовала себя довольно неуютно. И еще эти черные стены и потолки. То ли ночной кинотеатр, то ли похоронное бюро. Ей, англичанке из хорошей семьи, выросшей на фоне веселеньких кремовых обоев в цветочек и сине-белого веджвудского фарфора, панихидный мрак, царивший в коридорах и комнатах, действовал на нервы.

Но за тринадцать лет семейной жизни можно привыкнуть ко всему на свете. Привыкла и Джейн. И даже сумела потом этот дом полюбить. Ведь он был двойником Сержа. Его автопортретом, где ничего нельзя было менять, передвигать, переставлять. Тут Серж стоял насмерть. Он был фанатом порядка. Только он знал, чему какое место в его доме отведено. И очень нервничал, если Джейн по рассеянности или невниманию вдруг этот его выверенный порядок нарушала.

Портрет денди

Серж ненавидел хаос. Хотя со стороны могло показаться, что вся его жизнь — сплошной хаос. И сам он — поэт хаоса. Но нет. Достаточно одного беглого взгляда на полки в его гардеробной, чтобы убедиться, какой он был чистюля, как тщательно следил за своим гардеробом: шеренги белых ботинок Repetto без единой царапинки, идеально выглаженные белоснежные рубашки с монограммой SG, джинсы все как на подбор одного и того же белесо-небесного оттенка, будто выгоревшие на жарком солнце Прованса, где он любил проводить лето. Двубортные стильные пиджаки и смокинги, которые он предпочитал сочетать с рубашками из денима. Гардероб денди, где все просчитано до миллиметра. Как, впрочем, поэзия и музыка Генсбура, где так много всего выстроено на тонких аллюзиях, рефренах, цитатах. Где всегда присутствует тайный расчет, скрывающийся с примерным тщанием под богемным шиком и внешней расслабленностью.

Он любил шокировать, но еще больше — порядок и чистоту. У себя в дневнике Джейн отмечала, как Серж обычно принимал душ по три раза в день. Бесконечно менял рубашки. И даже дома в присутствии дочерей никогда не позволял себе появляться неглиже. Великий революционер в творчестве, Генсбур в быту и в отношениях с близкими был по-старомодному целомудрен и деликатен. Каждое воскресение отправлялся вместе с Джейн к своим родителям на семейный обед на авеню Бужу, в 16-й округ. Мама Ольга готовила для него его любимый борщ и вареники с вишней. Он помнил про все дни рождения друзей и родственников, про все годовщины и праздники. На каждый Новый год обязательно дарил Джейн по кольцу. Она, конечно, как воспитанная барышня, радовалась и благодарила, но не любила их носить. Считала, что для этого у нее не слишком красивые пальцы. В какой-то момент Серж это понял. Ничего не сказал, но обиженным голосом попросил вернуть ему его кольца, чтобы, добавив еще россыпь бриллиантов, заказать из них браслет. Очень красивый и безумно дорогой. Джейн так боялась его потерять, что почти никогда его не надевала. Как и роскошный бриллиант Cartier, который Серж купил ей за три дня до своей смерти. Точнее, драгоценность доставил Джейн мажордом Фулберт, учтивый исполнитель деликатных поручений своего господина. Она тогда жила с другим мужчиной, кинорежиссером Жаком Дуайоном, у них росла дочь. Серж не хотел без спроса вламываться со своими слишком дорогими подарками. Он знал, что умирает, и хотел попрощаться с главной любовью своей жизни.

Бриллиант как повод для последнего телефонного разговора — это очень в духе Генсбура. Уходить надо красиво. Чтобы запомнили навсегда.

Музей любви 

Неизвестно, станут ли драгоценности покойной Джейн Биркин экспонатами музея Сержа Генсбура на рю Верней, открытие которого в Париже планируется 20 сентября. Не удивлюсь, если нет. Все-таки речь идет об очень личных, сокровенных вещах, совсем не предназначенных для любопытных глаз экскурсантов. Тем не менее наследие Сержа Генсбура и все, что с ним связано, остается едва ли не самым сильным романтическим переживанием сразу нескольких поколений французов. За те тридцать три года, что прошли с его смерти, легенда Генсбура не только не потускнела, но, наоборот, еще ярче выявила его поэтический дар, его музыкальные открытия и прозрения, его вневременное чувство стиля, делающее его и сегодня актуальной фигурой мировой культуры.

