Максим Кантор: Недвижимость души

Правда, мой друг, поэт Добрынин, по кличке Бункер, однажды на спор вырвал унитаз из кафельного пола московского клозета. Но мы были молоды, задорны и выпили много зубровки. К тому же Бункер — поэт. А тут без особых усилий и рифмоплетства, раз — и вырвал раму из окна. В Англии все держится на соплях — и поразительно, что так долго держится! Демократия, канализация, монархия, человеческое достоинство — тысячу лет стоит, и все на соплях!

Яснее всего эта зыбкая, но привычная скрепа заметна в романах Диккенса, произведениях гениальных: сюжет, как правило, состоит в том, что герой, путешествуя по свету, видит язвы и беды бытия, он преисполнен сострадания; затем герой женится, вступает во владение наследством, и эпилог оставляет его вдали от невзгод. И невольно спрашиваешь: а эти-то, ну, те, которые там, в работном доме, они-то как? Оруэлл объяснял природу шаткого равновесия так: «Британский просвещенный гуманизм требует дать свободу и благосостояние угнетенным, однако английский уровень жизни и, следовательно, наша просвещенность требуют, чтобы ограбление продолжалось». И если отбросить патетику и социальную составляющую этого диагноза, то останется обыкновенный бытовой символ: дом вроде бы крепкий, а пол гнилой, начнешь ремонтировать, все и посыплется. Вот и не ремонтируют. И, пожалуй, правильно делают — видели мы не раз, что из-за ремонтов случается.

Я люблю Англию и даже полюбил особый английский стиль — стиль легкого разрушения, бесконечного упадка, романтической плесени. Надежное и достойное — это старое и немного рваное. Уважающий себя британец не выйдет в свет в новом пиджаке, общество может решить, что он выскочка или, хуже того, немец. Нет, для соблюдения приличий нужен поношенный пиджак, дырявый башмак, треснутое зеркало, засаленная плита, продавленное кресло. Истый англичанин в чистоте и аккуратности склонен видеть вульгарность. Пусть всякие континентальные рвачи обустраивают свой быт, строят добротные особнячки, вылизывают паркет, чистят сковородки. Но подлинный вкус состоит в том, чтобы потертую истлевшую рухлядь подавать как сокровище.

Однажды в Оксфорде, в Пембрук-колледже, мне неожиданно выделили чистую квартиру со сравнительно новой мебелью. Я даже растерялся — так это было непохоже на старый добрый Оксфорд. Заглянул в ванную комнату, ахнул: чистый кафель, европейский смеситель. Отопление работает — а это уж вообще ни в какие ворота не лезет. Посмотрел, что творится на кухне: чашки сверкают, плита вымыта. Я встревожился. И успокоился только когда сел к письменному столу, и стул рассыпался подо мной на части — он был склеен из кусочков.

Вот и сегодня — этакое буколическое окошко в доме, за окошком сад, вдали церквушка, а захочешь выглянуть в сад, понюхать розы, потянешь за раму — и рама вылетит к чертовой матери. И вот, пока я стоял с рамой в руках и думал, что сказать хозяевам дома, я преисполнился неприязни к лондонской показухе, к британской недвижимости и к ценообразованию при капиталистическом строе. У меня и прежде бывали озарения на этот счет, но сейчас добавилась новая деталь.

Посудите сами: излагаю сухие факты. В доме стена толщиной в десять сантиметров, гнилая рама с треснутым стеклом, канализация в плохом состоянии, вечные засоры, напор воды такой, что попытки спустить воду в клозете задерживают посетителя на полчаса, — вот вам и хваленая английская крепость. А Лондон не Сицилия, прошу учесть. Если окна нет, отопление не работает, льют дожди и воет ветер, там довольно противно. Случай с рамой произошел в респектабельном квартале Лондона, в Бейсвотер, причем на границе с Кенсингтоном, так что обитатели дома могли говорить, что проживают в Кенсингтоне. Владельцы этой пафосной недвижимости как раз выставили свой трехэтажный домик на продажу за два с половиной миллиона (отмечу вскользь, что продать до кризиса не успели, надеюсь, это не по моей вине). Ну, мыслимое ли дело — требовать такие деньжищи за объект, в котором рамы оконные не держатся и дерьмо спустить не получается? А еще Кенсингтон (Бейсвотер?)! Это означает только одно — дома на окраинах еще хуже. Каково быть бедняком в Лондоне — об этом даже и думать больно.

