В круге Дягилевом. Лица и судьбы
Как ни странно, сохранилось не так много собственных портретов Сергея Павловича Дягилева. Похоже, он не особо любил фотографироваться и позировать художникам. Хотя вся его жизнь прошла под треск блицев репортеров в плотном окружении людей искусства. Селфи — не для него. По натуре он совсем не был Нарциссом. Хотя ему было важно выглядеть comme il faut. Фрак, монокль, белоснежный пластрон, лаковые туфли, дорогие духи… После его смерти, как выяснится, ничего и больше не осталось. Золотые запонки с горным хрусталем и початый флакон Рenhaligon’s Hammam Bouquet, из-за которых передрались прямо там же в номере у смертного ложа в отеле De Bains его «мальчики» Борис Кохно и Серж Лифарь.
Но недавно открывшаяся выставка «В круге Дягилевом. Пересечение судеб» на самом деле вовсе не о дягилевском наследии, давно распроданном на аукционах, разобранном архивистами, многажды экспонированном в самых разных музеях и странах. И даже не столько о нем самом — его портретов и фото, повторяю, наперечет. Она о людях его поколения, его судьбы, его времени. О спутниках, более или менее постоянных, и временных, случайных, промелькнувших и быстро исчезнувших с его горизонта.
Дягилев часто менял окружение. Уже при рождении он стал сиротой — мать вскоре после родов умерла. Да и прожил всю жизнь сиротой. Хотя имел двух братьев и много родни, и даже в мачехи ему досталась добрая женщина, с которой он, судя по сохранившимся письмам, был куда откровеннее, чем с отцом. Все знали, что Дягилев не переносил одиночества. И пользовались этим. Но при этом он всегда был один. Ни собственного дома. Никаких дач, мамушек, бабушек. Только старая нянька, запечатленная с ним вместе на знаменитом портрете Бакста. Жаль, что ей ни в каком виде не нашлось места на этой выставке. Как и преданному слуге Василию, тому самому, который, когда они отправились в Америку, по приказу хозяина целыми днями бил поклоны и молился на коленях о благополучном исходе путешествия. В юности ему нагадали, что он умрет «от воды». Он был мнительный и суеверный как старая дева. Всю жизнь боялся «воды». И только, когда Василий послушно бил поклоны у них в каюте, он мог позволить себе выйти прогуляться по палубе. Наверное, это и был самый первый, самый верный и самый главный круг Сергея Дягилева. Но кому интересны няньки и старые слуги?
В Шереметевском дворце все начинается с парадного входа. Сколько раз там бывал, всегда он был закрыт. Приходилось взбираться по каким-то темными лестницам, идти подвальными переходам и коридорами. В честь Сергея Павловича впервые открыли дворцовый вестибюль. По потолку и стенам плывут черно-белые фотокадры, звучит увертюра к опере «Сила судьбы» Верди. Трагическая музыка, исполненная грозных предчувствий, подхватывает нас, накрывает волной и тут же отступает, чтобы нахлынуть вновь. Я не спрашиваю: при чем тут Верди? И откуда вдруг взялось загадочное число «12»? Именно столько кругов насчитала в жизни Сергея Павловича Дягилева главный куратор и идеолог выставки Наталья Метелица. Я просто иду предложенным путем, петляющим вдоль голубоватых и белых стен, с которых на меня смотрят знакомые, полузнакомые и даже совсем не знакомые лица.
Первая ассоциация — «Галерея 1812» в Зимнем дворце. Но там генералы и полководцы выглядят как на параде, а здесь, в Шереметьевском дворце, скорее развернут огромный светский раут, музыкальный салон, ложа бельэтажа в опере.
От количества портретов вдруг физически начинаешь ощущать душную тесноту и напряженность премьерного зала в ожидании спектакля. Да, все так и было! Эти женщины в вечерних платьях с обнаженными спинами и плечами, эти мужчины во фраках с бутоньерками, эти турнюры и атласные шлейфы, шуршащие по паркету фойе и бесшумно стелящиеся по красным коврам партера. Хотите знать, как выглядели зрители «Русских сезонов», — вот вам портрет оперной дивы Марии Кузнецовой Бенуа кисти Николая Кузнецова или фотография действительного статского советника и главного петербургского балетомана Николая Безобразова, известного тем, что, будучи одним из немногих светских львов старого призыва, поддержал и даже искренне увлекся «новым балетом».
