Джо Хисаиси, любимый композитор по музыке, как-то сказал мне такое:

— Знаешь, Стасик, почему Сальери просто вынужден был отравить Моцарта? Нет? Не знаешь? Я это изучал. Сальери физически, физиологически не выносил такие звуки слушать. При первых нотах у него начиналась паническая атака. Шла носом кровь. Экзема проступала на лбу. Подступался анафилактический шок. Казалось, смерть близка. Что оставалось делать? Играть на опережение. Играть, играть.

— Тебе так кажется?

— Я в том уверен. И запомни: ничто не влияет на человеческий организм пуще звука. Не случайно Магомет назначил муэдзинов собирать подданных на молитвы. А инфразвуком терзают в тюрьмах узников, чтобы они подписали правильные признания. Ни красками, никаким ароматом или обманом нельзя добиться таких фатальных эффектов.

Пауза.

В японском ресторане «Неближний свет», что на Тверском бульваре в Москве, тунец иногда напоминает лосось. Слишком, до степени неразличения. Особенно в сумеречное утро, когда разжижаются интонации розового и красного.

— Согласись, Джо. Вот было бы прикольно, если б Сальери написал оперу на смерть Моцарта. Составленную всю из музыки отравленного. С небольшими только дополнениями от номинального автора. И сыграли бы в Вене в первую годовщину.

Хисаиси мгновенно осклабился.

— Ты еще не разучился шутить, мой Белковский.

Джо хороший. Жалко, что он умер.

Он был старше меня на 20 лет, потому я время от времени называл его дядюшкой.

Только что сообщили, что он жив.

Ну, слава Богу.

О, я хорошо понимаю Антонио Сальери! Быть может, как никто другой.

Такая же херня у меня с писателем Виктором Анатольевичем Шендеровичем. Точнее, с книгами Виктора Анатольевича. Вызывающими у автора этого текста какой-то редкостный вид недоизученной аллергии.

Стоило мне прочесть стартовые страницы, злобная лихорадка охватывала меня. Температура тела подскакивала до тридцати девяти. Давление крови — 170/120. Особенно так получалось при чтении новейшей биографии Адольфа Гитлера, которую Виктор Анатольевич издал в минувшем семестре. Соматические страдания мои усугублялись от психического предчувствия: центральную идею книги кто-то украл у меня.

Нет, не говори ерунды. Все идеи есть во вселенском резервуаре, в совершенно бесплатном доступе, как учил нас философ Платон. И приходят они чаще всего во сне. Сон пьющего человека (Белковского) куда менее информативен, чем воздерживающегося (Шендерович). Вот и результат. И даже. Если бы эта идея приснилась мне прежде, чем всем остальным, разве я смог бы соорудить из нее что-то путное? Как если бы моцартианские мотивы явились к Сальери, превратился бы он в горнего гения из придворного подмастерья?

Увы мне.

Я даже хотел вызывать скорую, но это невозможно сделать, не имея под рукой телефона.

Потом я все-таки пригласил доктора С. из Первой градской больницы. Он могучий врач. Такие ставят диагноз моментально, на глаз.

— Ты читаешь Шендеровича?

— Читаю.

— Зачем?

— Умилиться гиганту.

— От того и есть твой недуг. Аллергия. Никогда не читай. Не держи его книг в кровати или при ней. И в доме не позволяй им появляться. Лихорадка уйдет и не вернется.

Так и получилось. Я подарил книги В. А. из моего личного собрания мемориальному музею народного артиста СССР В. Н. Плучека. Неделю спустя в музее случилось короткое замыкание. И умерла (сдохла? так политкорректно надо говорить в эти дни?) кошка. Но «после этого» не значит «вследствие этого», согласитесь. Не буду повторять банальность про пристрастие кошачьих к ароматной бумаге. Настоящее искусство проникает поверх когнитивных барьеров, вопреки зоологическому детерминизму.

В том вся и беда.

Но Антонио было много сложней, чем обычному мне. Он никуда не мог деваться от Вольфганга Амадея — ни сдать в утиль, ни выбросить через форточку, ни передать соседствующему музею. Моцарт был с ним всегда. Неотвратимо, словно черный человек в последней аудиоверсии. Прикрепленный охранник у банного тела охраняемого. Святой отец Фёдор в парадной спальне инженера Брунса. В горе и радости, будто до смерти верный супруг.

Что оставалось делать?

Вот.

Мне доводилось видеть скан страницы из уголовного дела об отравлении. Моцарт умер от секретного яда «Святой источник». 1/3 кабаргиньего мускуса + 2/3 лавровой камфоры. Это зелье еще называют «Гроб новобрачных», но забыто почему. В свободном состоянии «Святой источник» пахнет крымским вином из Бахчисарая. Вот такое они и пили накануне. Сальери припивал тоже, но у него был антидот.

Никакая смерть не печальна, если ты заряжен противоядием.

В эти дни мне явился в мессенджере Фейсбука кинорежиссер Х.

Он написал такое:

Что вытекает из такого послания? Примерно вот что.

Согласен, что в приведенном варианте базовой фразы никак не разъяснена причинно-рыночная связь между коньяком и бородой. Тогда можно вот так:

Правда, критик нам с вами скажет, что в том есть нечто сексистское. А если звезда не мужского, а альтернативного пола? Ведь последних по стране и миру даже больше. Тогда можно вот:

Здесь не просто содержится имплицитная ассоциация слова «***» с общеупотребительным понятием «дама». Но и тезис, согласно которому прямой физический контакт дамского влагалища с бородой джентльмена может пикантизировать общий контур отношений партнеров. Это упоминал еще А. И. Солженицын в романе «Август четырнадцатого». А недавно вот одежная корпорация «Рибок» призывала сконцентрироваться на куннилингусе, и только на нем. Причем такая конструкция апеллирует ко всем полам сразу, ведь женский выбор более чем влияет (воздействует) на мужской.

Ну да ладно. Это всё в пользу бедных, хоть и на Рублевке. Будем короче.

Для эксперимента мне выдали три раза по ноль пять Hennessy VS, VSOP и ХО. Во всем блеске своего коньячного раздолбайства. Я думал, я ждал, я предполагал, что будут еще модели Paradis и Richard. Но они, видать, решили, что я не знаю о существовании таких суббрендов (это значит бренды второго порядка, следующие за титульным. — С. Б.). А раз так — можно сэкономить на эксперименте и сбереженное ***, как у рекламщиков всегда и положено.

Но в оскорбленном виде пребывал я недолго. Мне уже было ясно, что постэкспериментальная жидкость после утреннего сеанса не выльется во тьму внешнюю, где будет клатч и шелест горбов. А напротив, употребится мною по самому высшему предписанию, то есть вовнутрь.

Поехали.

От Hennessy VS — борода выпадает, оставляя на нижней части лица трапециевидные проплешины.

От VSOP — растет со скоростью 0,17 сантиметра в сутки.

Но поражает даже самое волатильное воображение — XO. Оно дает прирост 0,6 сантиметра в сутки. А это как раз известное вам этаноловое число Белковского.

Таких совпадений не бывает. Эксперимент суперудался.

Если кому-то надо превратить любого русского писателя, даже Виктора Анатольевича Шендеровича, в Александра Исаевича Солженицына периода вермонтской эмиграции и транссибирской репатриации — ответ есть. Hennessy, не меньше VSOP. 21 день по утрам. Правда, если русский писатель в жизни не пьет и от одного запаха у него может случиться анафилактический шок… Этой проблематикой мы занялись бы отдельно.

Было почти ясно, что контракт у меня в кармане. Но ничего так и не сложилось. А почему?

Агентство «Хавас» сделало мою фотосессию и, вместе с отчетом об эксперименте, отправило в Париж. В главную контору этого пышнотелого LVMH. И там, конечно, сказали, что на рекламное лицо коньяка Белковский вовсе не годится.

Во-первых, потому, что у него ярко выраженная семитская внешность. (Сказали бы сразу — «жидовская морда», мне легче этим оперировать.) А согласно исследованию «Левада-центра», 42% регулярных потребителей Hennessy на пространстве бывшего СССР — открытые или латентные юдофобы. Да и артистка Пенелопа Крус не слишком благосклонна к брату нашему жиду, делая исключение только для одного из них/нас — модельера Джона Гальяно. И то лишь в силу того, что г-н Гальяно — не только жид, но и пидорас. А эти две сущности в одном организме производят реакцию нейтрализации, подобно тому, как щелочь в ее соитии с кислотой порождает мокрую соль и бесцветную воду.

Во-вторых и в-главных. Белковский недостаточно популярен. Точнее, его не знает в России почти никто. Как сообщает Gallup, этот хрен (то есть я, ваш бессменный автор) не входит даже в Top-500 рейтинга персонажей, пригодных для торговли *** — прежде всего, для рекламы товаров, равно солидных и массовых. И зачем корпорации LVMH не просто аид, а ещё и безвестный, решительно уже непонятно.

Дело кончилось строго по-еврейски. Агентству Havas вынесли предупреждение о неполном партнерском соответствии. Мол, зачем они извели полтора литра генуинного коньяка на мужскую модель, не пользующуюся никаким потенциальным спросом у актуальной клиентуры?

Вот так приходит неземное бесславие.

Когда я буду выпивать у режиссёра Х., я постараюсь всю эту историю ни разу не вспоминать. Чтобы не тревожить искреннего хозяина внезапной волной негативных эмоций.

Люди, я сосед ваш! На этот парабиблейский призыв стражник откликнулся архическим молчанием. И вправду: все соседи здесь, выше, под его круглосуточным наблюБдением. Не может стать соседом беспотребный пришелец извне. Как не снискать уроженцу Плутона славы патриота Венеры.

Клятый Бернар Арно был прав. С эдаким *** жидовским дорогого коньяку не продать.

В подъезде пентхауса дежурит не старый консьерж, как во времена позднего соцреализма. А форменный боец Национальной гвардии (такое еще называют Росгвардией). В пятнистой форме, с эрогенно массивным пистолетом на жиреющем не по чину боку.

На нем прямо и письменно сказано, кто он есть. Егор Бабич. Пятая группа крови. Резус-фактор в пределах разумного. Воинское звание — лейтенант. Не старший, не младший, а обычный, средний лейтенант. Которого официально не называют средним, потому что в России уважают только маргинальное, со знаками плюс или минус. А среднее, которое добродетель по Аристотелю, тут у нас не в чести. Не те климатические возможности.

Охранник же русский — совсем не человек по части безопасности. Это социальный сегрегатор. Он обозначает черту, отделяющую мир А от мира Б. Буйствующий парк начальников от лысой лужайки холопов. Если б у философа Хомы Брута был сущий гвардейский телохранитель, нечистая сила, даже и во главе с самим Вием, никогда не посмела бы к нему подступиться. Заявки нет! — услышала бы эта сила и отвалила к чертям.

Потому наш охранник никогда тебе не улыбается и не здоровается первым. Не помнит имени и не стремится помочь. Будь он при жилом доме, даче, офисе или ресторане. У него нет задачи понравиться тебе, обаять, завлечь в помещение. Ровно напротив. Он должен показать, что с твоим свиным рылом нечего переться в калашный ряд охраняемых лиц. Ты здесь не свой, и тобою ярко раздражены уже по факту неуместного появления. Но раз ты зачем-то пришкандыбал из чернобурых мест русского дна, то объясни четко, по какой такой причине должно быть сделано тебе снисхождение. И не заставляй Его Благородие господина социального сегрегатора решать твои ничтожеские вопросы.

Притом, если действительно возникает угроза безопасности, страж бытийной границы может исчезнуть или вспомнить, что по закону о какой-то там охранной деятельности полномочия его малы, как личинка кита. Так, он не сможет увещевать в ресторане поддатого бандита, учиняющего людскую драку, и даже не попытается. Потому что бандит — из его половины земного диска. Свой, без аргументов. Однажды я видел стычку у витрины бутика Hugo Boss. На Первой Тверской-Ямской. Закончившуюся разбиением бронированной витрины на мелкие бытийственные клочочки. Но охрана, щедро принаряженная нацистскими боссовыми костюмами, ни секунды не вмешалась. Кажется, она вызывала полицию. А когда драка закончилась, стражник подошел ко мне и злоречиво молвил: что вы здесь стоите? Кого ждете? При чем к вельможному столкновению вообще? Я был единственный, кого социальный сегрегатор, исполненный собственного значения, совершенно не боялся. Ибо умалением мира сего разит от меня за космическую версту.

— А можно ли позвонить в квартиру Арсения Артемьевича? Он вам все подтвердит. Белковский, девятнадцать ноль ноль.

Тональность твоя, холоп, должна быть блеющей, но медноватой. Как фагот композитора Моцарта перед троном императора Габсбурга. Звук вроде и развязный, но и очень почтительный. Не склоняться перед сегрегатором, не дай Бог, но и не дерзить ему. Известно же, что Моцарт называл Его Величество запросто — папаша Габсбург. Но и нагибался в тройном поклоне, когда диктовали потребности музыки. А потом, за глаза, суетился по пьяни: тоже мне, мол, велика честь быть императором! Только поэтому папаша, которому регулярно передавали распечатки моцартовых бреден, не помешал Сальери устранить молодого варвара.

— Нет. Я вам объясняю. Это телефон для внутренней связи. Вы можете выйти из подъезда, позвонить хозяину квартиры по мобильному и после зайти обратно сюда. И не стойте здесь слишком долго, вы загрязняете сланцевый пол.

Действительно. С моих войлочных ботинок, счастливо выслуженных поездкой на Брейгеля в Вену, вовсю каплют тротуарные солончаки. Подошвы слишком мозаичны, как говорят профи-ботинкеры. Раньше в таких домах делали мраморные полы. Но оказалось, мрамор очень скользок для утомленных VIP-ног. С тех пор, как надломился в двух местах голени в элитном комплексе на улице Климашкина один гиперуважаемый вор в законе, вместо мрамора для подъездов стали рекомендовать травертин или диабаз. А с началом сланцевой революции — ну сланец, понятное дело. На нем вообще почти не скользишь.

Кстати. Мне намедни сказали, что грядет реформа законодательства. Самые важные воры в законе будут называться «воры на Конституции» («в основном Законе»). У них будет неприкосновенность, как у депутатов, сенаторов и крупных попов. Как думаете, правда тут есть или всецело брешут?

О! Как объяснить камуфляжному джентльмену, что у меня таки нет мобильного телефона! В принципе нет! Надо идти в соседнее кафе и просить городскую трубку, и вспоминать домашний номер Х., которого я не знаю и не знал никогда, ибо еще полсуток назад совершенно не собирался трогаться в этот визит.

Что делать-то?

Тем временем немой призыв подействовал. Неизвестно, как и почему, но таки да.

— Ну ладно. Приходите через десять минут, Белковский. Я спрошу. Только не стойте здесь. Вы мешаете контролировать периметр безопасности. Сейчас идите. На выход. Десять минут. У вас есть.

Егор Бабич не сбился на охранницкое «ты» и «мужик» — на том от меня ему взволнованное спасибо.

Время Белковского жидкое и алкогольсодержащее. Оно измеряется в миллилитрах, плебейски именуемых на Родине граммами. Десять минут — это отрезок, необходимый и достаточный, чтобы выпить двойное столовое вино «Шантарель» в баре «Хлеб насущный». За углом. 460 рублей за 300 мл. Плюс сорок рублей на чай. Мне все равно некуда деваться. В крайнем случае, на обратном от режиссера пути скажу, что забыл деньги в домашнем пиджаке, когда выбегал на Гранатный. А мне еще надобно в магазин, и магазин закрывается в 22:59. Потому — можно ли одолжить рублей 500–700? Он ведь все равно после не вспомнит, и отдавать не придется.

О преимуществах бедности можно защитить докторскую диссертацию. И никто не скажет, что я своровал ее у молоденького аспиранта. Мой опыт по этой части не украдешь. Он беспрецедентен и уникален, как могила неизвестного дракона у подножия горы Тайшань.

Вас, наверное, интересует, откуда у режиссера, пусть и очень непростого, такой шикарный (как и всё на Руси ©) пентхаус. Все очень просто, докладываю.

Года три назад Минкульт РФ заказал Х. фильм «Исход». Сюжет там простой, исторический, напрочь основан на реальных событиях. Было так. Председатель Всемирного еврейского конгресса, первый вице-пророк по экономике (а такой заранее знает цены на нефть, пшеницу и другие товары критического экспорта-импорта. — С. Б.) Моисей решил, что его народ, дислоцированный в то время на плодородных территориях арабов Египта, должен все же перебираться в Ханаан, где реки текут железом и кровью. Чтобы не нарушать напропалую Ветхий Завет и не напрашиваться, таким образом, на божественные санкции. Но у Моисея вкупе с его долбаным народом возникли две существенные проблемы.

Через 14 минут — не мог же я проглотить вонючий «Шантарель» залпом, надо было вальяжно закусить цукатом в млечном шоколаде — я таки преодолел среднего лейтенанта Бабича. Гвардеец презрительно ухмылялся вослед лифту, несшему меня к вершинам кинематографа. Но меня не коробит это презрение. Придут иные дни. Выяснится, что лейтенант подло снимал на айфон высокую любовницу вместе с ее шубой из арктического оцелота (не путать с Ланцелотом. — С. Б.). А беззаконные фотки показывал своей братве, и они вместе ржали над чьей-то там болезненной худобой. Можно ли скрыть подобное злодеяние? Можно, но весьма ненадолго. И, Бог даст, уже ранней манерной осенью сегрегатора, ныне считающего себя одновременно Хароном и Цербером высшего русского царства, найдут в подполье ресторана «Неближний свет». Пропавшего уж три недели как, искусанного крылатыми крысами, обоссанного шестилапыми тараканами. И даже жена (точнее, уже вдова) его, кобылистая мать двоих лоботрясов доброго белгородского замеса, откажется опознать труп, а отвернется в тоске, с напругой одолевая нестерпимую тошноту.