Впрочем, лондонскую бедноту я вижу в Брикстоне каждый день, могу подробно рассказать — как именно им плохо, как устроены их жилища. Щели между рамами и стенами в домах такие, что руку можно просунуть. Туда набивают всякий строительный мусор, заделывают, чем попало, но все-таки из щелей дует. Отопление не включают из экономии — и зимой внутри дома температура градусов десять тепла, не больше. Итальянским беднякам хотя бы не холодно, на улицах Италии апельсины растут. А в России или в Британии недвижимость становится знаком социального неравенства вдвойне и втройне.

Разумеется, я поделился соображениями с Мэлвином и Колином. Я полагал, что их классовая ненависть к богатым на севере столицы поможет в разговоре.

— Послушайте, — сказал я им, — какие странные в Британии дома. Построены кое-как, удобств никаких, толкнешь — разваливаются. А стоят по два миллиона. Чушь какая.

— Хорошие дома, — сказал Колин с обидой. Он как раз подписался на ипотеку и носил в бумажнике фотографию нового жилища. Чуть что, лез в карман, раскрывал невзначай бумажник и показывал всем: вот, не угодно ли? Так себе домик, если честно. 

И Мэлвин поддержал товарища:

— В Британии, Макс, очень хорошие дома. I tell you. У нас хорошо строят, Макс.

— Да ладно тебе. Come on! Ваши ванные — это же ужас! Даже не помоешься, как следует. Краны раздельные, плещись, как хочешь. А лестницы ваши идиотские? Вместо нормального коридора — лестница. Спишь на втором этаже, умываешься на третьем, обедаешь на первом, а готовишь в подвале. А если ночью писать захочется? Как здесь старики живут, не понимаю.

— Нормально живут, — сказал Колин и посмотрел в сторону.

Он недавно рассказывал, что его мама упала. Вдруг понял, как она упала. Пошла, наверное, старушка ночью в ванную, зацепилась за коврик, из двери ванной вывалилась прямо на лестницу и вниз по ступенькам — бабах! И это они называют нормальной жизнью! Гнилые коврики в ванных — кому, зачем, в каком бреду придет в голову класть в ванную комнату ковер! Так делают, потому что жалеют денег на отопление — а так хоть какое тепло, и вот гниют эти коврики по лондонским заплесневелым ванным. Обитые ковролином дрянные фанерные полы — и это практически повсеместно, экономят на паркете и чихают от пыли всю жизнь. Вот садик перед домом они вылизывают, каждую субботу щелкают ножницами, ковыряются в рассаде — а что делается внутри дома, мало кого волнует.

У нас в России, подумал я, все обстоит прямо наоборот. На улицах — мерзость запустения, и всем на это наплевать. Живем как придется, начерно живем — плюем под ноги, мусорим, пакостим. Зато внутри, там, где кончается общественная помойка и начинается личная жизнь, — там хорошо несказанно! Возможно, забота о социальном строительстве оттеснила в английском сознании заботу о доме как таковом? Построили свободное общество, а остальное неважно?

Они даже не знают, какие дома бывают. Посмотрели бы мои брикстонские друзья на дома на Рублевке, они бы с ума сошли. Просто сошли бы с ума — и все. Я представил себе, что было бы с Колином, если бы он увидел дом моего приятеля Сереги Вострикова. Сначала припадок нервного смеха, потом потеря дара речи, потом тяжелая депрессия — и все, кончена жизнь: потекут тягучие долгие дни в сумасшедшем доме на таблетках и капельницах.

