Максим Кантор

На днях на нашем сайте завязалась странная дискуссия, впрочем, даже не дискуссия, а публичный обмен мнениями без диалога. Максим Кантор опубликовал в своем личном блоге открытое письмо к Дмитрию Хмельницкому, в котором обвинил Хмельницкого в «потомственном стукачестве и провокаторстве», заявив, что отец Хмельницкого был стукачом. И поэтому, по логике Кантора, Хмельницкий не имеет права бороться со сталинизмом. Хмельницкий ответил у себя в блоге: «Задеть меня таким дурацким образом невозможно... апеллировать к репутации родственников оппонента, чтобы заставить его заткнуться, — затея за гранью добра и зла».

Познакомились двенадцать лет назад. Она работала проституткой, и я пригласил ее к себе. Прежде не обращался к проституткам, потом тоже не обращался. А тот год был странный — не оправдываюсь, случилось так, вот и все. Купил газету, тогда почти в каждой газете была реклама массажных салонов и девушек по вызову. Позвонил, позвал, она приехала.

«Обитатели демократических нижних палуб отпихивали стариков и женщин, не говоря о детях. А аристократы пропускали стариков и женщин вперед, что, в сущности, естественно», — пишет Максим Кантор. На самом деле неверно само наблюдение; на «Титанике» действительно происходил некий случайный социальный эксперимент, но совсем другого рода.

Однажды меня задержали и отвели в отделение милиции. Я шел из гостей и был нетрезв, а тут как раз очередная борьба с пьянством. Андроповские это, что ли, меры были или еще брежневские потуги на сохранение порядка — даже и не упомню, кто царствовал. Видимо, я вел себя несколько, как бы это сказать поделикатнее, рассеянно. И привлек к себе взгляды милиции.

Мой дядя Алеша всегда говорил негромко и с улыбкой. Он принадлежал к тому типу мужчин, которым не обязательно произвести впечатление. Возможно, он знал, что произведет впечатление в любом случае.

Каждый год 5 декабря диссиденты выходили на Пушкинскую площадь. Молча, сняв шапки, ждали, пока их арестуют. Милиция определяла участников демонстрации по отсутствию головного убора — подходили, приглашали в машину. Впрочем, старались изо всех сил уклониться от неприятной миссии арестовывать людей на глазах иностранных корреспондентов: заблаговременно в скверике напротив кинотеатра «Россия» собирались инкоры с фотоаппаратами.

Василий пришел домой пьяным. Точнее, он дошел до своего дома, панельного двенадцатиэтажного дома на 2-м Войковском проезде, но в квартиру попал далеко не сразу, поскольку до утра катался в лифте. Сперва он доехал до последнего, двенадцатого этажа, потом опять спустился на первый, потом опять поехал на двенадцатый — и так путешествовал много часов подряд. Он отнесся к ситуации серьезно — боялся, что случайный ночной визитер перехватит лифт, он ждал, когда кабина затормозит, и стремительно жал кнопку, чтобы двери не успели открыться.

Это правдивая история.

Сидим мы у Дианы, кушаем камберлендские сосиски (не путать с кентервильскими привидениями), а Мэлвин разворачивает газету и тычет мне в нос картинку. На картинке пухлогубая блондинка гладит сенбернара, сидя на пороге большого дома. И подпись: «Известная мисс Пупкина, дочь российского нефтяника Пупкина, любит приезжать в свой лондонский особняк». В Лондоне у юной Пупкиной дел полно: она посвятила себя дизайну, а также любит пройтись по ресторанам. «Люблю запросто, не афишируя себя, пройтись по лондонским ресторанам», — делится секретами Пупкина. «Какую кухню предпочитает мисс Пупкина?» — волнуется журналист. «Отдаю предпочтение стилю фьюжн», — объясняет барышня. В газете Sun на пятой странице всегда можно найти фотографию особняка, приобретенного прогрессивным русским бандитом, или женой московского чиновника, или отечественным правозащитником. Ни Мэлу, ни Колину, ни мне эти картинки категорически не нравятся. Мы смотрим на них и бранимся.

