Xудожник Гена жил один в своей квартире.
Со временем развелось у него много тарелок и чашек, которые он забывал мыть. Он был одинок и все реже выходил из дому, чтобы повидать друзей. Но жила в его квартирке муха, которая подолгу кружилась вокруг него и приветливо жужжала. Он ее не прогонял и даже нарисовал несколько этюдов с нею: на чашке, на подоконнике. Зимой она надолго засыпала, укрывшись в каком-то неведомом уголке, и тогда он немножко скучал по ней, а весной появлялась вновь и ему становилось не так одиноко. Он, почему-то вспомнив Тургенева, прозвал ее Мумухой — и она отзывалась на эту кличку звонким жужжанием.
Однажды в квартиру к художнику зашла женщина Нюся, чтобы полюбоваться на его картины. Полюбовалась — и решила остаться. Помыла чашки и тарелки, привела постепенно в порядок холсты.
А Мумуху она невзлюбила, особенно после того, как обнаружила несколько ее портретов. И стала придираться — то жужжит слишком громко, то пролетает слишком близко, обдавая воздушной струйкой, так что волосы шевелятся. И по ночам мешает им с художником спать, гудит, ревнует, отвлекает. Все время надо от нее отмахиваться.
И решила Нюся сжить Мумуху со свету. О том, чтобы избавиться от нее, Гена и слышать не хотел. Нюся ему, конечно, нравилась больше Мумухи, но с этим насекомым его связывало долгое совместное прошлое, в котором без ее милого гуденья образовалась бы непоправимая брешь. Все-таки он был к ней очень привязан. Нюся его успокаивала — дескать, никакого зла они Мумухе не причинят, просто выпустят ее на природу, где она узнает радость вольного полета, свежего воздуха, окунется в дождинки и росинки.
Мумуха никак не хотела улетать. Несколько раз ее обманывали, опускали штору и открывали дверь, чтобы она сама улетела из темноты в светлый проем. Вроде бы она и улетала, но потом опять возвращалась, и Гена довольно улыбался, снова заслышав ее жужжание, а Нюся бесилась. Впрочем, может быть, это была не Мумуха, а другая муха, но Гена по стуку своего сердца догадывался, что это она, его долговечная спутница. Во сне Нюся жарко раскидывалась и тяжело дышала, а Гена слушал изредка долетавшие до него звуки совсем иной, воздушной жизни, и однажды ему под эту музыку даже приснилась блоковская незнакомка…
Тогда Нюся пригрозила: или она, или Мумуха. Больше она не станет жить в одной квартире с этой жирной надоедливой тварью. Как-то вечером она принесла круглую баночку, а в ней — ядовитую жидкость, источающую лакомый для мух запах. И сказала, что либо она ставит ловушку на ночь, либо ноги ее в этом доме больше не будет. Гена чуть не заплакал — но, скрепя сердце, согласился на первое.
Утром Нюся ничего ему не сказала, но баночка исчезла. А с ней и Мумуха. Никто больше не носился по комнате, наполняя ее весельем живой неразумной жизни. И Гена вдруг ясно почувствовал, что Мумухи больше нет. Не только в квартире, но на всем белом свете. Нет больше такого существа, которое звалось этим именем и которое он изображал на своих картинах. Ни в лесах, ни в полях, ни на городских свалках, — нигде ее больше нет.
Гена загрустил. Жизнь его с Нюсей продолжалась, как обычно, но чего-то ему не хватало, какого-то маленького звука, шороха, который раньше вокруг него обитал и отзывался встречным ласковым звуком в его душе. Пусто стало без Мумухи, и жизнь с одной Нюсей стала ему казаться скучной и черствой, как будто это брак по расчету. Вслушиваясь в себя, он понял, что никак не может простить Нюсе смерти Мумухи, утонувшей в той приторной гадости и, вероятно, испытавшей настоящую смертную муку. А эта женщина наряжается, мажется, жрет всякие сладости и еще какие-то веселые песенки вполголоса напевает. И требует, чтобы ее рисовали и увековечивали. Мумуха была гораздо скромнее. Кроткая, безответная, верная — ничего не требовала, сама со всем справлялась и была рядом.
Нюся все больше раздражала художника, казалась жадной и вульгарной, но он не решался прогнать ее из дому. Было жалко ее — а главное, ему трудно было бы вынести полное одиночество.
Однажды художник вышел из квартиры и пошел по улицам куда глаза глядят. Он думал: то ли попросить Нюсю уехать, то ли ему уйти, поскитаться немного, погостить у друзей, а там, может быть, она и сама уйдет и он без всякой распри вернется к себе и начнет прежнюю жизнь, без этой убийцы. Он шел бесцельно, потом присел на скамейку на солнцепеке. Вокруг резвились мухи, жужжали, гонялись друг за другом, нечаянно тыркались в его лысеющую голову.
Ему было приятно — и вместе с тем горько, что расплодилось уже неведомо какое поколение мух — а его Мумуха, верно, уже сгнила в той сладкой отраве. Он сидел, думал, вспоминал, слушал жужжание, переходившее в какой-то неумолчный напев внутри него самого. Было тепло и почти счастливо. Он заснул и больше не проснулся.
Из цикла «Рассказы о любви».