И это будет, будет. Я верю, я знаю. Бабич ответит за всё. И главное — за меня. Мученика несбываемого творчества.

Лифт здесь сам как небольшая квартира. Его зеркала исправляют реальность, и мой магазинный загар превращается в румяна королевы Елизаветы Первой. А между зеркалами — декоративные вставки из нубийской лианы. Еще здесь обильно смотрят видеокамеры, чтобы никто не обгадил лифт и не приклеил жвачку к его нефритовой клавиатуре. Но камеры такие современные, что их самих не видно. И закрыть их взгляд человечьими руками — не суждено.

Я мог бы работать в этом лифте. Смотрителем-рассказчиком. Нажимать на кнопочки и параллельно развлекать моих пассажиров. Скажем, заходит любовница топ-начальника — а ей читаю «Как здорово, что вы больны не мной». Юным содержанкам такое нравится. А заходит маршал караульной службы — я ему неприличный анекдот про чукчу и Рабиновича. Всегда ведь надо рассказывать людям то, что они совершенно способны расслышать. Никогда не заговаривай с французом по-португальски, если хочешь извлечь из обмена звуками хоть какую-то пользу. А за португальское обращение француз может ударить тебя алюминиевым зонтом, совсем как караульный маршал, если вдруг начать читать ему, скажем, Бродского, тьфу.

Я разбираюсь в таких вещах. И взялся бы по 8 часов в день понедельник-пятница 100 000 руб. / мес. Так решилась бы для меня проблема регулярных доходов. Стульчик здесь, конечно, надо соорудить. Это не сложно. Лифт огромный, площадью больше моей кухни 1923 года издания.

Может, поговорить с хозяином? Может, и нет.

Ну. Я внутри.

— Привет, Стасик. Надевай белые тапочки и вперед. Уже все ждет тебя. Говорим только тихо, жена моя отдыхает.

Белые тапочки — двусмысленно, хотя ясно, что они из шерсти кенийского бурундука. Меня традиционно веселила привычка бонз называть сон отдыхом. Хотя, на самом деле, во сне человек тяжко трудится. Он проникает всем двухчастным мозгом, отключенным от суетного дыхания яви, в Платонов резервуар интуитивного знания. Чтобы забрать оттуда все необходимое для продолжения бытия. Вы ведь часто просыпаетесь уставшим, мой добронравный читатель! То-то и оно-то. Иной раз проспал часов восемь-десять, а словно вагоны разгружал. И не в пьянстве дело одном. А в том, что информативные сновидения, разъясняющие нам всякие тайные представления о нас же, пожирают энергию до 15 килоджоулей на килограмм массы тела. Это доказано.

Подробности позже. Сейчас надо концентрироваться на Х.

Понятно. Это гостиная.

Слава Богу, главный облом не состоится. Я почти угадал, хотя не совсем. В центре композиции — арманьяк Janneau XO. Он выглядит амбициозно, хотя и втрое дешевле аналогичного коньяка. Режиссер прижимист, как мать обмана Волчица, исчадие Дантова ада. Так и должно быть. Только глубокий эконом может позволить себе пентхаус в Гранатном переулке, 540 кв. м + 80 м лоджия. Если бы мне «Росвоображение» отгрузило крупную сумму, я тут же потратил бы ее на женщин, аперитивы, диджестивы, плавленые сырки «Дружба» и прочие милые безделушки.

Когда ты беден, тебе не надо защищать свое богатство. Это огромная привилегия. Ты можешь защищать чужое богатство, но это совсем иная мера скорби. И пусть ты восхищен отчужденными (по Карлу Марксу) активами — бессознательно они порождают злобу. И в момент их краха ты не можешь не радоваться, даже если в публичной зоне предельно печален. В такой жизни ты и существуешь ожиданием чужого краха. Пока меня никто не слышит и невозможно доказать, что это говорю я, поделюсь с вами таким вот соображением. Я всегда радуюсь, когда очередной богатый человек — будь он чиновник, олигарх, стритрейсер, всё вместе взятое — попадает в следственный изолятор. И не выходит оттуда на третий день, а зависает на годы, с последующей отправкой к зоне любого режима. Прекрасно, что я живу один, и никто не ощущает моей радости в моменты, когда такие новости снова приходят из интернета. Вон, какой-нибудь губернатор Республики Марий Эл — есть такая на магнитном полюсе, я проверял — вчера ворочал миллиардами, а сегодня спит в третью смену в камере без матраса. И пишет какие-то корявые стишата из СИЗО, чтобы президент Путин отпустил его столь же внезапно, как посадили. Путин же его *** и на письма не отвечает. Кому от этого хорошо, спросите вы? Мне. Точно мне. Когда-то, лет 18 назад, я придумал для этого фуфельного миллиардера, впервые баллотировавшегося на государственный пост, предвыборный слоган: ИСТИННЫЙ МАРИЕЦ. Гениально. Но слоган не взяли, ибо нувориши бессознательно не выносят гениального. Особенно если фраза таинственно раскрывает качество, которое в них отсутствует. И не дали мне ни копейки. А ведь у меня тоже когда-то присутствовали большие амбиции. И я не сел потому, что никогда не стал губернатором Марий Эл и вообще никем. И теперь я — все же не в третью смену, а в режиссерском палаццо перед бутылкой арманьяка. И все мои унижения тихие, а не явственные, как у ложного марийца, не запомнившего урок мужества земной славы.

Или еще вот, когда распотрошили полковника Захарченко. Помните, был такой, который, непонятно чем занимаясь, умудрился украсть три годовых бюджета полиции и попасть в список периодического журнала «Форбс»? Согласитесь, если на вопрос «откуда деньги?» отвечаешь «похитил», такой ответ уважают сразу и все. Никто ничего не переспросит и не уточнит. Ворованные средства никогда не чужие, они как бы изначально твои, как доля Господнего посева в человечьей почве. Надо только протянуть в правильном направлении руки — и снизойдет. Так вот, этот Захарченко накупил квартир и дач по периметру Московского региона: себе, маме, трем женам и пяти любовницам. А все квартиры и дачи — именно такие, как я люблю, но никогда не приобрету по нерадению и неразумению своему. И что же? Отмщен ли я? Несомненно. В деле мщения главное — не рыпаться и ничем не заниматься самому. Всё автоматически выгорит, как и сказано в Писании (Рим. 12:19).

Но уже нечеловеческий кайф испытал я, Белковский, от злоключений Харви Вайнстайна. Вот кто долго ли, коротко ли раздражал меня до последней степени тяжести. Там у него всё, о чем мечтал я ребенком и что перестало мне даже мерещиться во зрелые годы: гений кино, богач, любовник первой статьи. И где всё теперь? Согласился ли бы великий Харви махнуться со мною жизненным местом? Кстати, это неплохой сюжет для сценария. Назвать можно «Обмен». Вайнстайна сыграл бы запрещенный Кевин Спейси, а меня — обезумевший Андрей Панин (помните еще такого?). Но нынче не будем развертывать, ибо у нас альтернативные цели. Нельзя разбрасываться: так пояснено еще в «Брейгеле», в рассуждении о недеятельном превращении Белковского в гражданственного армянина.

Режиссер скареден еще и тем, что гостиная у него гигантская, как Дворцовая площадь перед блокадным парадом. А стол в ней только на шесть персон. Больше, чем пять персон, он никогда не приглашает. А когда жена не спит — максимум четыре персоны. Если же еще дети, которые у него есть, кажется, от разных браков, хоть частично соберутся воедино, гостям места совсем не останется. И всё, чтобы не тратить украденное из миллионов воображения.

— Стасик, возьми любое место. Это твой любимый коньяк, правда?

С ударением на прилагательное. Любимый! Это вообще не коньяк. Но не станем придираться. Я обязан быть великодушным уже потому, что меня не слишком наказали за мою расхлябанность. И если повезет, я еще стану гидом-смотрителем главного лифта Гранатного переулка.

— Под закусон у нас есть балык и яблоки. Достаточно?

Жадный старик! — как воскликнул в близкой ситуации известный по соседству классик. Что ответить? Сказать «достаточно» — значит пойти против себя и русской культуры. Оспорить предположение хозяина — значит оскорбить его и поставить крест на своей карьере. Мы придем к эпистемологическому компромиссу.

— Как скажете, Арсений Артемьевич!

Из глубин гносеокомпромисса я постиг неспешную истину: что бы я ни ответил, ничего большего скупермен из холодильника не достанет. Он не готов к уступкам. Мои сверхмечтания оказались бы бессмысленны, как Болотная площадь и проспект Сахарова целокупно.

— Ну что ж, присядем, — отметил Х., оставшись при том вертикально стоять.

Режиссер растянут к небу, изысканно худощав. Жадность сыграла с ним добрую шутку. В своем преклонном возрасте он весит не больше классического мешка картошки с овощного плодообъединения. (Плодообъединение! — правда ведь, в этом составном существительном таится нечто эдемское, не путать с содомским? — С. Б.) На нем вульгарная пижама в вечерних тонах. Но она Gucci, потому мне напоминает парадный смокинг. Такой типический black tie фрика, в каком мой друг Саша Барон Коэн любит явиться на премию «Золотой глобус». Арсений Артемьевич почти лыс. Но он всегда развернут против света и держит подбородок под углом 17% к дебаркадеру Мавзолея Ленина. Потому неискушенному наблюдателю кажется, что у Х. изрядная шевелюра. Но при том не вульгарно пересаженная с ароматного трупа врага, а бережно сохраненная в процессе длительной жизни, словно оставшаяся от придворной бабушки коллекция долгих перчаток / дорогих бабочек.

И в памяти черной, порывшись, найдешь, пожалуй. Даже если у тебя этой памяти — безрезервные 540 метров плюс 80 на сизом патриаршем воздухе.

Х. носит очки в оправе из ванадиевого сплава. Это дороже чистого золота, ибо такие очки невозможно разбить даже ударом боксерского кулака. Режиссер мне никогда не рассказывал, мы и виделись-то с ним доселе полтора раза в жизни, но я читал в журнале «Семь дней». Когда-то на фестивале в Каннах он переспал — один раз всего, не пугайтесь, на большее заканчивались командировочные — с актрисой Моникой Беллуччи. А у артистки был тогда муж боксер Майк Тайсон, чемпион НАТО среди ветеранов. И он подкараулил нашего Х. прямо на набережной Курвуазьетт, у отеля «Сан-Мартинес». Ты что, не пацан?! — заорал г-н Тайсон почему-то по-английски, хотя действие происходило во Франции. Режиссер несколько опешил от такого грубого напора и стал вспоминать, как по-французски «пацан», чтобы не разговаривать с хамом-хулиганом одним наречием и не выглядеть тем самым весьма непедагогично. И в ту секунду сталагмитовый Майк, как называли его в спортивной прессе, ударил Арсения, еще на ¾ молодого и бодрого, прямо в очки. Если бы он нанес удар в живот — я умер бы в больнице, вспоминал Х. в интервью «Семи дням». В ухо — развалился бы на части, как Терминатор-2 под мечом Терминатора-1. Но ванадиевы окуляры выдержали. Я совершенно не пострадал. Тайсон ретировался, как мокрая гиена. С тех пор всем хвастаюсь: победил большого чемпиона, хотя бы и по очкам!

Очки премного идут ему, врать не буду.

Кстати. Много лет назад в Питере я был на лекции по употреблению коньяка. Смазливая, как проводница Финляндского вокзала, белокурая, как манна небесная первой очистки, лекторка в длинном платье, сотканном из мариинского занавеса, пытаясь укрыть неровный разрез до самого бархатного бедра, переходя с подвывания на чириканье, объясняла следующее.

— Настоящий коньяк надо закусывать дольками свежего персика. Или свежего абрикоса. Если же у вас нет ни персика, ни абрикоса, можно закусить черным шоколадом. (А откуда известно, что он у меня в любом случае есть? Лекционный снобизм? — С. Б.) Но заедать — простите за этот вульгарный глагол — коньяк лимоном — это всё равно что выйти на Невский проспект без штанов.

В эту секунду demoiselle всхлипывала от коньячных избытков, будто артистка Беллуччи на месте своего преступления. Но не рыдала, на чем ей тоже было большое спасибо.

Тогда я еще думал, ходил ли по Невскому гоголевский нос в штанах, или в дому асессора Ковалева таки заедали коньяк мессинскими лимонами, популярными среди дешевых профетов гуманитарного Петербурга. Я давно уже о том не думаю. Когда ты идешь без штанов по Тверской улице, на тебя, в сущности, никто не обращает внимания, т. к. на Тверской часто, почти ежесуточно приключаются вещи и много хлеще.

Я налил ему и себе. По 75 граммов (правильно: миллилитров), не меньше.

Уинстон Черчилль однажды сказал Иосифу Сталину на крещенском саммите в Ливадийском дворце:

— Хороший коньяк подобен женщине. Не пытайтесь взять его штурмом. Понежьте, согрейте его в своих руках прежде, чем приложить к нему губы.

На что кровавейший из земных тиранов ответил отпрыску пачки Мальборо:

— Не знаю, как коньяк, а хорошую женщину надо брать только штурмом. Она не позволит согреть ее в своих руках, пока ты не поцеловал ее глубоко в губы. Пей, толстяк, и не морочь мою сапожную голову!

Англичане вообще-то разбираются в виски, так стоит ли при этом рассуждать о коньяке? Коньяк и шампанское — это дело французов и русских. Вы обратили внимание, что за пределами Франции шампанское есть только у нас? И коньяк мы никогда не переименуем в бренди, сколько бы нас ни давили. Это дело национального принципа, и пока не распалась коллективная русская печень, капитулянтских уступок в этой группе вопросов от нас никто не дождется. Шалишь!

На эту мою тираду, ни разу не произнесенную вслух, очковый победитель Майка Тайсона мог бы ответить:

Позор тебе, Стасик. Тогда, на лекции в СПб, ты даже не знал о существовании напитков категории «арманьяк». И, при всей твоей буховатой рассеянности, ни за что бы не уточнил у мариинской дамы, как быть в арманьячных ситуациях. К тому же ты не побежишь за персиками/абрикосами. У тебя промокли ноги, тебе лень встать со стула, напоминающего должностной трон персидского шаха из Оружейной палаты, к тому же заморские плоды есть только в «Азбуке вкуса» в двадцати минутах рысью отсюда, и стоят они немало, и тратиться ты не вправе, а просить у режиссера аванс прямо под закусон — это перебор даже для твоего люмпенизированного гештальта.

И действительно, не компостируй мозг свидетелю трех эпох, особенно если ты не премьер-министр воюющей Великобритании.

Вот почему я и промолчал.

Мы накатили изящным залпом. Я занял стул, режиссер стоял ко мне спиной, вперившись в сумрачную алкоцитадель федеративной дипломатии.

Отвечать надо быстро. Как ни странно, я сказал правду. Каждый день читаю по две-три рецензии. И поражаюсь. Вот, критик Т., который для меня всегда служил образцом киношного вкуса, заявил, что это круче восточной трилогии Бертолуччи. А писательница З., основоположница евразийского чиклита, — что «Дау» есть главное явление мирового кинематографа со времен сексуальной революции. Светский тиранозавр К.: не знаю, посильнее ли это «Фауста» Гёте, но «Фаустов» Сокурова и Мурнау — точно.

Нет мне ответа.

Я понимал, конечно, что премьера проходит в Париже в Булонском лесу, где трудом местных разногендерных шлюх построен огромный кинотеатр. С восковыми куклами сталинских персонажей и минойскими лабиринтами героев клаустрофобии.

И что фильм был про великого физика Льва Ландау со всей его семьей и коллегами по работе. А длится эта мистерия 700 часов.

Главную же роль играет провинциальный дирижер из нашей Перми, благодаря «Дау» ставший еврознаменитым. Федор Конкурентзис, щуплый эллин иудейского происхождения.

И еще много ненужных подробностей.

Основное же: всякий уважающий себя федеральный элитарий должен попасть на это зрелище, как до того — на выставку Питера Брейгеля-старшего в Вене (Кунстхисторишсмузеум, если кто еще не забыл).

Но мои приключения с Брейгелем приубили во мне дальнейшую надежду путешествовать туда, куда нельзя.

Если время вкладывается во что-то другое — оно никогда к тебе не вернётся. Ты лишь огорчишься вослед ему, словно не настигнутому тобой по пьяни поезду среднего следования.

— Я не спрашиваю, Стасик, смотрел ли ты «Дау». Понимаю, что нет. Я только уточняю, в материале ли ты вообще. Надо ли объяснять от Адама или ты знаешь basics.

Да, я знаю basics. А почему вы думаете, что я точно не смотрел? При моих-то нынешних ангорских ботинках и войлочном шарфе. Билет эконом в Париж в оба конца — 37 000 руб., если сквозь Aviasales. Ну, гостиница на Монпарнасском вокзале еще 150 евро в сутки. Моей заначки хватит. Правда, там еще сами билеты на отдельные часы фильма. Целый часослов у них. Билеты называются пропуска. Это дорого. Не наскрести.