О его творчестве написаны тома исследований, бесконечно переиздаются его стихи. О нем снимают кино, устраивают большие монографические музейные выставки. Для Франции Генсбур — это больше, чем только поэт или композитор. Это грандиозный бренд, где сошлись вместе и трагическая история ХХ века, и вся биография послевоенного поколения Европы, и горькая исповедь раненого сердца, ставшая великими песнями.

И конечно, его женщины, фантастические, невероятные и неверные создания. Одни только их имена способны украсить обложку любого романа, афишу любого фильма. И все они любили его. Преклонялись перед ним, считали гениальным любовником и великим поэтом. Брижит Бардо, Мирей Дарк, Анна Карина, Жюльетт Греко, Катрин Денев, Изабель Аджани, Ванесса Паради...

Конечно, Джейн Биркин, жена и муза, и Шарлотта Генсбур, обожаемая дочь и главная наследница. Без нее этого музея бы не было. Это она выкупила еще один дом под музей (улица Верней, 14) и прилегающий к нему участок в свою собственность, чтобы потом подарить их Парижу. Это она несколько лет вела переговоры с мэрией, искала и нашла спонсоров, придумала концепцию и даже озвучила музейный аудиогид для посетителей.

Там, где поют и играют

...Сколько раз я проходил мимо этого дома №5 по рю Верней. Его невозможно не заметить. Вокруг степенные буржуазные дома. Левый берег, рядом Музей д'Орсе, в двух шагах через улицу шумит своими платанами бульвар Сен-Жермен. По нынешним временам, престижнее адреса в Париже не найти. Самая дорогая недвижимость, самые неприступные цены в близлежащих отелях, самые изысканные галереи и антикварные магазины. Седьмой округ — это уже сам по себе антикварный исторический район с наглухо опущенными шторами и плотно закрытыми массивными дверьми.

Звони, стучи — никто никогда не откроет. Конечно, во времена Генсбура здесь все было иначе. Любимый квартал художников, артистов, писателей, бесконечно воспевавших Сен-Жермен де Пре и окрестности. Фактически от той эпохи осталась одна-единственная стена дома, где жил Генсбур. Стена-крик, обращенный ко всем проходящим мимо. Стена-плач по навсегда ушедшим теням. Стена — любовное послание посреди скучного однообразия и поджатых губ буржуазной респектабельности. Кажется, что вся нерастраченная любовь к Парижу и его главному певцу выплеснулась здесь в виде этого яростного граффити, в виде кричащих рисунков, в виде цитат и надписей, наезжающих друг на друга: «Серж, посмотри на нас!»... «Мы здесь, мы тебя любим!»…

Конечно, это чистый арт под открытым небом. Но это и самая чистая и бескорыстная любовь, которая ничего не ждет, ничего не требует, ей достаточно только постоять около его дома, почитать вслух его стихи, нежно погладить решетку калитки, которую Генсбур открывал когда-то своим ключом. Мало о ком из ушедших так тоскует сегодня Париж, так хотел бы вернуть его тень на свои стены, ощутить присутствие... Время от времени из смартфонов поклонников Генсбура, стоящих на рю Верней, доносится его вкрадчиво-нежный, виолончельный баритон, на который мгновенно сбегаются проходящие мимо туристы. А иной раз здесь проходят импровизированные концерты. Уличные музыканты любят это место. Здесь полагается быть щедрым. И не скупиться, когда для тебя поют и играют. Хозяин дома этого не любил.

Шампанское для всех

Кажется, не было той скрипки в ночном кабаке «Распутин», под струны которой Генсбур не засунул бы свою стофранковую купюру. И не было того официанта или бармена, который бы не вспоминал о его чаевых как о лучшем финансовом достижении своей карьеры.

Его приятель, директор отеля «Рафаэль» Лионел Лоранс рассказывал, что у Сержа была барская привычка: отпуская на лето прислугу, он перебирался в одну из самых дорогих столичных гостиниц. Однажды в здании напротив на последнем этаже вспыхнул огонь, потянуло дымом. Приехали пожарные, стали устанавливать лестницу. Вид их так восхитил Сержа, что он специально пересек улицу, подошел к их начальнику и сказал: «После того как вы все сделаете, приходите ко мне — выпьем по стаканчику. Я угощаю». А когда пожарные закончили свою работу, они, как были в касках и сапогах, ввалились в бар. Их было около пятидесяти человек. Генсбура это не смутило. Он тут же приказал бармену: «Открывайте шампанское ”Кристалл” для этих господ. Они его заслужили». Стоит ли говорить, что это было самое дорогое шампанское в баре.