— Знаете, какие в России шикарные дома, — сказал я им.

Я рассказал им про дом Сереги, который я посетил. Гранит и мрамор, просторные залы, открытые террасы, ярусами ниспадающие в Москва-реку. Мне приходилось бывать в богатых домах у знаменитых западных богачей — но ничто не могло сравниться с увиденным у Сереги на Рублевском шоссе. Сады Семирамиды, я считаю, лишние среди семи чудес света. Я бы на место этих садов поставил дом Сереги Вострикова — кому интересны эти сады? Александрийский маяк, Колосс Родосский, дом Сереги Вострикова. А Серега, кстати, не лорд, не член парламента и даже по-английски до недавнего времени не говорил. Просто рядовой российский ловкач. И дом его, добавлю, — довольно заурядное явление среди рублевской архитектуры, там и не такое бывает. Один мой знакомый архитектор построил поселок для газовых магнатов — там каждый дом такой. Я рассказал о Серегиных хоромах ребятам.

— Такой вот дом в Москве у одного моего товарища, — закончил я описание.

Колин и Мэлвин слушали, притихнув. Мэл даже жевать сэндвич перестал. А Колин сделался очень бледен, так с ним бывает, когда ущемляют интересы Британии в целом или клуба «Манчестер Юнайтед» в частности.

— Но так живут, наверное, не все, — сказал Колин.

В его голосе мне послышалась надежда. Нет, не то чтобы он был рад, что русские живут в плохих условиях, просто он привык знать, что в России живут плохо, и это знание как бы помогало ему переносить брикстонские тяготы — всегда делается немного легче, если ты знаешь, что соседу хуже, чем тебе. Он ждал обычных в таких случаях рассказов о том, что основная масса русских томится в трущобах, в подвалах, в лагерях. И я сам порой говорил им нечто похожее, клял нашу российскую действительность. А сегодня что-то не хотелось. Подчиняясь внезапному порыву, я сказал.

— Не все. Но подавляющее большинство. В Москве — каждый второй.

И почему-то их эти сведения расстроили.

— У всех такие дома?

— У москвичей-то? Практически, да, у всех.

— По сколько же квадратных футов на человека?

Квадратные футы надо делить на десять, чтобы получить примерный эквивалент метрам. Я произвел обратную операцию и сказал:

— Примерно по 800 квадратных футов, — так я им сказал. То есть,  получалось по восемьдесят квадратных метров на одного человека. Это, конечно, не вполне правда. Но мне очень хотелось, чтобы это было правдой, — вот я и сказал.

— На одного человека? — Колин был очень бледен.

— Да, конечно. А вот на семью — шесть-семь тысяч. Но это скромно, это для low middle class. Наши богачи имеют дома по 70 тысяч квадратных футов.

— Не может быть.

— У нас места много, — объяснил я британцам, — мы же не на острове.

— А по телевизору нам это не показывают, — сказал Мэлвин.

— Врут все по телевизору. Просто не хотят, чтобы другие народы завидовали.

— А как же так получилось? — спросил меня Мэлвин. Растерянно так спросил.

— Элементарно. Продавали десять лет подряд нефть и газ по высоким ценам, скопили сотни миллиардов. Много сотен. Сначала богачи присвоили эти миллиарды себе, а потом президент им сказал: давайте о людях подумаем. Вот они все и отдали миллиарды на жилищное строительство. Десять миллиардов дал Абрамович, пять — Сечин, семь — Прохоров, Тимченко, слышали о таком — дал пятнадцать. И так далее. 300 миллиардов собрали, старые дома снесли — четыре года строили, весь народ собрался на строительство, и вот результат.

— Если бы у нас так! — сказал Колин в сердцах.