Это ведь большое заблуждение — считать, что спектакли «Русских сезонов» могли возникнуть сами собой или существовать независимо и автономно от этой фрачной, раздушенной, элегантной толпы, говорящей на самом изысканном французском языке и способной заплатить самые высокие цены за билеты. Это их ублажал Дягилев, пленял, шокировал, раздражал, отталкивал, приближал, влюблял в себя и свои проекты вновь и вновь. Он знал, что им надо, но всегда опережал их самые сокровенные желания и самые тайные порывы.
Выражаясь современным языком, Дягилев был главным трендсеттером эпохи. Но он никогда не следовал моде, — он ее диктовал. Отсюда его коварство, отсюда его неверность, которую не могли простить ближайшие сподвижники. Ему были нужны новые лица, новая энергия, новые мозги. Он, конечно, был монстром с самого начала. Этот мальчик с квадратной головой и грустными глазами брошенного сенбернара. С годами он научится прятать долгий, просящий взгляд за лощеным образом денди, сноба, надменного красавца с седой прядью в иссиня черной шевелюре и баронским моноклем на шнурке.
О, как жаль, что до Петербурга не доехал портрет Оскара Уайльда, написанный Тулуз-Лотреком в 1895! Из всех потерь, связанных с карантином и запретами, эта — самая горькая. Оказывается, они встречались в Париже. Молодой Дягилев просил Уайльда помочь ему приобрести рисунки Обри Бердслея для журнала «Мир Искусств». Они должны были друг другу понравиться. Точнее, нет, другое! Это краткое видение больного, усталого, почти беззубого денди, прошедшего все круги ада и находящегося уже в полушаге от смерти, не могло не сохраниться в сознании каким-то тревожным и страшным предчувствием.
Но на выставке в основном представлены портреты бородатых русских старцев — Лев Толстой, Владимир Стасов, Николай Римский-Корсаков. К ним тоже приходил Дягилев, просил совета, как жить, что делать, как лучше распорядиться своим дарованием и энергией? Ничего особо путного они ему не подсказали. А на Римского-Корсакова, не оценившего его музыкальных опусов, он даже всерьез обиделся. Никогда не надо рассчитывать на чужую мудрость. Надо поскорее набираться своей.
Только когда всматриваешься в эти строгие, неприступные лица русских классиков, вчитываешься в сюжеты их встреч и отношений с Дягилевым, понимаешь, почему он так решительно захотел порвать с ними, со всем этим упертым, душным реализмом, со всеми этими нравственными проповедями и жесткой православной ортодоксией. «Сжигать то, чему поклонялся, и поклоняться тому, что сжигал», — вот девиз Дягилева и его жизненная программа на долгие годы. С этой установкой он станет выпускать журнал «Мир искусств», устраивать эпохальные выставки, а позже пойдет штурмовать главный бастион российской государственности — Дирекцию императорских театров. «Шиншилла» — тут же придумала ему прозвище Матильда Феликсовна Кшесинская, разглядев седую прядь импозантного молодого чиновника по особым поручениям. Она знала толк в мехах и мужской красоте. Вначале она была его поклонницей, потом надолго стала главной врагиней, чтобы через какое-то время заключить мир во славу русского балета. Без ее фотопортрета в дареных романовских бриллиантах, конечно, на выставке не обошлись.
А рядом ее венценосный ухажер Николай II. Еще совсем молодой, ясноглазый. С андреевской голубой лентой через плечо. Весь недолгий сюжет его отношений с Дягилевым — наглядная иллюстрация его несчастного последнего правления. Вначале деньги на «Русские сезоны» царь Дягилеву пообещал. Потом передумал, потом все-таки дал, потом отозвал свое же распоряжение. Бесконечные колебания, бесконечные сомнения. Вечный страх опрометчивого решения и безошибочный выбор всегда самого бездарного, бессмысленного, обидного.