И таких историй, связанных с ним, было множество. Какой контраст вечной французской скаредности! Может быть, потому что в самом Серже не было ни капли французской крови?

Его родословная

Отец — Иосиф Гинзбург из Харькова, мама Ольга — из Феодосии. Встретились в Крыму в начале Первой мировой войны. Студент Иосиф снимал комнату в доме родителей Ольги. А вместо квартплаты давал мадемуазель уроки музыки на пианино. Музыка их соединила. Потом революционный Петроград, откуда молодожены в страхе рванули обратно в Крым, спасаясь от голода и тифа. Батум, Константинополь, Париж... Привычный маршрут русских изгнанников. Из классического пианиста Иосиф стал пианистом кабацким. На жизнь хватало, но о карьере серьезного музыканта пришлось навсегда забыть.

Вначале у них с Ольгой родилась дочь Жаклин, потом двойняшки-близнецы Люсьен и Лилиан. Два имени на одну букву. Как удобно. Но первое, что сделает их сын, когда подрастет, — потребует, чтобы ему сменили имя. Никакого Люсьена! Имя для парикмахеров. Он будет Сержем. Имя выбрал себе сам. Всех русских князей звали Сержами. А свою фамилию исправил на Генсбур, с ударением на последний слог, как и полагается у французов. Но французом он так и не стал, как, впрочем, и русским. Серж был евреем. И помнил об этом всегда. Особенно когда в Париж вошли немцы. И семье пришлось бежать. Родителей с сестрами приютил женский монастырь в Лиможе, а мальчика с желтой звездой Давида спас директор сельской школы. Когда начинались облавы, он вручал Сержу топор, отправлял в лес, а полицаям велел говорить, что он сын лесника.

Тогда мальчик спасся чудом. «Я никогда не забываю, что должен был умереть в 1941-м, 42-м, 43-м, 44-м», — много раз повторял Серж. Но кроме еврейства, у Сержа была еще одна проблема.

Главное унижение

Сестра Лилиан рассказывала: «Самое главное унижение было не в том, что Серж был евреем, а в том, что был чудовищно некрасив. Его странная внешность была самым тяжелым бременем для него в молодые годы».

Каждое зеркало на его пути как удар под дых, каждая процедура бритья — пытка. К тому же до 23 лет у него на лице вообще не было никакой растительности. Борода не росла. Девушки над ним смеялись. «Малыш, увы, ты не в моем вкусе». В борделе на Пляс Пигаль, куда Серж придет за своим первым сексуальным опытом, он почему-то выберет самую уродливую проститутку. Почему? Со страху! Он боялся, что красивые ему откажут. Секс с женщиной ему совсем не понравился. В одном из своих интервью он признался, что пробовал переспать и с мужчинами. Долгое время был на распутье. Но ему мешала раскрыться в постели дикая застенчивость. Как, впрочем, и в творчестве. Ему необходима была маска, чтобы спрятать под ней свои некрасивые оттопыренные уши, свои вечно заспанные глаза под тяжелыми веками, свой острый, как вороний клюв, семитский нос.

Самая прекрасная песня

В первые годы выступлений на эстраде у Генсбура совсем не было успеха. Его песни становились популярными, когда их пел кто-то другой. И лучше, если это были женщины. Они точнее, чем мужчины-певцы, находили нужную интонацию, лучше озвучивали своими голосами его тоску и нежность. Когда Серж дарил им новую песню, их глаза загорались алчным, веселым блеском. Он ловил свое отражение в них и видел себя прекрасным принцем. Это было все, что ему нужно для счастья. Восхищение очень красивых и знаменитых женщин. Их красота компенсировала его уродство, их слава возбуждала его мужское тщеславие и тешила гордыню. Конечно, он покупал их своим песнями, своим обожанием, своей щедростью, на которую не отваживались даже их сожители-миллионеры. Все они казались рядом с Сержем нищими карликами.

«Напиши для меня самую прекрасную песню, какую сможешь придумать», — предложила ему Брижит Бардо. На тот момент она была не только самой известной актрисой Франции, но и женой главного плейбоя Европы, немецкого миллионера Гюнтера Закса. За одну ночь Серж написал ей сразу два шедевра: Bonnie and Clyde и Je t'aime. Брижит была в восторге и тут же бросилась их записывать. Но, прослушав композицию Je t'aime на трезвую голову, решила все-таки посоветоваться с адвокатами. А не слишком ли откровенны эти вздохи и стоны в исполнении замужней дамы, фрау Закс?