— Решили построить город-сад, — объяснил я им, как дело было, — даже стихи такие есть: «через четыре года здесь будет город-сад!».

— За четыре года построили? — спросил Колин и сглотнул слюну. — Вот бы наши тоже так скинулись!

— Наши тратят деньги на Афганистан, я читал, — сказал Мэлвин.

— Да, — сказал я, — в некоторых странах много тратят на вооружение, на войны. Как будто это нужно людям? В России тоже так делали раньше. И еще мы строили для царей дворцы — а для бедняков блочные кривые домишки. Вроде как у вас в Лондоне на окраинах. Такая же дрянь. А потом мы, русские, подумали и решили: хватит заботиться только о начальстве, — я вдохновенно врал, настроение было прекрасным. — У нас теперь даже тротуары перед домом с подогревом — страна-то северная.

— И зимой у вас тротуар теплый?

— Хоть в тапочках ходи.

— И хорошо построили?

— Да уж не вашим домикам чета. Рамы из окон не вываливаются.

— И потолки высокие? — спросил Колин горько. В Лондоне всегда есть опасность поцарапать макушку о потолок.

— Очень высокие.

— Ты нам никогда про это не рассказывал.

— Пока стройка шла, рано было говорить. Четыре тяжелых года, Мэл. Понимаешь?

— I do. I do understand.

— Каждый работал как мог. Инвалиды последние сбережения отдавали, богачи все карманы вывернули. 

— Мы, британцы, тоже умеем работать, — сказал Мэл.

— Да, вы однажды тоже сумеете так сделать. Берите пример! Наши богачи как рассуждали? Они сказали: недра ведь принадлежат всему народу, это ведь общая земля. Значит, если я продал нефть, я должен построить дома беднякам. И построили.

Красные комиссары не добивались такого эффекта, работая среди революционно настроенных матросов, какого добился я, говоря с печатниками в Брикстоне. Глаза их сверкали, кулаки сжимались.

— Вот, например, объединенная компания «BP-Альфа». «Альфа» — это такой российский банк, они всю свою прибыль пустили на виллы для бедноты, больницы, школы. Себе ничего не оставили. А ваши нефтяники так же поступили?

— Bloody hell! Greedy bustards!

Иногда, когда люди рассуждают про революционную ситуацию, не очень ясно представляют, как эта ситуация выглядит. А тут она была налицо. Поднеси спичку — рванет.

И Мэл, и Колин готовы были на многое, не хватало лишь указать им цель. Мне стало неловко, что я так разыграл своих товарищей по работе. Я сказал, что пошутил.

— Нет, — сказал я, — никаких домов для бедноты. Квадратный метр в Москве стоит по пять тысяч долларов на окраине. И по двадцать тысяч в центре. И люди не могут купить себе квартиру.

— А как же ваши богачи? Строят?

— Да, строят. Но строят только для себя или на продажу, задорого.

— А бесплатный город-сад?

— Это я пошутил, — сказал я.

Они замолчали.

— Я так и думал, — сказал Мэл. — Все говорят, что у вас очень плохо.

— Да, — сказал я, — хорошего мало.

— That's it! — Мэл приходил в себя, медленно превращался в прежнего Мэла, довольного Винни Пуха.

— Значит, никто ничем не делится? — спросил Колин.

—  Делиться никто не хочет. Разве станут богатые делиться с бедными? Вот вы, англичане, стали бы делиться с афганцами?

— С афганцами? — Мэлвин посмотрел на меня как на больного.

— С афганцами.

— А зачем мне с ними делиться?

— У вас ведь денег больше, вот и поделитесь. Дома им, например, постройте.

— У меня у самого нормального дома нет.

Разговор замер. Стали собираться на ланч. Пошли к Диане и ели сосиски молча. К появлению второй порции страсти улеглись. Постепенно лица моих друзей разгладились, они вновь стали различать краски мира. Им было померещилось, что нечто пошло против правил — но нет, все осталось на своих местах.