Кажется, он искренне удивлен. И сам, стало быть, точно не читал. Х. теперь похож на императора Диоклетиана, похудевшего на 10 кг от питания одной капустой в уездном городе Сплит. И одновременно — на актрису Аллу Демидову, шевелящую губами «Реквием» из лагерной спецодежды. Кто бы что ни придумывал, режиссер смертельно красив, как древнеримский артефакт, пропитанный маисовым пивом ацтеков.

Могу ли я думать о мужской красоте? Почему нет. Если я не смущаюсь того, что именно о мужской красоте, то могу о ней думать. Хорошо, что он почти все время ко мне спиной. Иначе я стал бы его разглядывать, как изумрудного мавра в «Грюнес Гевёльбе», и невольно смутил бы мэтра. Х. хоть и ***, довольно консервативен. Его нынешняя 50-летняя жена, которая спит под видом отдыха и наоборот, — грузинская звезда венской оперы. Она сверх меры упитанная, полная противоположность мужу. Потому, наверное, мой Диоклетиан не пустил ее за пиршественный стол. Балык и яблоки исчезли бы на стадии предварительного досмотра.

— Я смотрел. Все семьсот часов. Мне дали VIP-пропуск, и я всё отсмотрел. От книжки там мало осталось. Там добавилось много разного другого.

Он вздохнул. Даже человек, поцелованный в кошелек «Росвоображением», не может разучиться манифестировать горечь экстралогичным образом.

Да, но как может этот меланхольный манекен так явно врать? 700 часов — это один сплошной месяц. Он месяц подряд не отходил от экрана? Каким боком? Да и пропуска там дают на разные куски, а не сплошняком, мне объяснили. Да еще делает вид, что читал Корины мемуары.

Почему он лжив, почему? С такими возможностями делать то, что ему совершенно не нравится?

Волнует ли меня это?

Нет. Нисколько.

— И я так тебе, скажу, Стасик. Это не ***. Гораздо хуже. Это катастрофа.

Боже. Неужели мне встретился первый классик, который обосрет этого «Дау»? Я-то понимаю, что фильм с пермяком не может не быть полным шлаком и фейком. Иначе бы русские любители острых понтов туда не стремились. Но как доказать, если никогда не увидишь! Х. вот-вот расскажет.

— Что, так плохо, Арсений Артемьевич?

Он оборачивается. Пора подливать. По 125, к чему мелочиться. Близится звездная фаза нашей беседы.

— Это не хорошо и не плохо. «Дау» неправильно описывать в таких категориях. Это, понимаешь, ***, сверхкино. Эпикинематограф. Синкретическое искусство, которого мы раньше не знали. Над уровнем традиционного понимания.

Мои пальцы дрогнули, но «Жанно XO» никуда не выскользнет! Прожженный, прогорклый, пылающий парфюмом побед Х. — туда же! Он, кажется, сейчас воспоет эти семьсот часов звонче, чем критик Т., и писательница З., и даже светский леопард К.

Белковский:
— Т. говорит, что это круче Восточной трилогии. А К. — что посильнее «Фаустов» Сокурова и Мурнау…

По второй. Еще стремительней и касательней. Верю, что бутылка у него не единственная и не последняя. Как жена Зарочка, не способная пробудиться от степенного морока даже в такие оберминуты.

— Конечно, круче. Но это даже нельзя сравнивать. Понимаешь, это совсем другое. То, о чем я мог бы догадаться за 60 лет карьеры, но не сумел. Даже Тарантино не сумел, хотя всю жизнь снимал о возможностях кино. А здесь всё по теореме Гёделя. Чтобы создать новую систему, надо всецело вылезти за пределы старой. И они вышли. Рецепт прост. Создаешь полный аналог человеческой цивилизации. И снимаешь ее. В реальном времени, в реальном месте. Ни на какой не на студии. После «Дау» делать фильмы по-старому, по-нашенски уже нельзя. Никто не станет просто ходить в кино и отбывать свой номер на два или три часа. Режиссер будущего всякий раз строит свой новейший мир и открывает туда ворота. Как я тебе — мою новую квартиру. Тебе нравится, кстати? Когда Зара прекратит отдыхать, устрою экскурсию.

Зара никогда не прекратит отдыхать, ибо в этом вящий смысл ее притяжения.

По третьей.

Он взволнованно раздражен отстраненным ответом.

— Это не статистика, старина. (Здесь хотел сказать «мудила», но дворянственно сдержался. — С. Б.). Это жизнь. Точнее, смерть. Околение (не путать с поколением. — С. Б.) старого кинематографа. Всего, что мы делали. За что получали «Оскары», пальмовые ветви и прочую ***. Понимаешь, «Дау» — это вот как братья Люмьер. (Никогда не понимал, почему их не называют «братья ЛюмьерЫ», сообразно множественной грамматике. Ну Люмьер так Люмьер, хер с ними. Не раздражаться же из-за буквы Ы. — С. Б.) Не просто поезд поехал на людей из пространства и довел кого-то до панического азарта — возникла новая, невиданная прежде отрасль культуры. Появилось нечто, отменяющее по отдельности старый театр, старую фотографию, даже старую музыку. И подчиняющее все прежние искусства — себе. Так начала возникать фабрика грез, а это стократно больше, чем все частные искусства прошлого. Кинематограф не просто был для развлечения глаз, он создал материальную галактику. Из поля и вещества. Так и здесь, у них. Зритель больше не смотрит на экран с понятным концом. Или даже непонятным, *** с ним. Он просто становится частью тотального перформанса и попадает на пленку. Стирается граница миров, экрана и обыденной жизни, прежде непроходимая. Всё случайное в этой тотальности закономерно, а закономерное — случайно. И когда ты внутри такого кино, хотя его уже нельзя называть кино, это неполно и некорректно, — ты сам себе сценарий и постановка. Фиксированного сценария нет. Его творят все, кто живет в этом открытом проекте. И звезды в старом кинопонимании уже нет — каждый сам себе звезда. Это и есть метаискусство, которое они сделали. В нем нет места викторианским привычкам, стандартам голубого модерна, старческому убогому кашлю. Понял?

Он так артикулирует руками, что не понять невозможно. Но я понял — не всё. Особенно, почему модерн вдруг — голубой. Голубыми бывают горы, города, даже люди, но модерн?

Мне было страшновато, но лишь потому, что арманьяк иногда действует мягче нужного. По четвертой?

Он действительно так распален или прикалывается надо мной? Может, это текст будущей рецензии, разыгрываемой перед фиктивной аудиторией в одном белковском лице?

— Так это что-то типа как «Шоу Трумэна»? Или «Пурпурная роза Каира»?

Я сам чуть удивился, что знал и помнил такие названия. В последние годы жизни я такие картины как бы и не смотрел.

Мэтр морщится. Он вспоминает, что пригласил в гости лоха и с конкретными целями, которые еще лоху не озвучены. Ненавижу глагол «озвучить» в этом конторском смысле, но не могу его не использовать. Это мой долг перед цивилизацией Патриарших прудов, еще не превращенной органическим гением в сплошной перформанс.

— Ну что ты, какое там «Шоу Трумэна»… В любой картине прошлого есть творец и зритель, субъект и объект. Технология творения — дело двадцатое. Смотришь ли ты «Осеннюю сонату» или «Дом-2» — принципы кино не меняются. А «Дау» — это полное снятие субъект-объектной оппозиции. Творец и зритель суть одно. Они неразделимы и при том не размешиваются друг в друге.

— Как Отец и Сын в Господе?

У Х. слегка подкосились морщины. Он, верно, сам хотел отметить нечто подобное, но не успел. И не ожидал услышать такую репризу от примитивного алкаша из местных.

Впрямую он не прокомментировал моей догадки.

— Нас предупреждали философы. Но я не думал, что этого удастся добиться вот в наши времена, на моем веку. Что я теперь могу снимать, спрашивается? Знаешь, говорили, что после Освенцима нельзя писать стихов. Но промахнулись. Стихов стало еще на порядок больше. Словно они нужны кому-то, кроме сожженных лагерных евреев. А после «Дау» нельзя снимать обыкновенное кино. И я даже смотреть кино больше не могу, по большому счету. А ведь я еще не стар. Работать и работать. Семьдесят четыре всего.

Между нами, 78 с половиной — С. Б. Но выглядит он пристойно, так что не придираемся.

Первая бутылка закончилась. И он не настолько увлечён смертью мирового кинематографа, чтобы не достать стремительно следующую. О, ждать чтобы дождаться, это Bowen, хотя и только VSOP. В биполярном сиянии персиков и абрикосов.

Яблочки и балык оставались нетронутыми, словно жёстко предвидели свою участь.

— Что вы мне поручите, маэстро?

Под влиянием алкоголя я становлюсь немного развязен. С возрастом это только усугубляется. Надо взять под контроль, пока не поздно.

— Ты можешь написать какое-нибудь жуткое дерьмо про «Дау»? Ты же специалист по жуткому дерьму. Я попросил бы других. Но вряд ли кто-то возьмется. Все, кто видел, заворожены величием проекта. Только ты, я подумал. Или кого вместо себя порекомендуешь, если сам не решишься.

И, не давая опомниться:

— А ведь сейчас еще Звягинцев начинает снимать про блокаду Ленинграда. И, кажется, тоже хочет построить цивилизацию и делать посткино, как в «Дау». Настоящие трупы рассыплет по снегам Петербурга. Выведет из колоний живых людоедов и отправит их кушать прохожих. Перекроет транзит через Ладогу. Говорят, льды и снега уже постелили, чтоб ни пройти, ни проехать. Это будет второй удар. Ты можешь написать что-то, чтобы заставить людей заподозрить мистификацию, дикий фейк, какой-то очень пошлый подвох? Что, мол, нет никакого метаискусства, превосходящего весь кинематограф, а просто сплошное *** трепетного русского ума.

Почему не дрожащей русской души? Ее *** гораздо органичней. Ключевое слово — пошлый. Частично он идет по стропилам моей креативной конструкции. Молодец. Он молодец или я — в данном случае несущественно.

Должен ли я обижаться на статус, даже бы сказал, на маркер мастера дерьма? Нисколько. В будущем нас ждет не только тотальное порно Дау-Люмьера. Но и переосмысление роли говна. Вон, тот же Черчилль, *** не понимавший в коньяке, говорил, что только свинья смотрит на человека как равного. Собака, дескать, снизу вверх, кошка — сверху вниз, а вот свинья… Она состоит из всех элементов человечины. Потому древние евреи запретили есть ее внутрь и запрет транслировали муслимам. Так и говно — полное отражение, суть и квинтэссенция человеческого экземпляра. Человеческий материал в чистейшем смысле такого термина. Я намедни прочитал на сайте «Хайтек плюс», что уже придуман серафический стартап: сделать самую полноточную базу данных, big data о человечестве — на основе всеобщего анализа кала. Чтобы точно знать, кто что за человек и чего от него ожидать / никогда не ожидать — изучаешь состав его экскрементов, дело с концом. Появляется говнокарта — идеальное досье. И на охраннике Бабиче с какого-то дня будет числиться не группа его крови, но номер сорта говна. Если, конечно, стартап сработает до того, как среднего лейтенанта найдут обглоданной тушкой в подвале «Неближнего света».

Да и в манере anything goes отпугивать от чего бы ни было все еще способно неподдельное, органическое, субъектно-объектное говно. И только оно.

«Бовен ВСОП» пошел даже лучше. Видать, по второму закону диалектики — перехода количества в качество. Я возьмусь, отчего же нет. Х. забыл прерваться.

— А ты, кстати, знаешь, что в «Дау» снялся патриарх?

Православный или киношный?

Что ура — не знаю, но балычок все-таки тронулся с места. Он свежий, на первый прикус — из duty free.

Белковский:

— Как же я объясню им, что всё это видел? Они не поверят. Я не был в Париже. Не бывал уже несколько лет. С тех пор, как отель Bel Ami на улице Сен-Бенуа превратился в пятизвездный и стал мне не по карману.

Отель Bel Ami никогда не был мне по карману. Я только однажды зашёл туда и выпил в баре двойной Ricard. Без добавочной воды, потому прозрачный, а не молочного цвета. И пошёл впредь. По улице Сен-Бенуа, в сторону неразглядимо млеющей Сены.

— Диск. У меня есть диск.

Режиссер начал звучать гулко, как жрец в супружеском Пантеоне. Я только что заметил, что он опустился на стул. Который и стулом назвать не хотелось бы. Оно не мелкочеловеческий стул, а целая польтрона Пруста прямой поставкой из мюнхенской пинакотеки. Вобравшая все мелкие медяки ограбленного воображения. Классик явно устал. Четыре с половиной года, небрежно скинутые им в беседе со мной, дали себя познать. Глаза за ванадиевыми рамками зажмурились до стадии близкого шатдауна (shutdown). Лицо из состояния свежего абрикоса перешло в фазу подгнившего лимона. Которым закусывать коньяк нельзя вдвойне, но только в Питере, где главный проспект так и не разучился изумляться ровным чувакам без штанов. Нога Х. была закинута за ногу, но, скорее, автоматически. Поджарым старцам вообще удобно выбирать такую позу. Я завидую им, и не только за это. Другое дело: кажется, он сейчас заплачет. Вот ведь никогда не поверил, бы, ей-ей, что жители особых пентхаусов на такое способны, а…

— Поверь, Станислав. Человек плачет только от жалости к себе. Ни в каком другом случае.

Так говорил Джо Хисаиси, лучший (после Моцарта?) композитор по музыке. Он написал сюиту, или кантату, или как оно там у них еще называется, зафиксировав на диктофон рыданья брошенных им женщин. Им всем, конечно, было плевать на г-на Хисаиси, они именно что выражали дикую жалость к себе. Сюита-кантата получилась ***, я вас уверяю.

Вот так и Арсений Артемьевич готов оплакать себя за то, что тупо *** смерть кинематографа и рождение нового синкретического искусства. Потому что отвлекался на дела меркантильного мира и не догадался снимать тотальный перформанс: 14 лет строгого режима без условно-досрочных освобождений.

Сейчас он походил уже не на Диоклетиана, а на, скажем, императора Домициана периода упадка. Помню, был такой слепок в Пушкинском музее моего детства.

Тишина воцарилась смертная, какая бывает только при вечернем сошествии гранатного снега. И тогда пришли звуки, которых мы никогда бы не заметили в пылу полемики. То были стоны неразделимого восторга. Круче, чем сюитные стенания от лучшего композитора. Это называется двойной, или парный, оргазм. Его корпускулярно-волновые доказательства струились на нас из-за восточной стены. Оттуда, где второй пентхаус, предназначенный для особо важных свиданий. Да, встреч очень титулованной особы с тронутой чрезвычайным голодом кортежной моделью. Той, для спокойствия которой отправлял меня разговляться «Шантарелью» в «Хлеб насущный» недоеденный крысами гвардейский ублюдок Бабич.

Интересно, как давно режиссер испытывал нечто похожее на такой оргазм? Я вот уже забыл, дозволено ли этом горожанам простейших званий. Говорят, что современная молодежь вообще не думает о сексе. У нее только наркотики на уме. Наверное, старинные половые сношения умрут вместе с традиционным кино. И начнутся какие-то глобальные оргии совершенно химического свойства, где нет предазаданного сценария, а субъект ты или объект — выяснят в зале для подсудимых, если, конечно, подсудимые сохранятся как класс.

— Диск? Вы сказали диск, Арсений Артемьевич?

Режиссер отказался рыдать. Должно быть, он просто решил послушать оргазм для фагота с флейтой и припомнить заодно каннские денечки Беллуччи — Тайсона. Если бы Моника видела тогда хоть кусочек «Дау», она никогда не дала бы консервативному мэтру. А сразу выписала бы себе юного Конкурентзиса. К счастью, о пришествии новых Люмьер(ов) в те дни еще никто не догадывался. Ну, почти никто. У спецслужб наверняка были свои предвзятые прогнозы и оценочные суждения.

— Да. Fujitsu. Он тянет эти 700 часов. Вообще-то, легально никаких записей «Дау» не существует. За это могут посадить на пять лет. Нарушение авторских прав. А смотреть можно только в пределах их цивилизации. В Булонском лесу. Не отходя ни на шаг. На самом деле — они сами сливают эти диски. Ты смотришь, и у тебя — страх уголовного дела. А страх заменяет эффект присутствия в Дау-мире. Понимаешь?

Отчасти. Но пока я буду понимать полностью, он отменит заказ на полное дерьмо, призванный разрешить мне жить и выжить еще за пределами Дау-мира.

Вот это я медленно постигаю. Мы пришли в эпоху, где уголовное возбуждение постепенно вытеснит сексуальное. Просто делаешь всё то, чего нельзя по юридическому закону, и переходишь в сферу перманентного оргазма. А это даже круче, чем Дау-цивилизация.

Скажем, собираем всех бомжей Пушкинской — Маяковской. И проводим полевое исследование: а давно ли вы ***, дамы и господа. Многие респонденты заявят, что довольно давно, со времен утраты цивильного образа жизни. Тогда — вручаем каждому по инструкции, предполагающей нарушение жизненно важной статьи УК РФ. Например: пойти немедленно и *** из Третьяковской галереи картину Архипа (Осипа?) Куинджи. И принести прямо сюда. К подножию новопредставленной горы Тайшань, с ее братскими могилами драконов и фениксов.

