Трансформацию Михалкова как режиссера в последние годы уже невозможно отделить от его публичного образа — такого Николая Ростова, который бьет морды крестьянам, потому что кровь-то играет, а потом ему, конечно, стыдно (Никита Сергеевич, правда, в аналогичном случае не каялся, но кто вам считает), и в этой своей удали он бесконечно обаятелен, не то что малахольный интеллигент Андрей Болконский. Русского барина, который собирает оброк с болванок, ездит цугом — с мигалкой и служит любому государю. Уверена, что в этом образе Никита Михалков не лицемерит — как писал Роберт Музиль, «люди холодного расчета не добиваются и половины того успеха в жизни, что души правильно смешанные, способные действительно любить людей и условия, которые приносят им выгоду». Однако перенося это мировоззрение на экран через свое альтер эго комдива Котова, Михалков незаметно перешел грань между искусством и аутоэротической исповедью.

В отличие от «Предстояния», «Цитадель» не перенасыщена спецэффектами: дежурные чудеса вроде невзорвавшейся мины, без которой, похоже, в семействе Михалковых не обходится ни одно важное событие, похожи на самопародию. Там почти не видно войны. В этом фильме комдив Котов разбирается со своим непростым прошлым и получает от своего создателя отпущение грехов.

Фабула: комдиву Котову, который, как мы помним, был расстрелян в первых «Утомленных солнцем», но в «Предстоянии» режиссер заменил ему статью и отправил в лагерь, а потом в штрафбат, Сталин возвращает награды и звание, потому что он — единственный человек, способный возглавить чудовищную миссию: повести вооруженную палками толпу мирного населения с оккупированных территорий штурмовать немецкую крепость только затем, чтобы использовать фотографии этой бессмысленной бойни в пропагандистских целях. Котов, как выясняется, имеет как раз нужную квалификацию: защищая власть Советов в годы Гражданской войны, он зарубил шашкой монаха, прятавшего белогвардейцев, и отравил газом бунтующих тамбовских крестьян. Попутно Котов выясняет отношения с чекистом Митей (Олегом Меньшиковым) и бывшей женой Марусей, находит потерянную дочь и вместе с ней идет на Берлин.

И что, думает в первый момент ошеломленный зритель, Котов теперь плохой? Не фашистов ведь травил — русских крестьян, да еще таким осужденным Женевской конвенцией способом! Ведь он же объясняет жене, что именно сломало его на Лубянке: «От своих же! Понимаешь, от сво-их!». Но нет, к комдиву грязь не липнет. Да и с чего бы? Служение любой власти (которое эвфемистически называется служением России) — многократно публично постулировавшаяся фамильная добродетель Михалковых. Я не отождествляю реального Михалкова и придуманного им красного командира, действовавшего по законам революционного времени, но хочу сказать, что в михалковской картине мира нет этого противоречия.

Вероятно, режиссер подразумевал, что нет черного и белого, все живые люди, но сказалось другое. Героя «Утомленных солнцем — 2» вообще ничто не может скомпрометировать, потому что он этическим нормам неподсуден. У него и нет этики — одно чутье, в переносном и прямом смысле. Как в «Предстоянии» Котов шел по запаху Нади, так в «Цитадели», почуяв раздувающимися ноздрями Митю, он прежде приказа поднимает солдат в самоубийственную атаку, чтоб только не встречаться с ублюдком.

Этот самый Митя — отрицательный резонер. Я имею в виду художественный прием имени Льва Толстого, когда персонаж говорит разумно и правильно, но автору он физиологически антипатичен, а поэтому может засунуть себе свои правильные мысли куда хочет — правда-то, она в стеклянных глазах небритого и «покоцанного» симпатичного героя. Это, помните, школьная еще программа, «Война и мир»: нам только скажут, что персонаж был «красивым», а мы уже и знаем, что ушлепок и пустоцвет. Герой Меньшикова долго плещется голым в речке, охорашивается и причесывается, а герой Михалкова в это время скорчился в машине и скулит от страха, умоляя Митю не отправлять его обратно на Лубянку — ну сразу же понятно, кто тут хороший, а кто плохой.

В фильме есть драматическая сцена, где Митя показывает Марусе донос на нее, который комдив подписал, не выдержав пыток. Раздавив Марусю морально, Митя еще и физически насилует ее в машине, как Роберт Де Ниро в «Однажды в Америке». Таким образом он мстит за проигранное соперничество: даже выйдя за него замуж, Маруся никак не может забыть Котова, вечно он незримо присутствует третьим в их кровати. И ведь чем взял, понять не может рафинированный белогвардеец Митя: вот, вспоминает он, сидели на даче, играли Стравинского. И Маруся рыдала как ребенок от звуков музыки, а Котов сидел и жрал яичницу с луком и думал, что у ней слезы на глазах, потому что ей туфли жмут, сущее животное. Зато, мол, герой! Так вот смотри ж, как твой герой тебя продал.

В этой утомительной сцене в концентрированном виде отражены взаимоотношения Михалкова со зрителем, как они, на мой взгляд, видятся режиссеру. В какой-то момент Митя кричит в лицо бьющейся в истерике Марусе что-то вроде: он же животное, тупой мужик, но — тут я цитирую дословно — «зато когда этот герой мозолистой рукой лезет тебе в трусы!». Оно, конечно, нехорошо жрать яичницу с луком, когда люди под Стравинского плачут, как бы понимает умом кинозритель, но сердце его — как бы подразумевается здесь — трепещет при мысли о мозолистой руке. Котов — это, так сказать, сама жизнь, и если в «Предстоянии» главная мораль была: «Вот что крест животворящий делает!», то в «Цитадели» на стороне комдива воюет уже вся природа: и травинка, и лесок, и в поле каждый колосок. В момент решающей атаки паучок закрывает прицел немецкого пулеметчика, мышка пробежала, хвостиком махнула — и Мордор взрывается к чертям собачьим сам, пока Котов идет к нему, вооруженный палкой.

Ну что я могу сказать — только перефразировать того же Музиля: «Мир оказывался в порядке, когда рассматривал его Михалков».