Издательство: «Новое литературное обозрение»

I

Первый отзыв Николая I о первом «Философическом письме» отличался резкостью, но одновременно и некоторой неопределенностью. Царь назвал чаадаевскую статью «смесью дерзостной бессмыслицы, достойной ума лишенного». Граница между преступлением («дерзость») и безумием в представлениях императора не была четкой: он нередко сближал политическую неблагонадежность с сумасшествием. Так, 20 декабря 1825 г. в выступлении перед дипломатическим корпусом монарх следующим образом характеризовал декабристов: «Несколько негодяев и сумасшедших думали о возможности революции, для которой, благодарение небу, Россия далеко еще не созрела». В своих «Записках» он замечал: «Сергей Муравьев был образец закоснелого злодея. Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он был во своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно тверд». «Дерзок и самонадеян до сумасшествия» — эта формулировка живо напоминает «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного», с той оговоркой, что С. И. Муравьев-Апостол, по мнению императора, был умен, а Чаадаев — глуп. «Дерзость» и «безумная самонадеянность» привели Муравьева-Апостола на эшафот, и нет оснований сомневаться, что уголовное преследование могло грозить Чаадаеву уже в тот момент, когда первая реакция императора была положена на бумагу. Однако в итоге царь принял решение объявить Чаадаева «умалишенным». Назвав автора первого «Философического письма» безумцем, а не преступником, Николай создал прецедент, повлиявший на весь ход русской интеллектуальной истории. Каким же обстоятельствам мы обязаны появлению высочайшего вердикта?

II

К концу 1836 г. соперничество двух курировавших идеологию ведомств — III Отделения и Министерства народного просвещения — и их начальников, А. Х. Бенкендорфа и С. С. Уварова — уже стало осязаемым. Уваров решил воспользоваться чаадаевской статьей как предлогом с тем, чтобы уронить репутацию своего могущественного оппонента в глазах царя. 20 октября министр отправил императору несколько писем как формального, так и неформального свойства. В официальных донесениях, написанных по-русски, он предлагал закрыть «Телескоп» со следующего года и удалить цензора Болдырева со службы. Однако во франкоязычной записке, обращенной лично к монарху поверх рутинной корреспонденции, Уваров изобразил публикацию первого «Философического письма» совсем иначе — как «настоящее преступление против религиозной, политической и нравственной чести». По его мнению, Чаадаев обнаружил не «бред безумца», а «систематическую ненависть человека, хладнокровно оскорбляющего святое святых и самое драгоценное своей страны». В интерпретации Уварова появление в печати чаадаевского текста оказывалось связано с последствиями восстания 1825 г. Речь шла о новом выступлении людей, прежде пытавшихся ограничить самодержавие силовыми методами. Как следствие, Уваров предлагал привлечь фигурантов «телескопической» истории, прежде всего самого Чаадаева, к уголовной ответственности. Кроме того, министр приложил к письму и сам 15-й номер «Телескопа» с текстом пресловутой статьи.

Ход Уварова строился на рациональных и хорошо обдуманных аргументах. Он знал, что Николай имел склонность усматривать за самым невинным вольномыслием следы пагубного революционного влияния и любил раскрывать заговоры (особенно в старой столице). В особенности мнительность монарха усилилась после Польского восстания 1831 г., когда мятежники оспорили право царя на польскую корону. Вероятно, Уваров надеялся на характерное для императора охранительное поведение и всеми силами провоцировал его: указание на существование в Москве опасной фронды ставило под сомнение способность III Отделения контролировать ситуацию в стране. Министр народного просвещения выставлял себя жертвой обстоятельств, зловредных московских оппозиционеров и нерадивых чиновников, неспособных навести в империи порядок. Такая интерпретация позволяла ему снять со своего ведомства ответственность за промах пропустившего статью цензора, дискредитировать влиятельного конкурента и одновременно наказать Чаадаева. План Уварова отличался некоторым изяществом и, казалось, имел шансы на успех. Однако события развивались по иному сценарию.