Всё это снимаем тотально открыто-скрытыми камерами, как в «Дау». Бомжи стекаются к нам, в эпицентр мирового оргазма, с плодами своих невынужденных преступлений. Тогда им задают второй вопрос:

— Вы почувствовали в себе сексуальную бурю, невиданную со времен горбачевской перестройки и денежной реформы памяти Павлова?

Допустим, 70% соглашаются. Мы забираем у них плоды преступлений и оставляем в покое. А оставшиеся 30% — посылаем по второму кругу. И по третьему, и дальше. Пока они не придут к пониманию метареального секса.

А что будут делать в это время менты? — спросите вы. Как что — созерцать непостижное. Таково их место на съемочной площадке этой разъезжающейся Вселенной. Менты в постсовременной культуре вообще становятся податливы, как гейши соматропиновой свежести, это надо учитывать.

— Да. Но как, как они этого добились!

Снова неясно, о чем вопиет режиссер. О Вселенной «Дау» или парном оргазме за стеной? Замечу, даже в таком элитном доме, и даже если он позиционируется в самой-самой Москве, звукоизоляция не спасает от утечек аудиоинформации. Это потому, что подрядчик сэкономил на изолирующих материалах и закупил китайские вместо японских. У японцев в таких случаях в принципе ничего не слышно, даже в томленых бедностью общежитиях. Так сказал Хисаиси, я ему верю. Особенно если он жив. И полностью принципиально, если нет.

— Олигарх Ноздреватов дал этим мошенникам сто пятьдесят миллионов евро. Сто пятьдесят!

Он все-таки назвал новейших Люмьеров мошенниками. А то: метаискусство, смерть субъекта/объекта, 78 с половиной! Да-да, ***. Бессознательное после двух бутылок прет наружу через рот так, что никакая Росгвардия не удержит. А 150 млн — это действительно от души. Если б столько дали нашему Х. — он разжился бы обоими пентхаусами сразу и не принужден был бы сухо анализировать, как восковой вельможа *** стеариновую старлетку.

— Стасик, я так и не провел тебя по дому. Потому что Зара. Но она в дальней спальне и, Бог даст, не проснется. Пойдем. Начнем с книгохранилища, это моя гордость.

Зара вообще не проснется? Он на это надеется? Зачем? Хотя, конечно, это тоже кино последнего замеса. Можно лет 7–8 постсовременно снимать отдыхающую красавицу. Как она бредит, дергается, похрапывает, подхрюкивает, улыбается, а дальше — замирает на совсем-совсем. После фиксируешь мертвую жену, потом, когда тебе к 85, отбрасываешь коньки уже сам, а камера все снимает и снимает, и если своевременно подгружать спонсорские средства, то досниматься можно до встречи любящих душ где-то в параллельной черной дыре, за горизонтом посюсторонних событий. Вот это будет люмьер так люмьер! И «Дау» померкнет. Жаль только, спонсор может кинуть, когда узнает, что все творцы передохли. Это называется «недоосвоенные средства». Вот что истинный повод для слез от жалости к себе — когда огромное бабло дают, а ты даже не в состоянии его освоить, что также означает банально ***! Уверен, созидатели «Дау» чужды этой мелочной проблематики. Хотя отделить созидателей от потребителей в этой схеме искусства, как мы с вами поняли, уже невозможно. А вот кто получает откат от всех тех роскошеств — он всё же остается субъектен? Или объектен? Или от частных денег откатов не следует? Замечу, «Ноздреватов» — это, видимо, псевдоним с намеком на пользительность кокаина. Час пробьет — прогуглим.

Я бы, конечно, хотел бы поглядеть и на комнаты прислуги/охранника (где все эти люди, кстати? оберегают вечный покой певицы?), и на шесть санузлов (седьмой, видимо, у меня уже за левым плечом), и особенно на зал для спиритических сеансов. Но книгохранилище — значит, книгохранилище. А оно то же самое, что библиотека? Мы проживаем дни, когда новейшие слова переменяют твердую эссенцию вещей в себе, вот оно что. Гегель дважды сломает нос Канту, и ему — а даже и им обоим — за то ничего не будет.

Я слышал, напечатанные книги скоро будут хранить в жидком гелии. Иначе совершенно неясно, зачем они вообще нужны, если всё можно найти в постновейшей коммуникативной среде.

И вдруг скорбная, как полевая мышь, идея озарила меня.

Режиссер отошел и от чужого оргазма, и от запаха ста пятидесяти миллионов. Это у Маяковского ведь была поэма «150 000 000». Как чувствовал. Каналья. Химерическая жулябия.

— Я знаю другое, — продолжил Арсений Артемьевич. — После Освенцима нельзя было писать стихов. Но их только развелось новых, как тараканов. Значит, Освенцима не было. Во всяком случае, не существовало в том виде, как нам излагали в школьных учебниках. Один *** раньше был. А Витя всё показал. Там шарашка была, типа Института в «Дау». И всё. А евреев ненавидели как раз Сталин, Черчилль и Рузвельт. Вот они Адольфа и схлопнули. Всё ясно. И как написано! Молодею на двадцать лет, когда перелистываю.

Экскурсии не будет. Ко мне подступает приступ аллергии, объяснить который сумел некогда доктор С. из Первой градской больницы. С анафилактическим шоком в миг кульминации.

Каждый может раскричаться от своей плотяной боли, вестимо.

— Не заблюю. Не беспокойтесь. Я никогда не блюю на чужом поле. Просто надо немножко воздуха. И может, прикроете врата хранилища?

Мы вышли вместе, через ту дверь, которая пробита была в гостиной. МИДовский замок лучился приемным покоем. В размашистых окнах царила первозданная тьма, какая бывает лишь до Большого взрыва. Кого ждали четыре черных машины перед его узорчатым портиком — томительно неизвестно.

Эх, если б режиссер не снимал так муторно про исход русских к евреям, он придумал бы, например, следующий тотальный перформанс. Сдаешь свою метаквартиру (она же постквартира. — С. Б.) афганским снайперам. Выточенным из скал воинам Истины с долгими бородами. Я точно уверен, что эти грубиянствующие муслимы таки протирают свои жирные щеки лучшими коньяками. Пить им всё равно не позволено, вот всё и уходит в бородорост.

Они всякий день ждут, когда в дом приемов МИД РФ, на улицу Спиридоновка, идеально простреливаемую с вершин Гранатного переулка, приедет госсекретарь США. В гости к истомившемуся коллеге-министру из русских. И когда VIP-сановники уже жмут обоюдные руки перед Домом приемов — четыре выстрела. По одному в мозг и поясницу на каждого. Четыре архетипических трупа. Всемирный скандал. Киллеры-афганцы бегут из дома по переулку, сминая Бабича, в тайное укрывище, что в подземелье ресторана «Неближний свет». А ты спокойно возвращаешься в свой пятнадцатимиллионный дом из отпуска и уточняешь у среднего лейтенанта:

— Надеюсь, ничего не случилось?

Но никто в реальном времени тебе на вопрос не отвечает, ибо социальный сегрегатор пятой группы крови давно мертв и процессуально заарестован.

Вот так.

И всё это снимается — на шесть камер последовательно и параллельно. Потом монтируется. Настоящая смерть всемирного начальства в прямом эфире. Аутентичность, до которой и Звягинцев не дотянется в своей блокаде. Тогда можно забыть былые расстройства и засесть вновь за победоносный стол в пиршественной Валгалле.

Эх, режиссер, режиссер! А ведь действительно, сколько слямзили из бабла Ноздреватова? А Конкурентзису хоть досталось? Или на провинциалах всегда экономят, а они и рады Париж увидеть, им довольно?

Арсений снова опустил лицо на локти. Зажмурил черные дыры за ванадиевой оправой. Наверное, он представлял себе количество *** на проекте «Дау», и ему становилось избыточно ностальгически. И всё же он возобновил отчетливо устную речь.

— Знаешь, почему Сальери на самом деле отравил Моцарта?

И этот туда же.

Отвечаю.

— Композиторы сказали мне, что он физически не мог выносить музыку Моцарта. Физиологически не мог. У него с первых нот начинался анафилактический шок. Особенно на «Милосердии Тита». И на «Реквиеме». Да, на «Реквиеме».

— Чушь. Композиторы ничего не знают.

Режиссер приподымается с локтей к аромату тьмы.

— Сальери понял, что Моцарт — уже не музыка. Не та музыка, которую он знал, любил, так старался понять. Это как с «Дау» — появилось новое искусство, и то, что считалось Божьим даром прежде, превращается в шлак и утиль. Моцарт стал метамузыкой, перед которой все остальные — нищие на паперти несотворенных звуков.

Пауза.

— Сальери же выносил Глюка, Гайдна, даже Баха. Он вовсе не завидовал, подстраивался под них, ценил их, в конце концов. Помнишь Пушкина: «Не бросил ли я всё, что прежде знал?» Но под Моцарта нельзя подстроиться. Его можно только уничтожить, в надежде, что отцветшее искусство еще протянет свою лямку до черты твоей обыденной смерти. А там? Там — как скажет Господь. А Он не будет оправдываться. Всякий *** раб Божий себе накличет самостоятельно. Вот оно — настоящая безотцовщина. Правда?

Должно быть, и это правда. А к чему он? Он же не пойдет убивать персонажей из «Дау». Тем паче что и список убиенных не можно составить с пронзительной точностью. Он всего лишь поручил мне написать очень плохую рецензию. А толку от нее что?

И не занятно ли, что человек с большим коньяком внутри может говорить так, словно вещает с амвона чеховский текст? Дядю Ваню какую-нибудь.

Кинематограф всё равно исчезнет, а небесная камера, следящая за мною онлайн и нон-стоп, неотключима.

Вот в чем все дело.

— Нет, денег, Стасик, я тебе не дам. Не те времена. Да и неудобно бы тебе было брать у меня деньги. Не возьмусь же я ставить тебя в неловкое положение.

Надеюсь, певица Зара, мощно отдохнувшая, когда-то ликвидирует его за анальную скаредность. Просто запрет одного на лоджии в ветреную погоду. А там и каюк, с легкими у него проблемы.

— Тогда как же?

— Я сниму тебя.

— В кино?

Сдержанный смех.

— Никак иначе. Друг мой, никак. Я запускаю новый фильм. Женя Пригожин дает тридцатку, не меньше. Надо, конечно, сороковник, но дырку мы закроем из Фонда кино. «Предпоследний Император». Про Бокассу. Просекаешь?

— Черный людоед, верно?

Режиссер недопримирим.

— Ты, Белковский, не то чтобы совсем *** не знаешь. Нет, ты немало знаешь. Но всё как-то очень поверхностно. Это я называю болезнью школярства, она же недуг верхоглядства. Берись за ум, а то старость замучает, так и запомнить ничего не успеешь.

Тебя-то, мудоид, старость всё никак не замучает. Местами молодеешь, особенно когда собираешься не платить.

Режиссер зачарованно заслушивался самим собой. Бледнело, маренго стремительно переходило в индиго. (Кстати, где ударение в этом *** индиго, помните? Твою мать.) Но о чем пахнет — так и забыл сказать.

— Фильм о Центральной Африке. Которой правит император Бокасса. Лучший из императоров после крушения Виктора Эммануила Третьего. Поверь, я знаю толк в абсолютных монархах, они всегда благоволили ко мне. У меня был роман с принцессой Иоландой Савойской, старшей дочерью как раз третьего Виктора Эммануила. Мне — тридцать, ей — шестьдесят. Но она влюбилась, как рыжая кошка в сиреневого гвардейца. Мы три недели провели в Швейцарии, в Тичино, в отеле Eden Roc. Райская скала, самый навьюченный отель тамошних мест. Тебе трудно представить, но так бывает. И когда в очередной раз я первоклассно вылизал ей ***, она и говорит: Арсений, если я стану твоей женой, то провозглашу себя королевой Италии, а тебя — герцогом Беневентским. Народ поддержит нас, и мы воцаримся в Риме. Во дворце Квиринале. А первое, что сделаем, пригласим на обед папу римского. В мой любимый ресторан «Агата и Ромео». И все журналы мира напишут про тебя, мой любимый. Как ты красив собой и восхитительно вылизываешь ***.

Режиссер мечтательно поежился.

Я должен был спросить что-то не совсем бестактное, с чем у меня вечно проблемы.

— А почему в Швейцарии?

Снова морщится.

— Я ж тебе говорю, ты болен школярством и верхоглядством. У мелких евреев, прибившихся к имперской столице, это неистребимо. Надо выучить всё сразу, чтобы соответствовать, но мозжечка не хватает. Вот и получается. Членам Савойской династии с сорок шестого года запрещен в Италию въезд. Но она считала, что, если объявит себя королевой, народ, *** частой сменой бездарных правительств и демократией в принципе, устроит Майдан. Причем не какой-нибудь, а Майдан Санта Мария Маджоре. И мы въедем Рим на белом коне. Скорее, даже на белых конях.

Тем временем он отвлекается взглядом на спиридоновый тротуар — там чеховская крашеная блондинка в достоевских разодранных джинсах. Неужели можно вот так научиться ездить на белом коне? Я бы рухнул сразу, и остатки мозжечка покинули б меня навеки.

— Вы решили не связываться, маэстро?

Вот здесь обращение «маэстро» может служить уместно.

Еще один вздох. Глубокий, как выгребная яма в Дмитровском районе Московской области.

— Был Советский Союз. Надо было согласовывать. И не только с Госкино. Но и с ЦК. И с КГБ, главное дело. Это же не кинопроект, а восстановление законной династии в большой европейской стране. Я не рискнул. И потом — если провал? Ну, я укрылся бы в Тичино надолго, а что стало бы с моими престарелыми родителями, которые здесь? Заложники до самой смерти? Двойной смерти?

Чем двойная смерть отличается от одинарной? А, понял. Это обыкновенная смерть двух человек примерно сразу, без долгой авансценической паузы. Проще, чем я испугался сперва.

И сразу же — впиваясь аршинными пальцами в край моей ручной кисти, тронутой экземой былых поражений:

— Потом, я тебе скажу, герцог Беневентский — это маловато! Я согласился бы на герцога Гонзаго, дожа Мантуи и заочного короля Абиссинии. Не одного из трех, а всех вместе. Но мне даже не предложили, как в отделении милиции не предлагают стула. К тому же Беневентский титул носил Талейран-Перигор, а я не хотел бы вставать в один ряд с хромым ублюдком. Предавшим Наполеона. Семь раз предавшим Наполеона, ты представляешь!

Вот сейчас он, пожалуй, мог бы и всхлипнуть.

Пауза.

Продолжение режиссера.

— Любила ли она меня — непонятно. Или просто нуждалась, чтобы скрасить мечты о римской юности? Сделала бы она меня принцем-консортом? Опытным бабам никогда нельзя в конец доверять. Принцесса, мать ее ети! И что?! Она принцесса по рождению. А я великий режиссер — благоприобретенный! Разница есть? Есть?!

Ну, по части благоприобретенности у нас, простите, некоторые сомнения. Х. совсем никак не простого происхождения. Покойный ныне отец его был главный патологоанатом СССР. Вскрывал всех топ-боссов на должной стадии их отставки. И стяжал немереное богатство. Во-первых, путем присвоения всяких артефактов, какие обнаруживал внутри трупов. Скажем, выяснилось, что генсек ЦК КПСС Леонид Брежнев за 18 лет правления в дремотном состоянии проглотил, в общей сложности, семь разногосударственных орденов. С бриллиантами и прочими драгоценными прелестями. А нар. арт. СССР Гоголева-Степанова, первейшая секс-наставница нашего режиссера, — любимую коллекцию японских нэцке. Чтобы та не досталась ее нелюбимым зятьям. Но главный доход Х.-старшего был от торговли инсайдерской информацией. Да-да, вы не будете смеяться. В 1980-е гг. в Лондоне жила и действовала фирма «Ренессанс-Капитал», названная так в честь книги Л. И. Брежнева «Возрождение». И этой конторе главный патологоанатом заранее сливал инфу о близкой смерти очередного советского лидера. Что позволяло зарабатывать большие миллионы в свободных валютах. Скажем, покупаем акции Елисеевского гастронома. Они растут в цене пропорционально товарному дефициту в СССР. А как приходит инфа, что помирает генсек или хотя бы первый секретарь Московского комитета партии, — продаем акции. Прибыль 30–40%, как правило. Папа теперешнего режиссера сидел сильно в доле. К тому же он числился как генерал-майор КГБ, иначе его б не допустили к высочайшим трупам с кладезями внутри. Ну, вы понимаете. Так что не надо сказок «был гол и бос, всего добился сам». Знаем мы этих голых и босых. Не расстреливал несчастных по пентхаусам, конечно. Лет пять назад Х. сдавал свою дачу в Жуковке на один день — для празднования поминок вора в законе З. Так за 24 часа взял 100 тыс. долларов. США. Без охраны и кейтеринга. Увольте.

А что все-таки с Бокассой? Я уже начинаю волноваться. Ни разу не ездил в Африку, и сразу начинать с такого дерзкого приключения?

— Но на похороны Иоланды я прибыл. Ее тело сбросили с яхты в море вблизи Неаполя. А я как раз тогда ставил «Иоланту» там же, в опере Сан-Карло. И посвятил премьеру покойнице. Но она даже этого не оценила.

Пауза.