Разумеется, адвокаты Брижит Бардо, все как один, резко выступили против выпуска сингла Je t'aime, где актриса так артистично стонала и так самозабвенно задыхалась. Руководствуясь интересами своей звездной клиентки, они наложили строжайший запрет на тиражирование записи. Сама Брижит без объяснений сбежала на съемки очередного фильма в Испанию, став враз недоступной ни для звонков, ни для контактов.

Серж был в отчаянии. Его предали. Его неспетая лучшая песня, его непрожитая несчастная жизнь. Он, конечно, потом простит Бардо. Но не сразу. Тем не менее все эти годы в его кабинете на самом видном месте будет красоваться ее портрет топлес. В полосатых белых брюках, с подведенными черной тушью глазами и обиженным ртом отличницы, которой почему-то поставили неуд. Этот портрет и сейчас там висит, напоминая о его обманутой любви и лучшей песне.

Стоны и шепоты

Джейн Биркин к ББ, похоже, всегда немного ревновала. Но вида не подавала и портрет не вышвырнула вон, как на ее месте сделала бы любая другая, менее воспитанная женщина.

К тому же в качестве реванша песня Je t'aime досталась в итоге ей. Стонала она ничуть не хуже ББ. При этом была на двенадцать лет моложе. И разве можно забыть, когда на ее кроткое и беззащитное «Я тебя люблю» Серж с неповторимой интонацией, словно гася окурок, отвечал: «Я тебя тоже нет»? А почему, собственно, «нет»? Потому что был слишком застенчив. Слишком не уверен в себе. Слишком боялся красивых слов, которые ничего не значили, а только больно царапали душу. И чтобы никаких обещаний, никаких иллюзий, никаких долгосрочных планов на будущее. «Я тебя тоже нет…»

Сингл поступил в продажу. И случился невероятный мировой скандал. Безудержные стоны Джейн докатились даже до Ватикана, где так возбудили папское начальство, что актрису чуть не предали анафеме, а песню запретили слушать всем правоверным католикам. Как и следовало ожидать после такой рекламы, Je t'aime мгновенно возглавила все хит-парады, а Джейн и Серж проснулись главной культовой парой Франции.

«Эти двое для всех нас олицетворяли свободу, — вспоминал биограф Сержа Жюль Верлен, — Серж и Джейн не были женаты официально. А в то время, особенно в первой половине 70-х годов, мы все находились под тягостным прессингом наследия долгого президентства Шарля де Голля. В те годы во Франции было очень мало свободы. Если у вас длинные волосы или оранжевая майка, вас могли запросто арестовать на улице. А они были другими. Они легко перешагнули через все барьеры, бесстрашно отменяли все ханжеские запреты. Они буквально излучали секс и свободу. И это было так прекрасно! Я думаю, что самое счастливое время Сержа — эти годы».

Когда женщина говорит: C'est tout

Первый удар колокола, «который звучит и по тебе», раздастся в 1973 году: первый инфаркт. Потом будет еще один. Бесконечные сигареты, литры черного кофе, алкоголь, от которого с годами он зависел все больше... Бессонные безумные ночи, приступы черной тоски и отчаяния, которые накатывали на него непонятно с чего. Он не знал другого способа, как с ними справляться, кроме как сидя в студии звукозаписи или за письменным столом у себя на рю Верней. А это значит, снова сигареты, крепчайший кофе, анисовая настойка — верный друг и товарищ.

«В его характере было нечто такое, что сжирало его изнутри и привело к скорой гибели, — считает Жюль Верлен. — Он так и не сумел полюбить себя, он наделал много глупостей, слишком часто возвращался домой пьяным. Однажды он надавал пощечин Джейн, и это был конец».

Она заберет дочерей и уйдет навсегда из черного дома на улице Верней. На самом деле, эти попытки она предпринимала и раньше. Переезжала на какое-то время к родителям в Лондон. Скрывалась в маленьких парижских отелях. Не подходила к телефону. Не отвечала на его звонки. Он всегда ее находил, вымаливал прощение, возвращал. Эти расставания и возвращения были частью их жизни, их совместной игры, в которой были задействованы дети, собаки, родственники и папарацци, пристально следившие за бесконечными перемещениями Джейн и за метаниями Сержа. Это было ежедневным романом с продолжением, которым зачитывались французы по утрам за завтраком.