Петр Чаадаев
Фото: Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images
 Петр Чаадаев

III

Николай прочитал (или, что более вероятно, пролистал) первое «Философическое письмо» 22 октября 1836 г. В тот момент император жил в Царском Селе, временами наезжая в Петербург. Согласно камер-фурьерскому журналу, утром 22-го числа, в четверг, он принял военного министра А. И. Чернышева и царскосельского коменданта генерал-лейтенанта И. М. Стесселя. В 10 часов 20 минут Николай уехал в карете в Петербург и благополучно прибыл в Зимний дворец в 11:15. Здесь он выслушал доклады министра императорского двора П. М. Волконского и начальника III Отделения Бенкендорфа, а затем — рапорты о текущих делах военного генерал-губернатора Петербурга графа П. К. Эссена, столичного коменданта П. П. Мартынова и обер-полицмейстера С. А. Кокошкина. Судя по всему, эти разговоры оказались исключительно краткими, поскольку уже в 11:50 царь выехал в коляске в Михайловский экзерциргауз, где присутствовал на учениях гвардейских Московского и Павловского полков. В 13:40 он уехал из столицы и вскоре был уже в Царском Селе. Следом император пообедал с императрицей, а вечером отужинал в компании 31 человека, имена которых в камер-фурьерском журнале не названы. На следующий день (23 октября), также важный для чаадаевского дела, монарх занимался делами только утром. Он принял Чернышева, министра финансов Е. Ф. Канкрина, статс-секретаря графа Р. И. Ребиндера, а затем коменданта Стесселя.

Николай имел обыкновение смотреть бумаги утром до начала докладов, т. е. до девяти часов, и после обеда. Император держался подобного графика в Петербурге. Трудно сказать, насколько интенсивно рабочий ритм поддерживался в Царском Селе, однако можно предположить, что царь едва ли манкировал чтением официальных документов, находясь вне Зимнего дворца. Судя по данным камер-фурьерского журнала, он ознакомился с присланными Уваровым материалами и посмотрел 15-й номер «Телескопа» ранним утром 22 октября. Затем Николай оставил на обращении Главного управления цензуры знаменитую резолюцию, которую мы цитировали выше: «Прочитав статью нахожу что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы достойной ума лишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор. Велите сей час журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу». Амбивалентность отзыва показывает, что в тот момент финального решения о судьбе Чаадаева император еще не принял. Он уточнял: «Это мы узнаем непременно», вероятно имея в виду необходимость дальнейших следственных разысканий.

Впрочем, уже на следующий день, 23 октября, начальник III Отделения написал московскому военному генерал-губернатору Д. В. Голицыну письмо, в котором сообщил об императорской воле объявить Чаадаева умалишенным. На черновом проекте отношения к Голицыну Николай I оставил красноречивую помету: «Очень хорошо». Таким образом, участь Чаадаева окончательно определилась: позже у него были взяты показания, которые, однако, никак не изменили его статуса. Появлению бумаги Бенкендорфа несомненно предшествовал разговор с императором в Петербурге, который мог происходить только днем 22 октября, поскольку в следующий раз начальник III Отделения и монарх занимались делами лишь утром 26 октября.

По какой-то причине во время беседы с Бенкендорфом Николай пришел к выводу, что автора первого «Философического письма» следовало считать безумцем. Вопрос о том, кому принадлежала эта судьбоносная мысль, не имеет однозначного ответа. Возможно, Бенкендорф перетолковал императорскую резолюцию на докладе Уварова, а монарх поддержал его инициативу, или, наоборот, сам Николай предложил решение Бенкендорфу, а тот его принял, развил и обосновал. Как бы то ни было, царь остался доволен вердиктом. Цесаревич Александр Николаевич записал в дневнике 22 октября, что отец вернулся из Петербурга в отличном расположении духа. Не исключено, что хорошее настроение Николая было связано не только с удовлетворением от учений, но и с чувством радости от остроумно разрешенной чаадаевской коллизии. При всем том главным бенефициаром и интерпретатором царского вердикта стал именно Бенкендорф. Начальник III Отделения не мог согласиться с предложением Уварова назначить Чаадаева преступником — в этом случае он обнаружил бы собственную профессиональную непригодность, упустив из виду обширный антиправительственный заговор. Если Чаадаев в буквальном смысле сошел с ума, то тайная полиция по определению не могла распознать его замыслов. В этой ситуации ответственность за произошедшее ложилась уже на издателя журнала, цензора и стоявшее за ним ведомство — Министерство народного просвещения, возглавляемое Уваровым.

Как бы то ни было, возвращаясь к хронологии принятия решения, мы можем с определенностью утверждать, что «decision time», когда в уме Николая I созрела мысль объявить Чаадаева умалишенным, — это достаточно непродолжительный период, утро 22 октября 1836 г. У императора не было времени на длительные размышления. Это, в свою очередь, означает, что на выбор монарха в пользу того или иного наказания могло дополнительно повлиять его настроение в конкретный день, которое (пусть и гипотетически) мы в состоянии реконструировать.