— Так вот. Народ Центральной Африки предельно счастлив под властью императора Бокассы. Пенсионный возраст — 21 год. То есть всякий негр может уйти на пенсию, практически не начав работать. Минимальная зарплата зашкаливает так, что люди порой отказываются ее получать. Медицина бесплатная, потому что нет никаких болезней. Центральноафриканцы живут или мрут, а третьего не дано. Образование отсутствует, потому что всё постигается исключительно интуитивно, из всемирного резервуара, по Платону. Да и сам резервуар находится где-то у них, на военной базе, в предместье столицы Банги. И конечно, натовцы от злобы и ревности хотят разрушить эту идиллию. США, Британия и Франция отправляют экспедиционный корпус, свергают Жана-Беделя и сажают его в изолятор для диких зверей. Чтобы оскорбить и унизить.

Получается, Брежнев с гостем таки отведают публично людского мяса. Ну и ладно. Если в «Дау» можно, то почему в жизни нельзя?

Зато теперь понятно, почему император — предпоследний. Последним был как раз Леонид Ильич, ушедший от титула позднее Жана-Беделя. До сих пор существует, правда, император Японии, но это уже чистый фейк, для раскосых лохов.

Режиссер останавливает дыхание, как модератор «Оскара» перед вскрытием белокаменного конверта.

— Я хочу предложить тебе роль Бокассы.

— Императора?

— Императора.

— Но он же черный.

— Ты тоже не очень-то белый. Не льсти себе. Но Жан-Бедель должен быть европеоидом. В этом вся фишка. Сейчас же принято снимать черных Гамлетов и Лопахиных. А мы поступим наоборот. Тоже *** политкорректность, только в нашу пользу. Въехал?

Значит, он предлагает мне главную роль. Но это не может быть правдой. Он не желает платить здесь и сейчас, за скандал по поводу «Дау». И знает, что в детстве я мечтал стать актером. Потом я не пройду через пробы, а о старых заслугах никто уже и не вспомнит.

Какой еще беладонной. Про коньячный опыт рассказывать не стану, сочтет за неудачный намек. А мама действительно. Сказала, что с моей внешностью и картавостью актером становиться нельзя. Если б я начал тогда, то наверстал бы и сценическую речь, и движение. Но не во втором десятилетии XXI века, когда я спился и остался один. Хочу сыграть императора, но этого не состоится. Он обманет меня.

— Вы же обманете меня, маэстро?

Фильдекосовая улыбка дона Гонзаго.

— Ты, гондон, еще сможешь гордиться, что тебя ввел в заблуждение великий художник.

И, после полувздоха.

— Всю жизнь тебя наёбывали гопники и уроды. И впервые — настоящий любовник настоящей принцессы. Не жалуйся. Тем более — никогда не жалуйся заранее. Мир этого не любит.

Да, мама не разрешила мне стать актером. Несерьезно все это, говорила она. Кому ты нужен с жидовским шнобелем и вязкой кашей во рту? Тебя засмеют на первом же туре. Ты не выдержишь напряжения и сдохнешь под забором. А если не сдохнешь, тебя прямо из-под забора заберут в армию.

Папа же мой тяжко болел и не имел права голоса.

Прошло много лет. Теперь-то я знаю, что еврейский нос ничему не помеха. Особенно если его промывать льняной касторкой каждые пять часов. И логопед легко лечит недомогание речи, особенно если ему заплатить. Но это — 2/3 жизни спустя. А развернуть жизнь назад не представляется уже возможным. Только в кино, до которого Арсений Артемьевич Х. меня не допустит, что бы он нынче ни плел.

Мама не хотела моей карьеры, потому что я был нежеланный ребенок. Ну, не очень желанный. Как и почему — расскажу потом. И конечно, сделала бы аборт и после моего рождения. Фигурально так можно. Ведь если сыночек сваливается в канализацию или отъезжает в армию — это похоже на избавление от плода, не так ли?

Мое существование всё больше кажется мне совершенно бессмысленным. Любимым занятием окончательно стал сон. Я не понимаю, зачем делать что-то еще, кроме спать. Это как мне объясняли в прежнее время, что в России выгодно много выходных. Поскольку люди у нас не создают национальное богатство, как в эгоистических странах Магриба-Леванта, а только тратят его. А делают реальное богатство «Газпром» и «Роснефть». Когда РФный человек-паразит не ходит на работу, а сидит всецелостно дома, он потребляет в 2,82 (число е — основание натурального логарифма) меньше энергии. Экспорт же нефти и газа всё равно дает то же самое количество денег в каждый календарный день. Стало быть, образуется большая финансовая разница в пользу казны. Русский работник тогда хорош, когда он не пытается трудиться. А от банально-буквального труда его (моего) грядут только разложение и смерть. Национальное же сокровище, по мнению моего приятеля, ведущего экономиста Гордона-и-Гинзбурга — это не что иное, как дробь. (Красивая метафора, правда? Сокровенная дробь. — С. Б.) В числителе которой — доходы от нефти, газа, ну и еще немного всяких безобидных веществ. А в знаменателе — число россиян. Значит, чем меньше россиян учтено и вовлечено, тем больше наше сокровище, оно же богатство. Это не все понимают. Но во всяческой жизни настает сумбурный момент, когда уже приходится понимать.

Вот так и со мной. Спать-спать-спать.

Но если б мне поручили самому писать киносценарий, я предложил бы, пожалуй, «Царя Эдипа». Сюжет примерно такой. В инновационном городе Сколково близ Москвы все-таки создали машину времени. Она есть четырех категорий: первого класса, бизнеса, экономического и дискаунтер.

И устроено у них всё примерно как на проекте «Дау». Любой может купить пропуск в прошлое на N часов. Для строго определенного времени. Скажем, 4 часа — с 08:00 до 12:00 4 апреля 1970 года. Потом — назад. И за всё, что ты совершил в кратковременном прошлом, будут последствия.

Это называется «эффект бабочки». Раздавил бабочку, вернулся — а здесь уже гражданская война динозавров с инопланетянами. А поскольку ты не первое и не второе, то автоматом получаешь белый билет и отправляешься спокойно кирять. Нормально так.

А есть еще доктрина хроноклазма. Которая гласит, что меняй прошлое, не меняй, раздави хоть батальон саранчи — всё уже учтено в будущем. И вернешься всё равно в Российскую Федерацию, скудную и циничную. К себе на кухню, чей размер меньше лифта в мироздании режиссера Х.

Лично я за бабочку и НЕ за хроноклазм. И про апрель 1970-го думаю очень практически. По моим данным, в тот самый день, в обеденный перерыв (13:00 — 13:45) у моих родителей случился первый секс. Точнее, получилось то, что тогда ещё не называлось сексом, хотя и понималось под ним.

И если я ликвидирую моих родителей до обеда, то никогда не рожусь. Меня не появится. И пропадут мысли о том, зачем я иду, преисполненный арманьяка с коньяком, в моих войлочных тапочках до дому, не имея ни одного шанса уберечься от продолжения жизни.

И этого мне уже довольно. Как сказала моя подруга Цветаева, на кой мне умереть, если я могу просто не быть. Не быть — значит не обременять собой человечество. Выписаться из пресловутого знаменателя формулы Гордона-и-Гинзбурга. Значит, небытие — праведное занятие, а за него Господь воздаст желаемое.

А может, с эффектом бабочки я просто рожусь в другом измерении. И в момент возвращения меня действительно назовут царем и повезут через всю Тверскую улицу, она же Невский проспект, прямо в Кремль, в Зимний дворец. Я тут же замечу, что сижу в царском автомобиле совсем без штанов, словно закусив «Бовен ВСОП» неспелым лимоном. Но народ, яростно голосящий в меня с обеих сторон Тверского проспекта, не чувствует моей наготы. Он счастлив. Как счастлив и я, сумевший конвертировать в ослепительно царское достоинство бескорыстную тягу к небытию.

Такой вот Эдип мог бы получиться.

Хотя машину времени придется брать — дискаунтер. На большее никак не хватит запасов прочности. Хотя в дискаунтере не кормят и не поят, а если предложат, в лучшем случае, кукурузное пиво, то по восемь долларов банка. Багажа в салон брать не дают, а из сортира воняет хуже, чем химзавод «Клейтук» в момент апелляции на его банкротство.

Но я вам не главный патологоанатом СССР.

Я потерплю натощак. С тех пор, как я сжег музей Брейгеля, во мне очень проснулось терпение.

Я сегодня не лягу рано спать
Ты позвонил – вдвоем пойдем гулять
Как хорошо, что кончился дождь
Теперь я точно знаю, что ты придешь

Навстречу мне двигалась немолодая красавица в шубе из конголезского бегемота. Это Зара, молодая супруга режиссера. Выходит, всё это время она не отдыхала в задней спальне. Ее вообще не было дома. Х. по привычке преувеличил.

Зара мягка и овальна, как розанчик (по прейскуранту: булочка с конфитюром) из магазина «Алые паруса». 32 рубля даже в самые сложные времена. Ростом она не выше скромного моего, но на каблуках 15 см смотрится Колумбом (ака Петр Первый) работы доктора Церетели. Такое впечатление, что под бегемотьей шубой у нее нет вообще ничего. Я не удивился б, узнав, что двадцать лет тому она служила элитной проституткой по линии профессора Листермана. Мне нравились его проститутки на дистанции: они политкорректны к евреям и толерантны к алкашам.

— О, Стасик. Вы были у Арсюши сегодня?

— Да, заходил ненадолго.

— А я тут встречаюсь с любовником. Каждый день. В лектории «Горбатая гора». Мы сначала слушаем лекции о сексе, а потом проводим практические занятия. Хи-хи. Я и сказала Арсюше, что вам для ваших секретных посиделок не нужна.

— Да каких там секретных…

— Не прибедняйтесь. Арсений Артемьевич вас очень уважает. Он предложил вам роль страуса в Бокассе?

— Страуса?

— Хо. Ясный хер.

В таких устах всякое неприличное слово звучит втройне сексуально.

— У вас жопа гораздо красивее головы. Потому и страуса. Заходите еще, мой мальчик. Ваша Зара скучает. Целую, пока.

Боже. Разве можно так безжалостно эротично? Я видел Зарины открытые колени со стороны переулка, и мне всё еще становилось не по себе.

Стасик заглянул ей вслед, но не смог ужаснуться. Можно было бы переспросить, чем таким Сальери отравил Моцарта, но надо ли прямо сейчас?

Если мне не быть императором, то может, царем, всё же, как-то получится? Правда, надо убить родителей. Сейчас они уже давно мертвы своим ходом. А в прошлом, в 1970 году придется прикончить их еще живыми. А как? Один мой приятель забил отца и мать насмерть гантелями. Избежав наказания, потому что его отца и мать Тверской суд города Москвы объявил плохими людьми, заслуживающими убиения при первой же разумной возможности.

Пора спать. Во сне всё и прояснится.

Вы вновь понимаете, что «сон» и «отдых» отнюдь не близки по смыслу. Они антонимы.

Вот ведь самый ***.

И где же в лектории они, Зара и ее друг, ***? В каком преподсобнейшем помещении?

А вот и рецензия. Я написал её, не веря ни единому слову заказчика.

Ежедневно теперь обсуждается кинематографический проект «Дау», длинная премьера которого проходит в Париже, а именно в Булонском лесу и на кладбище Сен-Женевьев.
Долго повторять общеизвестные факты я не стану, нет смысла, дам только краткое резюме по тактико-техническим деталям проекта. «Дау» — это 700 часов отснятого материала. Как говорят, будет еще сериал на 70 часов и версия для кинотеатров на 7, но пока об этом рано судить. Снимался фильм подряд 14 лет. Сначала за счет российского федерального бюджета. Когда бюджет проели, ничего не сделав, Министерство культуры РФ пошло в суд и постепенно отобрало назад выделенные средства. Подключив для их выбивания равнинных чеченцев из московского «Президент-отеля». Которые берутся за суммы от 2 миллионов долларов
с комиссией 30 процентов.
Тогда творцы «Дау», нимало не разочаровавшись в своей идее, взяли 150 миллионов евро у известного магната г-на Ноздреватова и довели все-таки дело до некоего логического конца. Или, скорее, локального финиша, промежуточность которого
я постараюсь вам здесь разъяснить.

Фильм — хотя это нельзя так называть, и дальше пойдет речь о том почему, — снят про великого русского физика, лауреата Нобелевской премии Льва Ландау.
По мемуарной книге «Чтоб ты так жил» авторства Коры Ландау-Дробанцевой, сначала жены, а потом, как это часто бывает, вдовы ученого. Действие занимает 30 лет — с конца 30-х по глубокие 60-е XX века. Снималось это добро, главным образом, в Харькове, где за изоморфные ресурсы г-на Ноздреватова (если прикинуть бегло, получается 5 миллионов евро за каждый прототипический день), полученные им от сомнительных операций с имуществом русского народа, построили, а потом уничтожили точную копию так называемого Института физических проблем в натуральную величину.
Главный прикол «Дау» — это сама организация парижской премьеры. Посмотреть все 700 часов, понятное дело, почти невозможно. Хотя Московский патриархат
(ака РПЦ МП) пообещал освободить от всех постов, включая Великий и Петровский, на три года тех, кто отсидит в Булонском лесу и/или на кладбище Сен-Женевьев буквально месяц подряд. Поскольку наш свободный русский человек может разговеться в разгар любого поста и так, без святейшего разрешения,
на маркетинговый ход, кажется, никто не купился.

Дискретные билеты на как-бы-фильм называются пропусками и продаются на энное количество часов просмотра. Подряд или не подряд. К примеру, за 25 евро можно посмотреть любые четыре часа записанной пленки. А за 125 евро — 20 часов в любой последовательности и комплектации. Чтобы клиенты выдерживали зрелище и не скатывались в скандал, им постоянно подливают прямо в разверстые рты водку из жестяных кружек. Впрочем, и это небесплатно: водочный абонемент продается из расчета 15 евро за час выпивания. Скорость приема базового напитка, надо понимать, зрительское сугубое дело.

В лесу, параллельно экранам, выставлены восковые куклы героев фильма.
Они довольно миловидные, хотя до стандартов мадам Греван недотягивают.
И если взять какого-нибудь героя за руку и вдумчиво подержать минут семь-пять, рука может остаться у тебя на ладони горсткой расходного материала. Видимо,
в процессе освоения бюджета кто-то радикально сэкономил и на концентрации воска. Как московский мэр Собянин — на плитке, встающей колом и дыбом после первой брачной ночи.

Чтобы проверить свои личные впечатления, я прочитал уже полторы дюжины других отзывов о «Дау» в различных СМИ. Все они — восторженные до степени заказухи. Вот семь основных положений этих восторгов.

1. «Дау» — концентрированное изображение советской цивилизации, Большого Совка, Красной Атлантиды. Цивилизация некогда расцветала,
но потом, как это иногда с ними происходит, погибла. Ее средоточие, воплощение и мегасимвол — искусственно сооруженный на руинах Харькова Институт физических проблем, никогда в действительно
не существовавший. Иными словами, и Большой Совок, и транслирующий его истинное содержание Институт — нечто ирреальное и вместе
с тем вполне верифицируемое. Вроде града Китежа периода созревающего тоталитаризма.

2. «Дау» — это не фильм и вообще не факт кинематографа. А новая отрасль искусства. Передовой синкретический жанр, диалектически преодолевающий противоречия между художественным кино, документальным кино и реалити-шоу. За таким жанром
(условно его можно назвать посткино или сверхкино) — будущее.
Старый кинематограф скоро отомрет. Кругом будет только нечто дауподобное.

3. Главная фишка посткино (сверхкино): стирание границы между экранным и внеэкранным мирами. Ни в какой момент времени нельзя точно сказать, сюжет идет «в жизни» или «в картине». Четвертая киностена исчезает, «жизнь» и «картина» существуют нераздельно и неслиянно,
не поглощая друг друга. Как божественная и человеческая природы Иисуса Христа.

4. Потому почти все роли в «Дау» играют не профессиональные актеры,
но любители-акторы (деятели, игроки) — полпреды «жизни» в этом новейшем искусстве. Исключение — Ада Роговцева из Киева. Но и то лишь потому, что она по возрасту уже выжила из ума и не помнит, что когда-то была профактрисой и где, в общем-то, находится прямо сейчас. Акторы (деятели, игроки) проекта на серьезных щах (у молодых так принято говорить) не знают, живут они здесь-и-сейчас или играют и кто же они
по сути — персонажи, прототипы персонажей или просто сами по себе,
ко двору пришлись. Так исчезает понятие «кинозвезды». В проекте никто не звезда и не аутсайдер, ибо подобное разграничение более невозможно (точнее, неактуально). Народная артистка Роговцева может думать иначе, но ее уже никто не спросит. Поздновато и страшно.

5. В проекте типа «Дау» не может быть потому завершенного сценария
и вообще фиксированного сюжета, а с ним и сопряженного текста. Ткань повествования творится всеми соучастниками съемочного процесса, который сам по себе бесконечен и приостанавливается только
на ритуальные мероприятия. Одно из таких мероприятий — собственно лесная-кладбищенская премьера. После которой «Дау» не принимает какой-либо окончательной формы, а распространяется далее хаотически
в пространстве-времени. Как материя после Большого взрыва.
«Дау с именем не есть постоянное дау».

6. Предводитель сверхкино — не режиссер ветхого замеса, но мистагог.
Его задача — создать поле священного экстаза, в котором творится эта новая отрасль. Следовательно, вместе с традиционным актерством умирает и сопряженное с ним размеренное, расчисленное, технологизированное режиссерство.

7. Потому «Дау», вообще-то, не может быть объектом классической кинокритики — профессиональной ли, любительской ли. Ибо критика пока не располагает аппаратом/инструментарием для оценки этого нового вида искусства. Перед сверхпроектом надо встать на колени, с которых недавно поднялась наша Россия, а там что-нибудь когда-нибудь видно будет.