Но в какой-то момент надо себе сказать «все». И Джейн сказала это себе и ему. Похоже, она просто устала. От его пьянства, от его скандального шоу Droit de response, для которого он придумал себе прозвище Генсбарр, наподобие мистера Хайда, совершавшего в прямом эфире всякие непристойности вроде демонстрации слепка собственного члена. Ее просто уже тошнило от этих эскапад и выходок, как и от запаха сигарет, которыми был прокурен весь дом.

То, что решение Джейн окончательно и обсуждению не подлежит, до Сержа дошло только тогда, когда он узнал, что она ждет ребенка от другого мужчины. Первый порыв — сделать Джейн дорогой подарок. Он купил «Порш», который ей пригнали прямо под окна. Сам он машину сроду не водил. В своем знаменитом серебристом «Роллс-Ройсе» он предпочитал вообще никуда не ездить, а сидеть часами на заднем сидении и курить в полном безмолвии. Джейн от «Порша» отказалась. Тогда он сказал, что хочет быть крестным отцом ребенка, а узнав, что будет девочка, скупил половину бутика Christian Dior Baby на авеню Монтень.

Через пять лет Серж снова отправится по знакомому адресу — у него родился маленький Лу. Сыну он отдал свое первое имя Люсьен, которым сам так никогда и не воспользовался. Матерью ребенка стала актриса Бамбу, обладательница экзотической внешности и аристократической фамилии фон Паулюс (она приходилась родной племянницей гитлеровскому маршалу, замерзавшему вместе со своей армией в снегах Сталинграда). На рю де Верней появилась новая женщина. Правда, комната Джейн оставалась под замком. Он никого туда не пускал. Как и не позволял никуда убирать или прятать фотографии своих любимых. В конце концов он купил Бамбу и Лу дом, позволив им лишь изредка навещать его. Серж не боялся одиночества. Тем более что у него была Шарлотта, которая единственная готова была все простить своему странному, гениальному отцу. Сам он считал ее своим лучшим произведением. Бесконечно восхищался ею. И даже снял с ней прекрасный фильм «Шарлотта навсегда». Но там, где Серж, там всегда скандал. Ханжи обвинили его в пропаганде инцеста. Думаю, что если бы этот фильм вышел сейчас, то Генсбуру бы грозил реальный тюремный срок.

Allons enfant de la Patrie / Пойдем, дитя отечества

Он все глубже и безнадежнее уходил под черные своды своей депрессии. Зачем-то в прямом эфире, совсем пьяный и расхристанный, сказал молоденькой Уитни Хьюстон: «Я бы тебя трахнул». Его тогда еле увели со сцены. Лирика кончилась. Осталась игра, для которой ему все труднее было находить публику. И даже те, кто его любил, старались незаметно уйти, чтобы не видеть этого распада.

Потом он опять учинил скандал: переложил национальный гимн, священную для французов «Марсельезу», на ритмы регги. Ультраправая Le Figaro в своей редакционной статье предложила лишить его гражданства. Националисты угрожали его убить. Зато афрофранцузская молодежь с бедных рабочих окраин сметала его диски с прилавков. Назло всем Генсбур отправился в тур по стране (впервые за 13 лет!). На первый же концерт в Страсбурге пришли французские десантники и вояки, не скрывавшие, что собираются освистать певца. По воспоминаниям очевидцев, Серж вышел на сцену белый, как ворот его рубахи, — и вдруг запел «Марсельезу» а капелла. Растерявшиеся ветераны вытянулись по стойке смирно и стянули с голов береты. Они пели гимн вместе. На последних аккордах Генсбур показал им непристойный жест, так что были видны его дорогие часы Cartier Tank. Но никто не посмел завопить ему «Бу».

Спустя два года Серж вызывал еще одну бурю негодования, когда выложил астрономическую сумму на аукционе за рукопись «Марсельезы», написанную ее автором, композитором-любителем Руже де Лиллем. «Меня эта покупка почти разорила, но это было делом принципа», — объяснял он.

Сегодня музейный клавир разложен на одном из роялей Генсбура в доме на рю Верней.

Все сошлось, как он задумал. Национальный гимн, национальный герой, и вот теперь национальный музей...

А 2 марта 1991 года навсегда станет во Франции днем национального траура — умер Серж Генсбур. Рядом с ним не было никого. Ни жен, ни детей, ни друзей. Только початая пачка сигарет, которая так и осталась лежать на прикроватной тумбочке справа, рядом с его ложем, аккуратно застеленным черным покрывалом.