Фото: Владимир Вяткин / РИА Новости
Фото: Владимир Вяткин / РИА Новости

Конферансье Апломбов в «Необыкновенном концерте» объявлял: «У вокала — Сидор Сидоров-Сидорини, у рояля — то же, что было и раньше». И уничижительно пялился на скорченное гражданской судорогой еврейское недоразумение у рояля.

Кобзон ломал шаблон — будучи тем самым, что не у рояля, а «у вокала». Цыкнуть на него не посмел бы и самый разудалый конферансье. С грудной клеткой тяжеловеса Иосиф Давыдович заполнял пространство, а голосом даже и слегка раздвигал его. В таких случаях национальный вопрос благоразумно уходит в тень, хоть и продолжает назойливо оттуда маячить.

В шоу-бизнесе он был столь же уникален, как и в мире — озвученная им сверхдержава. Народные исполнители — как академические (Карузо, Ланца), так и шансонье (Синатра, Монтан), обычно имеют голоса более высокого регистра и непременно «утепленный», доверительный репертуар. Боги русской сцены — Лемешев, Утесов и Магомаев — вполне вписывались в мировой стандарт, действуя на качественно схожую аудиторию, и славу имели объяснимую и декодируемую. Сравнить Кобзона по занимаемой им нише не с кем, кроме Шаляпина, которого тоже сравнить не с кем.

Именно Федор Иванович разгоняет миф о какой-то особенно советской природе кобзоновской славы. Русские, видимо, особенно тяготеют к низким, трубным голосам — неслучайно у нас столько баек о пьющих регентах церковных хоров, от которых рюмки в буфете звенят. Мощью Кобзон импонировал нации — весомо, гулко и яростно утверждая новые рубежи. Взвивал над страною ветры яростных атак, трубил солдату сбор, приближал день Победы, с кличем «Куба— любовь моя» и в полевой форме команданте выводил на подиум «Голубых огоньков» взвод амазонок-автоматчиц. Учил недотыкомок, с чего начинается Родина. Был спокойным и упрямым. Готовился к великой цели — и слава его нашла. В энциклопедических словарях народный артист Украины Кобзон шел сразу вслед за кобзарем.

Притом в трехтомнике Леонида Парфенова «Намедни. 1961—1991» у Кобзона нет даже персональной главы: непонятно, к чему было привязывать феномен по времени. С 1962-го и песни «А у нас во дворе» Кобзон был всегда и символизировал государственный вокал вообще. Неформалы в 80-м рифмовали: «За смерть Джона убьем Кобзона». Нашли равноценную ответку.

Непривычно лирическая тональность первого хита неслучайна: все же до конца, до упора любая аудитория отдает сердце только необщим эмоциям. Хороша монументальность, высока честь и слава — а все ж лучше девушки весной. По прошествии грозовых лет сильней всего помнятся за Кобзоном тихие баллады из «Семнадцати мгновений» — сами «Мгновения» и «Где-то далеко». Берег мой, покажись вдали краешком, тонкой линией. Течет с небес вода обыкновенная. И ведь не хотели ж его, со всем шлейфом коммунистических бригад, грусти-лирики хотели, но лишь за его грустью стержнем угадывалась стальная воля офицера Генерального штаба.

Да и школу никуда не денешь. Тот же Парфенов поминал записи новогодних шоу на НТВ: «Смена. Запар, гон, просадка сроков. Все звезды. Дубли, сбои, срывы, капризы, прилюдный ор на аккомпаниаторов. К назначенному часу приезжает Кобзон. Вопрос звуковику, два слова оркестру, листок с текстом вполглаза, отмашка. Стоп, снято. Спето в такт, в лад, впопад, как хотел режиссер. Складывает листок, уезжает. Опять начинается свара, склока, разнобой. Да, думаешь, “народных артистов” встарь кому попало не давали…»

Он был неспешной выделки монолитом, кому с первого взгляда можно доверять обком, дивизию, сибирскую стройку, ностальгию закордонного разведчика и пафос поминального гимна. «Журавли», «Алеша», «Огромное небо», «Безымянная высота» — тоже ведь из его репертуара.

Казалось, его время тает вместе с его канувшим государством — но так только казалось. Ибо не той державе он служил. Даже в классовых «Комсомольцах-добровольцах» пел: «Очень вовремя мы родились. Где б мы ни были — с нами Россия».

После упадка и смуты он застал новый всплеск национальной энергетики.

Умер под санкциями, как подлинно государственный деятель.

На Кубе и Донбассе, в Афгане и Берлине годами концентрировал народную волю и имперский кураж — и все у него сбылось.

Абсолютно все.