И, хотя метакино, исходя из вышеприведенных тезисов, в принципе не сравнимо
с кинематографом прежних 120 лет (как тут не вспомнить дежурный еврейский тост «До ста двадцати»!), рецензенты, потрясенные увиденным до основания,
все же сравнивают. Резко в пользу «Дау», разумеется. Доминирующая система оценок: харьковско-парижский проект — зрелище куда как покруче восточной трилогии Бертолуччи, «Гибели богов» Висконти, всего Чарли Чаплина, Орсона Уэллса и даже Алексея Германа.

Не меньше! — как заполнил бы эту паузу клиент отживающих параметров Остап Бендер.

Если весь излитый через меня громокипящий пафос еще не убедил вас, что «дурят нашего брата», а «Дау» действительно не кино, а огромная пиар-акция на ровном месте, свежем воздухе, растительном масле и гигантском бабле, продолжим разбор дела по существу.

Мне посчастливилось давным-давно прочитать книжку «Чтоб ты так жил», которая легла в основу сценария. И, хотя утверждается, что оформленного сценария
с началом, серединой и концом больше нет и никогда не будет, нетрудно убедиться: 700-часовая громада вполне себе плывет в узком фарватере мемуаров Коры Дробанцевой. Потому сперва скажу пару слов о книге.

По словам самой же безутешной вдовы, академик Ландау любил женщин красивых (он называл потому себя «красивистом»), но отнюдь не умных. Книжка — тому внятное подтверждение. Авторка истошно глупа. Потому своими воспоминаниями она, похоже, сумела сказать прямо противоположное тому, что хотела и собиралась. Так бывает в двух случаях: субъект творчества или дурак, или талант огромного масштаба. Здесь, скорее всего, мы сталкиваемся с первым случаем. Простите за.

Вообще, жанр «Чтоб ты так жил» — мемуары вдовы Моцарта о Сальери. Главный положительный герой — академик, Герой Социалистического Труда, бенефициар всех и всяческих премий, носитель самого совершенного разума в истории нашего биологического вида. К нему прилагается существо, которое, единственное
во Вселенной, его искренне любит, — конечно же, Кора. Все остальные — полудикие приматы, которые вредят гению, мешают ему и, в конечном счете, пинками загоняют в могилу. Так что Сальери здесь не индивидуальный, а коллективный.
Крупнейший демон-завистник — Петр Леонидович Капица. Напомню, в фильме
он называется Скопица, что, надо понимать, есть феминитив скопца, обозначение леди, лишенной джентльменских половых признаков. По прозвищу «Кентавр» —
эту особенность мемуаристка повторяет многократно. Играет Кентавра, как вы уже знаете, Святейший, и выглядит он на фоне остальных исполнителей весьма неплохо. Во всяком случае, текст патриарха всегда можно разобрать, хотя бы формально. Видать, риторику и дикцию в Ленинградской духовной академии преподавали заподлицо. Ничего подобно лестного не скажешь о центральной фигуре проекта. Федор Конкурентзис 80 процентов действия бормочет что-то неотчетливое и едва различимое по-русски. Видимо, с точки зрения концепции проекта это не страшно. Ведь проект должен порождать чувства/эмоции, выходящие за дальние пределы изустной речи.

Директор Института физпроблем, согласно книге, всю жизнь препятствовал великому Ландау. Если он вынимает Льва Давыдыча из тюрьмы и отмазывает
от лагеря, то исключительно по корыстным соображениям. Будущий сверхкиношный Скопица просто нахраписто понимает, что без Ландау весь его поганый институт станет на хрен никому не нужен, загнется и пропадет, лишившись сталинского благоволения. Он заваливает своего формального подчиненного премиями, квартирами, дачами и машинами тоже по тайной злобе. И из опасений, что если Ландау хоть на секунду почувствует легкий голод,
он разоблачит научное ничтожество Капицы перед всем миром. И тогда — капец. Кстати, я только сейчас понял, что капец — это мужская форма, маскули(ни)тив, партнер и пара слова «капица». Типа, жили себе капец и капица у самого синего моря. Вот какие словотворческие глубины способно открывать посткино.

Но вернемся близко к исходному тексту.
Академик Игорь Тамм — ржавая сухая посредственность. Получившая Нобелевку сдуру: исключительно потому, что Лев Давыдыч из жалости — мол, пропадет Игорь Евгеньевич в объятиях своей бездарности — включил номинального коллегу
в какой-то там лонг-лист награждаемых. Андрей Сахаров — юродивый фигляр, случайно оказавшийся в физике, выкатившийся из нее в правозащитный цирк
и докатившийся там до особо клоунской роли — хлопотать за религиозных деятелей. (Согласно г-же Дробанцевой, г-н Ландау в гробу перевернулся бы, узнав, что ученый физик занимается предметной помощью верующим в так называемого Бога.) Яков Зельдович — служака-карьерист, компенсировавший стойкую неспособность понимать Большую Науку тремя звездами Героя Социалистического труда. (У Ландау звезда всего одна — и на пиджаке, и он сам, — потому что истинный гений не нуждается в акцентированном земном признании.) И так далее.

Но главный, архизловонный и ультраядовитый злодей в этой «группе Сальери» — Евгений Лившиц. Как известно (нам не от Коры Дробанцевой), верный оруженосец Ландау, написавший со слов и по идеям топ-гения многоизвестный Курс теоретической физики. Он подсиживает Льва, уводит у него любовниц, крадет деньги (например, все время берет в долг и никогда не отдает), пытается приписать себе часть львиных заслуг. Главное же, Лившиц пытается объяснить будущей мемуаристке, что она дура. Такое вот преступление уже низачем нельзя простить.

Коллективный Сальери в конце концов — что характерно, в наше православное Рождество, 7 января 1962 года, — подстроил автокатастрофу, после которой Моцарт-Ландау потерял большую часть физико-химического здоровья. Эти же изверги неправильно организовали лечение титана, ускорив бег его земных дней. Дьяволический же Лившиц добивает учителя совершенно иезуитским ходом.
Вот таким. Когда (под католическое Рождество того же 1962 года) Ландау награжден Нобелевской премией и готовится к ее получению в больничной палате, приходит поздравительная телеграмма от маркграфа Вернера фон Гейзенберга.
Одного из немногих физиков, которого Лев Давидович имел великодушие равнять
с собою самим. (Еще бы: маркграф был интеллектуальным коспонсором нацизма,
а коммунизм нашему центрогерою всегда и никогда не нравился.) И Лившиц припрятывает телеграмму, нанося лауреату непоправимый психоущерб! Потом поздравительный адрес находится, но Ландау теряет на таком стрессе решающие годы жизни, никак (не) иначе.
Впрочем, становой хребет сюжета «Чтоб ты так жил» — свободная любовь,
она же разврат. Демиург разврата, разумеется, Лев Ландау.

Девственность, по версии авторки, будущий академик потерял в 27 лет. Поздновато по любым, даже самым пуританским меркам и временам. Причем первым половым партнером Льва была — кто бы мог подумать! — она, Кора. Но когда гений постиг, что секс обыкновенный довольно приятен и даже бывает полезней теоретической физики, он пустился во все тяжкие. И не выпускался из них до самыя смерти,
как сказал в сходной ситуации протопоп Аввакум.

Физмоцарт имел бессчетное число любовниц. О которых неукоснительно докладывал жене. Так было договорено. Да и как не докладывать, если внебрачный секс совершался академиком, как правило, дома, в собственной designated спальне. И, чаще всего, в присутствии/полуприсутствии жены: она находилась на той же территории, выслушивая любовные стоны, или, в варианте light, гуляя по дачному поселку в ожидании окончания сеанса. Причем это продолжалось и после автокатастрофы, даже и в больничных палатах, и чуть ли не в запряженных шестерками Ландау каретах скорой помощи.

Коре, согласно семейному пакту, тоже было позволено спать с кем угодно.
Но она, по данным «Чтоб ты так жил», сексуальной свободой не пользовалась.
Все же гений не она, а муж. И это ему, а не ей все позволено.

Но фактически она говорит следующее. Будучи глубоко оскорблена, уязвлена
и размазана великим супругом, я возненавидела этот мир. И, строго по Фрейду, транслировала ненависть на коллег и друзей Дауньки (такова вторая производная умилительного Дау). Создав миф о сальерианской круговой поруке против ее драгоценного Моцарта. Ведь ни одна заурядная (или даже выдающаяся) посредственность просто физически не может существовать, если рядом — Гений.
С его непрекращающейся эманацией, специальным излучением, фиксируемым обывательскими приборами темнотного поиска.

Моцартианских красок для Льва Кора старается не жалеть, что не совсем получается, так как палитра ее удручающе бедновата. Академик Ландау пишет все свои таинственные формулы с первой попытки, без исправлений и добавлений, аннексий и контрибуций. Как лучший композитор Вены-Европы составлял свои гениальные партитуры — с листа, враз, без единой помарки/описки. И так далее, еще много таких полувыдуманных псевдодеталей. Из-под которых вылезает
не ангел полуночи, но, скорее, злобный ребенок, перманентно считающий,
что земной мир со всеми его обитателями должен и обязан ему. Всегда, во всем
и за просто так.

Притом, по уверению мадам Коры, действие происходит в СССР. Но это какой-то
не тот СССР, в котором много прежде я смел родиться. Перед нами развертывается страна, где все живут в семикомнатных двухэтажных квартирах и на многогектарных хвойных дачах. Меняют новую машину «Победа» на еще более новую «Волгу», и если не доходят до «Мерседесов», то лишь потому, что немецкие техночудеса тогда еще для рядового потребления не завозили. Советские обитатели окружены слугами/служанками (на худой конец — домработницами),
не испытывают стеснения в наличных (тысяча рублей налево, тысяча направо,
пять тысяч сбоку ваших нет). Даунька великодушно отказывается от государственной охраны, ибо двухметровые дураки в квадратных шляпах его раздражают. Но многие его современники столь же милостиво этой охраной пользуются. Наконец, после переломной аварии Льва Давыдыча лечат практически все врачи этого внереального Советского Союза. И все они, как водится, плохие, лечат нетщательно, а то и просто профанно. Выкладываются на 40 процентов вместо положенных 146. (Вероятно, тоже из сознательно-бессознательной зависти
к объекту лечения.) Положительных медиков из них только двое: неизвестно откуда взявшийся невролог Федоров, он же Морозов. Плюс основатель советской карательной психиатрии, профессор Снежневский. Изобретатель диагноза «вялотекущая шизофрения», злой дракон диссидентов и вообще признанный монстр. Федоров-Морозов, возможно, есть вдовий вымысел, апология же Снежневского наводит на добавочную мысль о ментальных проблемах воспоминательницы.

С первых глав магического «Чтоб ты так жил» становится понятно, что автор экстерриториален, он(а) никогда не был(а) с моим народом, там, где мой народ,
к несчастью, был. И если в глуповатой книжонке появились бы ответственные эльфы и уполномоченные гоблины, странноприимное впечатление не смазалось бы ни на секунду. Картонный СССР не есть образ конкретного бытия, данного нам
в ощущении, он возведен в Кориной голове из мраморного картона, словно алабянья декорация последующего «Дау».

Такие особенности восприятия премилой тоталитарной Родины не мешают авторке выспренне недолюбливать/презирать советскую власть. Которая если и несла ее благоверного на руках, то всего лишь на двух, а надо-то было — на пяти. И таки погубила Гения, точно как Моцарта — недощедрый Габсбургский двор. Иногда кажется, что Кора-Норма проецирует свои собственные терзания на СССР-режим точно так же, как на многопрофильную гидру Капицы-Лившица. Любимый Снежневский, быть может, со всем этим и разобрался бы, хотя б отчасти.
Но его то ли пригласили не вовремя, то ли не пригласили вовремя.

Конечно, мегапостфильм утверждает, что он не очень-то основан на мемуарах Нормы. И «Чтоб ты так жил» — лишь формальный повод для 14-летних съемок
с выбиванием суперденег из казенных и прочих вороватых источников. Не больше. Был еще транзитный текст — сценарий великого Владимира Сорокина, давно пребывающего в Берлине. Но от него отказались из-за избыточной фиксированности, завершенности и вообще литературности. Ну его нах, правда?

Ну да. В «Дау» есть много подробностей, сочиненных в процессе съемок или банально не упомянутых Корой. Например, половой акт двух пидорасов (простите, гомосексуалов) — работяг vulgaris, притянутых в харьковский институт
для выполнения тактико-технических функций (один слесарь, другой сантехник или нечто подобное). Эта новелла у них называется «Саша, Валера». Сцена изнасилования подследственной шлюхи следователем ЧК, интегрирующим в вагину жертвы пустую бутылку из-под шампанского. (Где сталинские репрессоры прямо
на работе взяли натуральное шампанское — вопрос открытый, хотя Норма
бы нисколько не удивилась.) Или алмазный венец их интерактивного сотворения: инцест. Норма после смерти мужа становится любовницей их общего сына. Объясняя Ландау-младшему, что она ему типа не столько мать, сколько сестра. Словно хрен редьки существенно слаще. Сексуальные сцены вообще занимают полфильма. По существу, в «Дау» все трахаются со всеми. А мешает этому параду пансексуальности советское белье, которое так сконструировано, что его хрен снимешь в требуемой/предъявляемой ситуации. А если и скинешь небрежно,
то потратив 15–20 минут, какие никогда не бывают в разврате лишними. Надо подумать, это крутая метафора все той же тоталитарной власти, которая страшится сексуального раскрепощения подданных. Как самой опасной формы нутряного русского бунта. Ибо подданные должны не ***, а сублимировать свою невоплощенную похоть и направлять всю сэкономленную таким чином энергию
на невыносимое социалистическое строительство.

Так что мыслительный каркас и генеральный дух «Чтоб ты так жил» сохранены.
В центре посткартины — все тот же злобный ребенок, беспечный кредитор всякой биологической твари и цельного мироздания. Которому все должны, он же — никому.

А из глубины Дау-бессознательного всплывают те выводы, что и в книжонке.
А именно.

К 125-му часу саги про Дауньку ваш рецензент начал понимать нечто древесно-чугунное. А именно: основная протоинтенция творящегося перед нами — самоотождествление режиссера (его имя не называем, чтобы не посягать на чистоту доктрины посткино) с двумя центральными фигурами сразу. Гением Дау
и его волнующейся, как ноябрьское море, хозяйкой-жертвой. Шедевр доказует,
что режиссер сам двойственен (проще сказать, амбивалентен) во всем. Скорее всего, он бисексуален. (Я сильно удивился бы, если б меня убедили в обратном, хотя обратное бисексуальности — это она же сама.) И действительно не видит разницы между жизнями по ту и эту стороны декорации. Не случайно так массивен —
здесь экранизация все же отличается от экранизируемого — в картине директор Скопица (в киноимя заложен намек на асексуальность, полнореализованный комплекс кастрации). Исполняющий которого патриарх Гундяев призван трансактуализировать и, больше того, трансцендентуализировать абсурдно-плаксивую историю про волшебных полусупругов, брошенных опекуньей-судьбой на крыльце заколоченной вечности.

По поводу русско-советской власти, дозволяющей всякую мелкобытовую свободу, включающую широкий спектр пакостей и непотребств, в обмен на тотальное политическое подчинение и отказ человека от статуса гражданина. Идея справедливая, но не новая. По принципу «сам себя не процитируешь — никто
не процитирует» приведу фрагмент из моей давней, 2009 года (когда о «Дау»
еще слыхом не слыхивала наша больная земля), программной статьи «Жизнь после России». Статья произошла тогда в газете «Завтра».

«Государство Российское для его постоянного, завсегдашнего обитателя — не друг
и не родственник, не отец и не мать. И уж тем более — не "наемный менеджер", каким грезили наши либералы из начала 1990-х. А строгий учитель. Который неизвестно кем назначен. Да нам и не важно кем. Кем надо, тем и назначен — потому и учитель. Учитель заставляет нас приходить в школу каждый Божий день
к восьми тридцати утра. Мы не хотим. Хотим спать. Лениться хотим. Но встаем
и идем. Потому что только подавляющей волей учителя мы сможем стать людьми. Мы не то чтобы любим учителя, даже подчас ненавидим его. Но мы признаем его право принуждать и подавлять нас. Ради нашего же блага. Ведь если б не острая указка и грубая линейка учителя, его угрожающий взгляд и тамтамовый голос,
мы никогда не проснулись бы до рассвета. Мы расползлись бы в наших просторах
и растворились бы в чужой истории. От учителя жаждем мы не снисхождения
и доброты, но победительного насилия, берущего верх над нашим органическим нежеланием трудиться и просвещаться. Насилием, за которым потом и всегда приходит благодарность.
Нам не требуется знать, с кем спит учитель, что он пьет и где покупает огуречный рассол. Более того: все эти знания нам вредны. Ведь узнай мы это все, исчезнет дистанция — и учитель станет слишком плотским, слишком понятным, и,
тем самым, как бы уже и не учителем вовсе. А всего лишь одним из нас, незадачливых разгильдяев.
В нашей школе нет закона, кроме того, что установлен учителем. И жаловаться
на учителя некому. Надо терпеть. Ибо все, что терпим, — ради нашего выживания
и спасения, в конце концов.
Но все сказанное не значит, что государство для русского человека тотально.
Это не так. Государство — макромир, обнимающий человека со всех внешних сторон. В макромире государство реализует свои цели, высокие и внешние, перпендикулярные обычному человеку. А у этого обычного русского человека есть еще микромир, сотканный из бытовой, культурной и религиозной традиций.
И та самая "тайная свобода", воспетая главными русскими поэтами, названная своим именем или неназванная — это право жить в микромире, защищенном
от государственного проникновения. Русские микромиры неисчислимы. У древнего крестьянина был свой микромир. А у позднесоветского интеллигента — свой.
Но сам принцип прошел через нашу историю в неизменности. "Мы принадлежим помещику, но земля принадлежит нам". "Мы порабощены государством, но нашу скромную святость и бедный обряд никто у нас не отнимет". "Мы ходим
на партсобрания, но под одеялом читаем Солженицына, и это наше право,
и наше безмолвное счастье". Потому мы спокойно жили и под монгольским игом,
и под коммунистическим тоталитаризмом. Ничего страшного.
Учитель велик и страшен, но он никогда не знает, когда ученик курит в дальнем углу школьного двора. Учитель священен, но пространство, куда не проникает луч глаза его, — еще святей.
И по этой самой причине все реформы в России, которые затрагивали сложившиеся микромиры, всегда были болезненными и непопулярными. Начиная с Крещения Руси. Включая великие освободительные реформы 1860-х, покусившиеся на тайну крестьянских отношений с мистическою русскою землей. "Верхушечные реформы", которые не затрагивали тайную свободу и "бедный обряд", всегда проходили спокойно и мирно. Глубинные, нутряные — никогда.
Но народ, недовольный реформами, принимал их результаты при условии,
что государство могло заставить его».