То ли дело Лондон! Жизнь кипит, на бирже играют, современное искусство продают, показы мод устраивают, коктейли выпивают, зубами щелкают — а там что? Ровным счетом ничего. Стоит тихий городок, университет имеется. Ну да, старый университет. И что дальше? Тоска смертная. А гонору-то, гонору!

Даже у членов Политбюро, думаю, не было таких автомобилей. Я увидел из окна мастерской, как белая машина въехала к нам во двор — причем машина начиналась в одном окне, а заканчивалась в другом.

Он стоит передо мной, большой, толстый, лысый, с огромным бутербродом в руке.

[group title=" "]

Как-то я пересказал эту пословицу своим немецким друзьям, директору Музея современного искусства Хансу-Петеру и его заместителю Зеппу.

Роман писался долго и все еще пишется. Он поделен на три части, и повествование ведется в трех не схожих меж собой интонациях. Глава, представленная читателю, написана от имени секретаря Гитлера Эрнста Ханфштангля. Это историческое лицо, и судьба его изложена здесь достоверно. Более того, реальный Ханфштангль действительно написал нечто вроде воспоминаний, правда, весьма коротких. Я расширил, если можно так выразиться, его мемуары. Я долго колебался, сохранить реальное имя или это будет нарушением исторической правды. Однако, в конце концов, я решил имя сохранить, памятуя об известном прецеденте. Так, Александр Дюма-отец использовал мемуары Шарля д’Артаньяна, реального лица, который стал прототипом всем известного мушкетера. Руководствуясь тем же принципом («история – только гвоздь, на который я вешаю свою картину»), я и поступил. Отмечу, правда, что роман писался с оглядкой на реальную историю и даже с намерением осветить некоторые аспекты, на которые редко обращают внимание. Я имел возможность консультироваться у нескольких крупных военных историков, и они оказали неоценимую помощь. В известном смысле данный роман сюжетно связан с предыдущим – «Учебник рисования». А как именно связан, пусть определит сам читатель.

Однако Мэлвин любит марсиан, а евреев как-то не очень. Нет, поймите правильно, Мэлвин Петтерсон не антисемит. Я представил, как при чтении этих крамольных строк мои еврейские знакомые делают тревожную стойку, подобно пойнтеру, учуявшему добычу. Глаза горят, волосы дыбом. Еще раз повторяю, Мэлвин не антисемит. Он просто не считает, что евреи являются интересным объектом для изучения. Ну евреи, и что? Ему, в сущности, на них плевать. А вот марсиане занимают его воображение.

*

Правда, мой друг, поэт Добрынин, по кличке Бункер, однажды на спор вырвал унитаз из кафельного пола московского клозета. Но мы были молоды, задорны и выпили много зубровки. К тому же Бункер — поэт. А тут без особых усилий и рифмоплетства, раз — и вырвал раму из окна. В Англии все держится на соплях — и поразительно, что так долго держится! Демократия, канализация, монархия, человеческое достоинство — тысячу лет стоит, и все на соплях!

Роджер видит свою миссию в том, чтобы говорить правду обществу, и эта правда, как правило, горькая. Он поведал британскому зрителю о Сомали и Руанде, о землетрясениях и войнах. А сейчас решил рассказать все о футболе. Если верить Роджеру, тайна Катыни — ничто по сравнению с футбольными интригами.

Вроде бы знают, как будет, но волнуются. Это ведь непросто — отменить смерть, мы знаем, что смерть безжалостна. Что, если не сумеет?

Черчилль однажды сравнил российскую политику с борьбой под ковром: неизвестно, что под ковром происходит, но порой из-под ковра выбрасывают труп.

Ко мне обратилась девушка Меган — с жалобой на коллег-печатников, на Мэлвина и Колина. Дело обычное — ей не платили зарплату. В России такое сплошь и рядом случается; прежде, кажется, шахтеры бастовали, а сейчас даже шахтеры не бастуют — какой прок бастовать? Вот и у Меган шансы бастовать были невелики — кому протест демонстрировать? Но высказаться хотелось. Мы остались с ней вдвоем в комнате, и вдруг она заговорила про деньги, резко так заговорила, с болью.