IV

Продолжая традицию предшественников, Николай I с вниманием относился к круглым датам, связанным с артикуляцией императорского мифа. В эпоху формирования публичного образа национального монарха памятные дни приобретали особый смысл. В календаре имперских торжеств 22 октября было значимым (и неприсутственным) днем: на него приходился праздник Казанской иконы Божьей матери. 22 октября императорская семья порой посещала торжественное богослужение, хотя в 1836 г. этого, судя по всему, не произошло. Вне зависимости от того, был ли Николай у обедни, о самой дате он, скорее всего, помнил. Праздник Казанской иконы Божьей Матери создавал особенный фон для восприятия монархом первого «Философического письма». События, произошедшие в этот день, служили свидетельством особого, исторически мотивированного Божьего благоволения как к династии Романовых в целом, так и к Николаю в частности. Император дополнительно убеждался в сакральном характере собственной политико-религиозной миссии и в связи собственной биографии с провиденциальным сценарием отечественной истории.

Казанская икона Божьей Матери ассоциировалась с ключевыми победами русских войск над неприятелями в 1612 и 1812 гг., которыми Россия, согласно сценарию власти Романовых, оказалась обязана покровительству Богородицы. В 1611 г. икона отправилась в поход на Москву вместе с ополчением из Казани, соединившимся затем с отрядами Минина и Пожарского. 22 октября 1612 г., согласно принятой хронологии, поляки сдали Кремль и бежали из России. Чудесное спасение Русского государства праздновалось дважды в год — 8 июля (день явления иконы в Казани) и 22 октября, причем эти праздники стали частью торжественного канона по воле первых представителей династии — Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Именно с того времени икона «сделалась семейною в царском роде». В 1711 г. Петр Великий перевез икону в Петербург, а спустя еще 100 лет ее поместили в Казанском соборе Божьей Матери, символизировавшем глубинную связь русского монарха с Богом: императорское место в храме было отмечено надписью «Сердце царево в руце Божией». Кроме того, икона была связана с императорским именем: в Казани она впервые появилась в церкви Св. Николая. Наконец, в 1836 г. исполнилось ровно 200 лет с момента перенесения иконы из Казани в Москву и утверждения празднования 22 октября. В этот день в Казанском соборе читалась молитва к Пресвятой Богородице, главной темой которой выступало человеческое смирение перед Богом и отрицание значимости людского разумения перед наитием свыше. Комплекс мотивов, актуализировавшихся по случаю праздника, ясен: 22 октября — это день династического торжества Романовых, свидетельство их уникальной роли в истории России, сигнализирующее одновременно об их земном величии и смирении перед лицом всемогущего Господа, который гарантировал России серию судьбоносных побед над врагами — залог ее процветания в будущем.

Не следует забывать еще об одной немаловажной детали: 23 и 24 октября в календаре придворных дат также обладали особой семантикой. 23-го Николай и Александра Федоровна вспоминали момент собственной помолвки в 1815 г., а 24-го — императрицу-мать, умершую в этот день в 1828 г. 24 октября 1836 г. царственные супруги, наследник, великий князь Константин Николаевич, великие княжны Ольга и Александра Николаевны отправились в Павловск к великой княгине Елене Павловне, где слушали панихиду в поминовение Марии Федоровны. Семейная идентичность составляла ядро публичного образа императора как монарха — мужа, сына и, конечно, отца. В эти октябрьские дни в сознании монарха и его приближенных провиденциально-исторический сценарий власти Романовых мог совмещаться с представлением о династическом порядке, связанном с патерналистской идеологией самодержавной власти.

Случилось так, что именно в этом контексте Николай I и ознакомился с мрачным творением Чаадаева. На фоне наглядной демонстрации божественной подоплеки императорского режима рассуждения о пустоте русского прошлого и будущего смотрелись как минимум странно, а по большому счету совершенно скандально. 22 октября царь, будучи человеком глубоко религиозным, еще острее ощущал собственную провиденциальную миссию. Речь шла о страстном внутреннем убеждении, формировавшем особое умонастроение, связанное с семантикой памятных дат имперского календаря. Логика Чаадаева могла показаться царю не столько преступной, сколько нелепой и абсурдной. В итоге он быстро согласился с предложением Бенкендорфа объявить автора первого «Философического письма» умалишенным, если не сам предложил начальнику III Отделения такое решение.