Последнее, что важно для анализа и оценки проекта «Дау»: Николай Васильевич Гоголь. Да-да, вы не очитались, именно он.

Полное настоящее имя Коры Дробанцевой — Конкордия Терентьевна. Ну очень гоголевский идентификатор, прямо из вечеров на любом доступном хуторе
в районе Харькова. И гоголевский дух по-своему сквозит в ее опусе, исследующем/воспевающем проблемную сексуальность. Подобно и большинству творений малороссийского гиганта — от «Вия» до «Мертвых душ». Ведь не запретная ли некрофилия толкнула некогда нашего школьного классика в самопародийное мракобесие «Выбранных мест»?

Таков же и «Дау». По большому счету (я имею в виду, скорее, некое подобие смысла, а не миллионы спонсора Ноздреватова) — пародия на сексуальные страдания гоголевского образца.

И даже эпизод с гей-сантехниками призван, кажется, сказать об одном: долбиться
в жопу умеют и простые люди, это не нобелевское ноу-хау и не сугубо элитное развлечение. Присоединяйтесь все.

Что же нам теперь делать?
А понимать.
Что очищенный от рецензионной патоки «Дау» — это действительно не кино.
Но никакая и не новая отрасль искусств/ремесел. А банальная большая презентация на тему «как отбиться от рук». Такие были популярны у нас в 1990-е годы. Приходишь, скажем, в парадный зал гостиницы «Советская», а там — прием в честь открытия русской версии журнала «Пентхаус». С (буквально) помойными ведрами черной икры и дорожками кокаина на специально отведенных стойбищах.
И проститутки любых полов, открыто предлагающие незамедлительные услуги. Жри — не хочу / не могу. Родители отправились в гости, детки, надоелые от жизни
в домашнем рабстве, круто развлекаются, и вакханалию некому прервать.

Вот «Дау» — это современная разновидность Пентхаус-приема четвертьвековой давности. С расширенным на три порядка ассортиментом прибабахов, и все.
И важно, конечно, что Penthouse Party происходит в «Советской», ибо сексуальная энергия порока рождается из разности потенциалов между пафосным имперским интерьером и его ситуативной начинкой из гипертрофированного разврата.

Презентация такого типа призвана представить даже не товар, а парадигму, опять же из серии «можно все». Когда родителей нет, нам можно все. С такими деньгами нам можно все. И вся оболочка Дау-проекта вопиет именно об этом.
На одном фланге у нас — самый натуральный инцест в реальном времени, а на другом — топ-священник с иерархической бородой. Мы такие, что оно позволено. Enjoy, если сможете.

И коль скоро посткинематограф возникает, то в одном только смысле. Здесь носители проекта и отравленные его обаянием критики правы. В картине системы «Дау» (а сколько таких на нас свалится, и прямо-таки в темпоральной обозримости!) действительно важны не режиссер, размазывающий по экрану детские сомнения в своей неотрицаемой гениальности, и не сценарист, и не актеры, и даже не оператор, фиксирующий гибридную вакханалию. А продюсер. Который сколько бабла найдет — настолько роскошной презентация, именуемая теперь «сверхфильмом», и будет. Роскошь ее тождественна художественной легитимности. «Шикарно» отныне и есть «гениально», и ни шага в сторону.
Кино переходит под финально-тотальную, страшнее сталинской, власть денег.
И даже если этого не бояться, с этим придется соотнестись.

Дау-проект напомнил мне мою же давнюю идею. Что в кино, как и в театре, может быть несколько актерских составов. Первый, второй, дальше сколько угодно. Сегодня смотришь полотно, где Скопицу играет патриарх, а завтра — то же, но с восходящим в мелькании ветрил митрополитом Псковским и Порховским. В зависимости от дневных нюансов-сеансов и элитных конъюнктур. Зрителю позволено выбирать между разными версиями одного и того же кинопродукта. Почему до того не додумались сотворители «новой культурной отрасли» — пока не ясно. Может, если бюджет вырос бы процентов на 30–40, случилось бы и нечто вроде многосоставного посткино. Или просто еще рано, и метакинематограф будет набирать свои форматы и классы исторически постепенно. По мере роста агрегата М1 — по академику Гордону-и-Гинзбургу, общей массы мировых денег, которые можно направить на спонсирование любого «художественного» говна. Говно же, как нам уже рассказали, не только идеальное топливо второй половины XXI века, но и непревзойденный носитель зашифрованной информации о человеке. Потому вкладывать в эту субстанцию желательно с утроенной щедростью.

Сравнивать квазисталинскую рейв-вечеринку с Висконти и Бертолуччи и даже с Эльдаром Рязановым, действительно, не приходится. Верней, можно сравнивать, но только внутри пространства самой презентации-вечеринки, где царит та самая оглашенная вседозволенность. Особенно если под солидной дозой. Но все же — до истечения ее срока действия. Так строго, как только бывает на диалектических границах несовместимых миров.

Спасибо за внимание.

P. S. Вас интересует, как же я посмотрел «Дау», если в Париже в этом году вовсе
не был? Отвечаю: на специальном диске производства корпорации Fujitsu.
Прочие подробности конфиденциальны. Еще раз спасибо.

Композитор Джо Хисаиси, с первого раза посетивший СССР в 1988 году, рассказал мне такую историю. Он встретился тогда в гостинице «Россия» с академиком Андреем Сахаровым, героем Нобелевской премии мира. А в таком странном месте они встречались потому, что там открылся ресторан «Токио» — первый японский на Москве.

Неплохое было заведение, пока его не снесли вместе с «Россией». Японское часто гибнет одновременно с русским, мне говорили.

— Знаете, уважаемый Джо, — якобы сказал музыканту академик, — почему я ушел из физики в общественную деятельность?

— Почему же, милый Андрей?

— Из зависти к Ландау. Помните такое имя — Лев Ландау?

— Помню. Но…

— Послушайте. Оно звучало вот так. Я был физик-теоретик. И в какой-то момент понял, что мне даже приблизительно не сравниться со Львом Давыдычем. Что если я занят физикой, то у него в мозгу — другая дисциплина. Какая-то постфизика. Скорее, даже метанаука. Он вообще не думает в прикладном смысле, он мгновенно черпает необходимую истину из некоего космического резервуара. Помните, это описано у Платона? Философа Платона?

— Помню. Но…

— А раз я никогда не стану Ландау, то стоит ли продолжать физически жить? Тут как раз скончалась жена моя Клавдия. И я тоже хотел покончить с собой. Только не знал как. Лев Давыдыч вон сразу придумал про автокатастрофу, а я не смог.

Тоже мне физик! — поразился я сам с собою в эту минуту. Водородную бомбу придумал, а сценарий суицида — нет? Что, трижды Герой Соцтруда не мог раздобыть хотя бы яд «Святой источник» (также см. выше)?!

Хисаиси.

Композитор прервался. Последнее слово рассказа тяготило его. Я слушал завороженно, как и должен болтливый фрик внимать риторическому минималисту.

— Любовь существует! — жизнегорестно вымолвил Джо.

Я замер, словно пораженный видением ядерного гриба на Семипалатинском полигоне.

Неужто она так просто его развела?

Андрей С. предпочел любовь яду! Простому яду! Вот ведь…

И забыли всё, совсем за острой ненадобностью.

Но при том разве любовь не сон? Поговорим о том еще позже в этой рецензии.

А существует ли реликтовое излучение? Пишут, что да. Его температура три кельвина, или минус двести семьдесят по бытовому Цельсию. Излучение возникло в момент сотворения мира и пронзает нас иногда божественным холодом, чтобы мы не выеживались. И оно тоже никогда не перестанет, хотя замолчит время и остановится звук.

Вот что посильнее гибели богов с их *** Фаустом. А не какое-то там «Дау».

Арсению Артемьевичу X. я текст рецензии на согласование не посылаю. Так договорено. Ведь нашу переписку (электронную, не бойтесь) могут перлюстрировать. И тогда весь замысел выяснится. А нельзя.

Я действую на свой страх. Считая, что режиссер вполне доверяет моему публицистическому дару. И способности выделять бриллиантовые опилки из статических нечистот.

В «Коммерсанте» меня не любят. Но сразу *** не пошлют. Потому что они интеллектуалы. А интеллектуал отличается от троглодита тем, что посылает *** только постепенно.

В «Снобе» ко мне относятся получше. Главная причина: я никогда не требую гонорара больше, чем они мне дают. Это такая игра, конечно. Они знают, что я живу впроголодь и рад всякой сиротской копейке, потому много предлагать и не надо. А я знаю, что если просить больше, вообще ничего не дадут. Но делаю вид, что просто это я такой размашистый, как Иосиф в пиру Пентефрия, и на размеры сумм плевать хотел.

В «Коммерсанте» куратор культуры — Алексей Тарханов. Миловидный, как зрелый Эхнатон, поджарый, как мраморное мясо, седеющий джентльмен сорока семи с небольшим. Он француз и живет в Париже. Но этнически — русский шотландец, праправнук Лермонтова. Отсюда фамилия. Ко мне он снисходителен, как администратор в онкологическом диспансере. Но в данном случае с ним связываться опасно. Он точно был на самом-самом «Дау», в эпицентре Большого взрыва, и внятно раскусит меня. С другой стороны, как человек из Евросоюза, он лишен наших стадных стереотипов. Для него не так важно, соответствует ли моя точка зрения позиции кинематографического большинства. Если текст устроит его лично, структурно и стилистически, — опубликует.

В «Коммерсанте» есть еще начальники над Тархановым, но я их не знаю. Говорят, что главный редактор теперь — отставной генерал пограничных войск. Ибо как раз такой специалист может идеально отслеживать пограничные состояния, в которые попала Российская Федерация наших лет. Мне разницы нет. Ценами на алюминий и российским файерволом я не интересуюсь. Конечно, мне будет плохо, если нам всем отрубят интернет: других коммуникаций у меня никак не осталось. Но когда его еще отрубят! И об этом я узнаю не из «Коммерсанта», уж точно.

В «Снобе» главный начальник Ксения Дмитриевна Чудинова. Очень молодая женщина лет 28 с копейками. Она американец, из Вашингтона. Раньше работала в Москве в американском посольстве, атташе по защите животного мира. От русского народа, надо понимать. Долгая, собранная, плетеная и кратковолосая, как моя любимая актриса Робин Райт Пенн. У нее большие теплые руки, от которых исходит магия изразцовой печи. Ко мне она относится до странного неплохо. Наверное, не воспринимает мое шарообразное тело как признак человека. Я для нее, скорее, представитель фауны. Бывают же говорящие бегемоты, вот есть заодно и Белковский. На него интересно посмотреть, наипаче — послушать, не более и не менее того. Экзотика, и очень недорогая при том. Потому «Сноб» меня терпит и даже подкармливает, особенно если могу успешно отбыть цирковой номер.

Здесь такого кластерного риска, как с Тархановым, нет. Ксения весьма способна догадаться, что я не был ни на какой премьере. Поверить в обратное такой разумной даме было бы сложно. Но для нее, в отличие от шотландского парижанина, это не имеет базового значения. В конце концов, какая разница, точно ли по заданному тексту говорящий бегемот декламирует, скажем, Мандельштама? Важен сам факт.

И сверх того у меня есть вариант 3. Лекторий «Горбатая гора». Помните, про него было в «Брейгеле»? Основан пидорасами, занимавшимися натурал-конвертингом. Когда их менты взяли за коллективную жопу, сбежали, отдав лекторий двум массированным дамам: экс-руководительнице ЦДЛ и бывшей креативной директорке Казанского вокзала. Бабы крепко раскрутили «Гору», не меняя ее вызывающего названия. С тех обе купили по внедорожнику Bentley Bentayga (что в переводе с арамейского означает «Бентли — сын тайги») и от оперативного управления (почти) отошли. Генеральный (исполнительный) директор у них теперь снова гей. Питерский сирота, воспитывавшийся в подвалах Вагановского училища. «Фантом балета», помните такой мюзикл? Это примерно про этого юношу. В Москву его перевез один мощный менеджер «Газпрома», неизменно пребывающий в поисках ангельских мальчиков для эзотерических рассуждений.

Генерального (исполнительного) зовут Джереми. Оно же Иеремия. Такое оригинальное кавказское имя.

Непросто мне дойти от своего дома до лектория ранней весной. Мокро и скользко до чрезвычайности. Но не в этом даже и дело. Я очень боюсь, что ген(исп)дир мне откажет. Хотя не должен. Но мы мало знакомы. К тому же Иеремия привечает лекторов-геев, а евроалкоголиков ценит природно меньше.

Когда-то я написал рассказ о смерти моего друга Лесина в том же Вашингтоне, откуда Ксения. Когда, в 2016-м, при моей помощи, он в жопу пьяный прошел от отеля St. Regis до клоповника Dupon Cirlce. С 14 остановками — станциями крестного пути. И мой поход в «Горбатую гору» — тоже скорбное путешествие. Без единой запинки. Витрины всех патриарших заведений смотрят на меня с одним хохочущим вопросом: ну что, зайдет за халявным шотом? Нет, не зайду. С тех пор, как мое *** стало менее узнаваемым, чем жопа страуса (по версии Зары Х.), я не промышляю такой работой. И приду к балетному фантому трезвым, во что бы то ни стало. Я сгорблен, хотя на спине моей нет никакого креста. Это, должно быть, фантомная сгорбленность. Она же и согбение, если выражаться священным образом.

Вот бывшая «Березка», ныне «Сыр в масле» или примерно так, дальше какая-то обглоданная «Фокаччерия», неизменная «Маргарита», вот грузинский притон без явственного названия. А вот и поворот на лекторий. Большой Пафосный переулок, дом 6цц. Сколько самолюбий безвозвратно сгинуло на этом уголке жизни!

Никогда не мог полностью понять, почему пидорасы всегда такие красивые. На Джереми костюм такой, как будто их только что (вместе) вынули из лощеного гроба. Голова — волосок к волоску. Изрядно залаченные, т. е. покрытые лаком. Раньше я думал, что «залаченный» — это «осчастливленный», от слова luck. Теперь я так уже не думаю. Я изменился, как А. Д. Сахаров после осмысления зависти к Л. Д. Ландау. Не физики я жажду, но только мира.

— Вы хотите читать лекцию про «Дау»?

Иеремия заведомо саркастичен, хотя улыбку ему удается спрятать в изысканно переделанных губах. Будь у меня такие губы — сразу Бокасса, никакого страуса.

— Да.

— Вы это смотрели?

— Да. Конечно.

«Конечно» должно усиливать уверенность, на самом же деле — выдает глубинный обман, имманентно трансцендентный глубинному народу (в моем белковском лице).

— Почему «конечно»? Большинство людей не смотрело и никогда не посмотрит.

Ну, ***, кто тебя, Белковский, просил изъясняться лишними словами! Если б был жив композитор Хисаиси, он научил бы тебя минимализму. А ведь он, слава Богу, вероятностно жив.

Джошуа, продолжение:

— И сколько материала вы отсмотрели?

Он так глядит сквозь меня, что я не смею писать мое собственное «вы» с заглавной буквы.

Сука, не верит.

Пауза. Секунды три, а кажется, что все 48.

Джереми:

Самый дурацкий вопрос. Еще учительница начальных классов, Елена Георгиевна Захарова, объясняла мне: Стасик, никогда не спрашивай, почему «два». Это всех бесит. Получай свой результат и с гордостью уходи. В следующий раз будет три, а там и до отличника дорастешь. Ха-ха.

— Во-первых, лекторий занят. У нас по шесть мероприятий в день. Скоро весенние каникулы. Кори Фельдман приезжает читать про детскую сексуальность. Всё забито.

Исполняюсь реликтовой наглости. Излучаю ее.

— Но, может быть, окошко для меня всё же найдется? Не больше часа. Можно даже короче.

А что такая Кори Фельдман? Какая в жопу разница?

Джереми раздражается. В этой эмоции он становится похожим на святого Себастьяна венецийского образца.

— Но дело даже не в нашей загруженности. Наша традиционная аудитория высоко лояльна проекту «Дау». И ей не понравится, что лекцию в «Горбатой горе», крупнейшей интеллектуальной точке Восточной Европы, на эту тему читает лектор вашего формата.

«В» в нужном месте вырасти не может никак.

— А какого формата, простите?

Неужели вагановский мальчик, дитя высочайшего подземелья, впрямую меня оскорбит? Тест.

Чтобы не нахамить сильнее, топ-менеджер перешел на скороговорку. Правда, более чем понятную, в отличие от бормотания Федора Конкурентзиса в образе Героя Социалистического труда.

Ясно. Люмпен-лектор здесь не требуется. К геям — только элитарии, а евреи — к евреям. Жиды умеют жалеть друг друга, в отличие от этих пидарасов. Но рассказывать про «Дау» в Марьиной Роще — это всё равно что половым в трактирах — о декадентах, как сказал бы мой друг Гаев.

Если бы Христа после распятия заставили идти по той же самой виа Долороса ровно обратно, с тем же расписанием станций, он точно отказался бы спасать человечество. И не уговорили бы его не Иосиф Аримафейский, ни Симон Киринеянин.

Разворот.

И увидьте – на компенсационный виски я уже не рассчитываю. Я изменился?

Не стать ли мне геем? С точки зрения секса, мне давно уже безразлично. Как говорится, кто с водкой дружен, тому *** не нужен. Если человек ни с кем не *** в принципе, почему не заявить, что он гей? Кто что теряет? А приобретает — он сам. Интегрируясь в самое могучее лобби мира. Это только русские (иногда еще украинцы и латыши, совсем редко молдаване/румыны) думают, что миром правят евреи. Я-то верно ныне знаю: пидорасы. В смысле правят миром, а не то, что евреи пидорасы. Евреи только частично пидорасы, полностью у них/нас не получилось. Разве что у Джона Гальяно, любимца Пенелопы Крус. Думай/знай директор Джереми, что я гей, он никогда не причислил бы меня к люмпенам. И я рассказал бы про «Дау» за небывалые 40 тыс. руб. трем дюжинам *** журналюг (вариант: журналистов и киноведов).

Действительно. Вот, скажем, у тебя есть дача в Костромской области, в 400 километрах от Патриарших. Сарай на 6 сотках. И ты на ней, ясный ***, никогда не живешь. Так почему ее не продать? Особенно если можно ее не продать, а выменять, к слову, на постоянный пропуск в администрацию президента РФ?

Так и здесь. Если вопросы *** давно не беспокоят, почему не сменить титульную ориентацию? Отдаешь ничего, а приобретаешь право входа в самое влиятельное коммьюнити живой природы.

Для меня самое важное — сон. Если тебе удается спать, остальные чувства — свита, как музы у Аполлона. Человек переходит из молодости в зрелость в том возрасте, когда сон для него становится главнее секса. Да и всего остального тоже.

Я так предполагаю, как этолог-самоучка и говорящий бегемот Верденского зоосада.

Вот, про меня говорят, что я алкоголик. Но это не совсем верно, точнее, вторично.

Во всяком человеке, всякой личности и характере надо выделить главное — центральный мотив, который определяет, в конечном счете, всё целеполагание и всю методологию поступков субъекта. Алкоголик — тот, кто поставил всю жизнь на карту любви к спиртному. Трудоголик религиозно поклоняется труду и жертвует всем ради работы. Кто-то из-за женщин готов, как жид за компанию, удавиться. Я же сомноголик. Всё, что я делаю: пью ли, ем ли сырок «Дружба» на ночь, читаю ли скучноумные книги или газеты, в которых давно нет никакой информации, — это ради сна. Моя жизненная сверхзадача: побыстрее заснуть и подольше спать.

Кредо сомноголика: спать при любой разумной возможности. Дома, в гостях, на работе, в метро, на митинге, в процессе совершения полового акта и пр. Не следует брать на себя жестких обязательств, жестко противоречащих приоритету сна. Не спать надо лишь тогда, когда спать решительно невозможно, в особенности по обстоятельствам непреодолимой силы.

Не всегда получается. Но и ведь у алкоголика выпить, и трахнуть бабу у соответствующего профильного аддикта, и даже поработать у трудоголика выходит не всегда. За мечту надо бороться, без сопротивления она к тебе на руки, как своенравная кошка, ни за что не идет.

Так. Надо историю первого в истории открытого сомноголика-гея продумать. Правда, тогда придется отказаться от затеи стать армянином. На содомского, к тому же вечно спящего армянина олигарх Ара Абрамян миллиона не даст. Да и на хрен мне его миллион, когда нынче на посткартину по 150 отгружают, и хоть бы хны!

Не разбрасывайся, Белковский. Твоя разбросанность тебя погубит. Можно подумать, она тебя уже не погубила. Но если ты и погублен, то всё еще жив. И коль скоро не удалось тебе сыграть главную роль в дисконтном «Эдипе» — двигайся по слепнущей траектории, перемещайся в точку Б с немым достоинством, как после оглашения оценки «2» за третьеклассное сочинение (изложение).

А ведь Иеремия не захотел даже пролистать мою рецензию! Содержание не важно. Важна форма, в которой ты давно не находишься.

Ответ от Алексея Тарханова из Парижа. Электронным письмом.

Ну вот. Я ж вам говорил — интеллектуал.

Ответ от Ксении Чудиновой из Москвы. Мы с ней переписываемся в Фейсбуке и никогда почти не встречаемся очно, хоть живем в одном городе. Почему? Так всем удобнее. Ксения очень красива. Ну, скажем, как Симонетта Веспуччи, несравненная и прекрасная — а это, как по мне, гораздо круче, чем Сефора, дочь Иофора. И я, хотя нахожусь в переходной фазе от неподдельного асексуала к поддельному гею, всё же как-то не могу такую красоту игнорировать. Потому иногда засматриваюсь на эту Симонетту. Что по нашей эпохе рискованно: можно легко огрести пару лет крупного штрафа по статье 284 УК РФ — склонение к созданию нежелательной организации. Тогда, чтобы не подставляться, я в ходе разговора разглядываю точку на стене. Но на это обижается г-жа Чудинова: ей кажется, что я ее расклеенно не слушаю, а думаю о чем-то весьма постороннем.

Хорошо, что есть социальная сеть Фейсбук, страхующая нас от лязга тюремных ключей.

В этом «целую всего» — восприятие такого микроскопического альтерживотного. Типа тихоходки или голого землекопа. (Кстати, оба, по данным микрозоологов, выдержат ядерный взрыв, что вряд ли можно сказать о Белковском.) Все-таки человека, или бегемота (говорящего/немотствующего), или даже бурого зайца нельзя поцеловать сразу всего. Согласитесь.

Подводим предварительные итоги.

Мне отказали: лекторий «Горбатая гора»; «Коммерсантъ»; «Сноб». Уважительные и даже сентиментальные обороты, до которых не стал опускаться арамейский педрила Джереми, никого не должны обманывать. По крайней мере, они не обманывают меня, ибо я этими оборотам дружен со времен группы продленного дня.

И я не смогу выполнить миссию для Х. Тогда закончится вся сказка про белого Бокассу. Значит, я не докажу маме, что она неправильно помешала мне пойти в русские актеры. И?

Прежде в этой точке повествования я точно ушел бы в запой. Дня на 3–4, не больше. Есть ведь такая статусная пословица: не знаешь, что делать, — бухай. Себе и бухай.

Но сейчас эта максима неприменима.

Акад. Сахаров же не покончил с собой. И я не запью.

Это будет последняя жертва. И мне помогут, точней сказано — спасут меня они.

Вдвоем. Вдвое.

Как и тогда.

Теперь, когда я правильно исполнил венское поручение, они не приходят ко мне домой. А милостиво принимают в кабаке «Святой витязь» на Маросейке. Оно считается рестораном древнерусской кухни, которая одновременно и норманнская кухня. Ее статусное блюдо — филе из причерноморской конины. Скифские степи, крещение Руси, то-сё, ***, сладкое.

— Что, Станислав Александрович, снова хочешь куда-нибудь попасть?

Такое вот обращение — на ты и по имени-отчеству — высший пилотаж офицерской этики. Видать, я все-таки его заслужил.

Можно даже понять, но нельзя точно объяснить, что говорит Кошкин, а что Чеширов. Они единое целое, хоть и сущностно разные. Нераздельны и неслиянны, как Орест и Пилад, Кастор и Поллукс, субъект и объект в «Дау».

Пауза. Хоть и можно жаловаться и просить, но так желательно отложить этот противный, как скифская конина, момент истории.

— Да. Не могу пристроить рецензию на «Дау». А очень надо пристроить. Знаете проект «Дау»?

Наверняка не знают.

— Знаем, конечно. *** тут знать.

Невероятно! Уже зацепились за тему. Кажется, мне отродясь повезло.

Общий регот в духе «большой вырос, ума не вынес».

Всё понятно. Ноздреватов отмывает венесуэльцев. Как же я сразу.

Венесуэла, кстати, значит «маленькая Венеция». Странно. Как будто сама Венеция, что в Италии, очень большая. Хотя она большая. Я там был один раз. Заблудился и пропал на шесть часов. Три из них просидел на маленькой площадёнке, откуда невозможно было уйти. И не потому, что нажрался, хотя и тоже. А потому, что нельзя. Гравитационная воронка, как сказал бы академик Сахаров. Она называлась piazza di due San Marchi. Площадь как бы сразу двух святых Марков. Смешно.

Я давно разучился использовать в разговоре с этими людьми идиому «откуда вы знаете?».

Пауза.

К.: Не связывайся ты со старым жидом. Он тебя подставит и *** взамен не даст.

Как верно подмечено! Хотя разве может герцог Гонзаго, он же дож Мантуи и Абиссинский король, быть евреем? А его отец, главный патологоанатом СССР? Впрочем, кажется, нар. арт. СССР Гоголева-Степанова была еврейка. Но разве национальность передается через любовницу, пусть даже знаменитую? Потом разберусь. Давно не заглядывал в Википедию, она заждалась меня.

Ха-ха.

Что финиш? Да ладно тебе. Википедия, кстати, говорит, что этничность (устаревшая версия термина — национальность) передается «вертикальным половым путем». А отношения с любовниками — это горизонтальный половой путь. Если только это не инцест с родителями/детьми. Как у Нормы с сыном Ландау-младшим. Тогда это бинарный — вертикально-горизонтальный — путь. И этничность передается таким путем замутненно, как сквозь запотевшее стекло.

Хитровато, но в целом внятно.

А ведь ты, старый мудак Белковский, влип в очередной раз. Дело твое с «Дау» зашло в тупик. И если даже Х. собирался тебя кинуть, что косвенно подтверждают Кошкин с Чешировым, ты лишаешься даже шанса немного заработать. А запасов «Праздничной» осталось на восемь дней, как хлеба в осадной Москве 1991 года.

Придется жаловаться.

Говорили, говорили. Сто тысяч пудов (любви). И что же — я снова не послушал? Не, я не поперек никакого батьки. Я думал, что Х. — игрок, и я буду для него субподрядчиком-эпизодом. Но Артемий Арсеньевич — банальный жулик-разводчик, я этого недооценил. Наверное, потому он и не стал принцем-консортом, супругом Иоланды Савойской. И не получил $150 млн (или 150 млн евро — еще бездомнее!) от Диосдадо Кабельо, а принужден за жалкий сороковник снимать «Предпоследнего императора». Если еще получится.

О, ничтожнейший из смертных! Горе тебе! (Не пугайтесь, это я себя имею в виду, не Х.)

— А знаешь, — вдруг грустновато-то промолвил Чеширов, — почему умер Моцарт?

— Почему?

— Он сидел на коксе. Колумбийском через Венесуэлу. А дилером был Сальери. Тот прекратил поставки — Моцарт и сдох.

Громовая пауза.

Какая-то все-таки глупость вышла с этим Моцартом. Зачем его было вообще убивать?! Когда, например, он не сам написал свой главный «Реквием». (Мне Джо Хисаиси подробно в 1996 году рассказал. — С. Б.) Он только самое начало сделал. А 9/10 — ученик Зюсмайер. Так что весь гений там от Зюсмайера, а от Моцарта только бренд.

Бренд — это вам не гений.

И если б тогда Сальери заказал расследование-разоблачение всего этого дела, Моцарт сошел бы с дистанции безо всякого яда. Но при Габсбургах еще не разбирались в таких сложных гуманитарных материях.

Я бы и про Ландау написал. Что тайну теоретической физики ему раскрыла старуха с тремя картами на руках. Всё дальнейшее не считается.

А про Сахарова?! Эээхх…

К.: А что делать — давно тебе намекали. Переходи к нам.

Переходи к нам. Осмысление момента накрыло меня, как ураган типа «Катрина» — южный берег Флориды.

Я посмотрел на моих партнеров совсем новым взглядом.

Какая там Симонетта Веспуччи с дочерью Иофора!

Мне почему-то привспомнился «Каменный гость».

Здесь я понял, что этот Аквариум не имеет отношения к Б. Б. Гребенщикову. Это нечто иное.

Видимо, это какой-то большой бассейн с рыбами, акулами и прочей нечистью.

И, как и в случае со страдающей Украиной, они говорят «на». Никак не «в».

— А это примерно где?

Повторять дважды одно и то же «где» — это не комильфо. Хотя что такое комильфо, я понимаю не до логического конца. А что остается?

— Мы тебя туда привезем. И покажем. Тебе и знать ничего не надо.

Пауза.

Я не скажу моим старшим друзьям, что у меня нет гомосексуального опыта. Они и так знают. Про меня — знают всё. Вот, как про Х. сразу сказали, хотя от меня ничего про это не слышали.

К тому ж, что бы там, в Аквариуме или где-то еще, ни случилось, я останусь принадлежать к сексуальному большинству. Мне давно объяснили: у нас и гетеросексуалы, и геи, и еще какие-там люди с аморфным полом, которых называют почему-то на латинскую букву Q — это всё меньшинства. А большинство — постсексуалы. Те, у которых секс — строго в прошлом. И кто с каждым днем забывает и забывает, как оно делается.

Постсексуальная ориентация.

Я вот припоминаю, еще с детства знал пословицу (или она поговорка? хрен разберет) «кто с водкой дружен, тому *** не нужен». И подтвердилось ведь. Народная мудрость, блин. Только про водку я тогда понимал буквально. Теперь вот знаю, что водка — это любые алкогольсодержащие напитки круче Martini Bitter. С крепостью выше 25 градусов. И коньяк — водка, и абсент — водка. Весь мир — водка, и мы в ней акторы, как нас и предупреждали на премьере в Париже.

— А это всё как делается? Я ведь…

Воздушный гоготок. Они ведь даже классического постсексуала не готовы принять всерьез.

— У нас инструкция есть. Пример-инструкция даже. Рапорт группы наших сотрудников об успешном исполнении. Вот делать надо примерно так, как там сказано. Читай.

«Читать» — это теперь только с экрана планшета. Что там бумага — и старинные компьютеры уходят в музеи. Прав был Фарадей: всё сгорит, когда придёт означенное мгновение.

Вот оно. Утверждено руководством главного управления 26 декабря 2017 года. Не очень новая уже, но актуальная, как бытие и ничто.

Я не стал спрашивать, кто по званию все эти инструктивные люди. Это было неизмеримо круто. Жизнь не будет прежней.

Особенно если не участвовать, а только посмотреть.

И если насмотреться — Х. уже никогда не кинет меня ни с ролью, ни с гонораром. Не посмеет. Ведь за мной — самое страшное лобби мира.

Стоп.

Как говорил великий русский актер Олег Валерианович Басилашвили: «Текст! Дайте текст». Это значит: я актер старой школы, играть без фиксированного, логически увенчанного текста не стану, а весь этот ваш визуальный театр — *** и ***.

А текст-то как раз у меня есть. Это единственное, чем я отличаюсь в нормальную сторону от Олега Валериановича Басилашвили образца наших дней.

Текст я прочитал буквально вчера на «Снобе», черт побери. Про Майкла Джексона. Его педофильскую сагу. Фильм «Покидая Неверленд».

Вот оно. Не весь текст, но самый характерный его кусок.

Да, я, конечно, далеко не Уэйд Робсон. Я простой Стасик Белковский. У меня даже американского паспорта нет. Но всё остальное-то сходится: депрессии, неуверенность в себе, неспособность поддерживать позитивные партнерские отношения с женами, алкогольная зависимость. Нет только проблем на работе, потому что нет самой работы.

И кто скажет после этого, что меня не разратил и не совратил Майл Джексон? Великий Майкл Джексон? Что я не спал с ним в одних постелях? Не ездил в мировые турне? Что не меня он почти выронил из окна в берлинском отеле «Адлон»?

Что имение «Неверленд» не знакомо мне во всех детальных подробностях — даже лучше, чем логовище на Малой Бронной?

Дудки. Шалишь!

Как говорил мой друг П. И. Чичиков, ищу рукавиц — а обе за поясом.

Снобливые буквы стояли прямо передо мной — поперек облезлой Маросейки, глубоким лиловым цветком, шрифтом имени Майкла Джексона.

Аквариум, как нирванные небеса, может и подождать.

Я не помню, как чахлопухлые ноги вынесли меня на так называемый тротуар. Новый день двинулся в гипербудничный свой поход.

P. S. Читайте повесть Станислава Белковского «Майкл Джексон» — сиквел «Ландау» — уже нынешней весной.