Нашумевший в свое время «Санькя» — это история о современном молодом революционере, члене НБП (выведенной под именем «Союза созидающих»), которая ведет самоубийственную войну с властью: горячие головы кидают в чиновников и президента помидоры, яйца и всякую тухлятину, власть в ответ пытает их, сажает и физически уничтожает. Что ж до идеи и смысла «Саньки», здесь в них углубляться не хочется: несмотря на то, что Прилепин писал пьесу вместе с Серебренниковым, театр — не литература. У него собственные выразительные средства, а у режиссера — собственное прочтение источника.

Сначала про средства. В «Отморозках» все те приметы, которые в сознании широкой российской публики носят собирательное название «современный театр», собраны так педантично, что трудно не увидеть в этом родовой изъян студенческого спектакля. Как будто перед нами экзаменационная программа, которую нужно отработать, а художественная составляющая тут — не главное: вроде как, ну можно ли цепляться к артистизму и концепции постановки, когда люди четверной тулуп крутят.

Это обязательный набор приемов, которые, не успев избавиться в России от налета маргинальности, уже стали штампами. Минималистические декорации, состоящие преимущественно из решеток заграждения, какие используются на митингах, в метро в час пик и в прочих ситуациях неконтролируемого скопления людей, и красного гроба (который присутствует в действии с настырностью гроба на колесиках из детской страшилки). Сценический дым и ударные, превращающие очень натуралистическую сцену митинга почти в рок-концерт. Мало места в зале «Цеха белого» культурного центра «Винзавод» и много места на сцене, и вообще отсутствие дистанции между залом и актерами (кого-то из журналистов удивило даже отсутствие занавеса — такого, помните, плюшевого полотнища, которое вешали в доисторических театрах, видимо, для тепла). Зритель постоянно вовлекается в действие, и его роль неприглядна — его лицо комментируют, выхватывая из темноты слепящим фонарем, перед началом спектакля спины омоновцев заслоняют его от демонстрантов, скандирующих «Ре-во-люция» и «Мы маньяки, мы докажем!», «Любовь и война!» или просто, по старинке, герой кричит в зал: «Это вы виноваты! Вы во всем виноваты». Актеры демонстрируют недюжинную физическую подготовку — сцена драки поставлена как современный танец, а эротическая как акробатический этюд — и все время раздеваются или переодеваются у нас на глазах.

И уж совсем писк — жанр verbatim, практически «Театр.doc»: в процессе подготовки труппа вместе с Серебренниковым ходила на настоящие митинги собирать монологи реальных людей, включенные затем в спектакль. Из этого обстоятельства, кажется, можно сделать вывод, что с другими целями им там бывать не приходилось, и это, вообще говоря, довольно смешно: потребовалась фольклорная экспедиция, чтобы представить себе, что происходит и говорится на Триумфальной площади по 31-м числам вот уже два года. Не говоря уже о других ситуациях неконтролируемого скопления людей.

Возможно, труппе следовало провести более углубленное исследование, или дело в том, что жизнь схематичнее вымысла, только в проходящей перед нами галерее реальных и романных типов почти невозможно отделить физиологический очерк от театра амплуа. Вот пенсионерка, которая хотела бы протестовать — только не рядом с этими, с красно-коричневым флагом — «Нет, спасибочки! Спасибочки! Я лучше дома посижу, книжку почитаю». Вот журналистка-инженю с идиотическим возмущением по поводу нарушения прав человека. Злой следователь и добрый следователь. Вот, наконец, либеральный интеллигент Алексей Константинович Мерцалов с монологом: «Думаешь, этому народу, наполовину состоящему из пенсионеров и наполовину из алкоголиков, нужна почва? Не надо ничего делать. Потому что пока рас-се-яне тихо пьют и кладут на все с прибором, все идет своим чередом. Водка остывает, картошечка жарится. А как только рас-се-яне вспомнят о своем величии, о судьбах Родины, о… о чем вы там все время говорите?.. Тогда вы начнете пускать друг другу кровя».

Ни на шаг не отступая от амплуа, он продается власти, хозяева гоняют его по побегушкам, называя при этом то Наумом Натанычем, то Исаем Израилевичем, а революционеры волоком таскают по сцене за галстук, приговаривая: «Смысл в том, что мы знаем, за что умереть, а ты даже не знаешь, зачем живешь». Ну и главный герой — тот самый Санькя, переименованный для сцены в Гришу (Добросклонова?), который, сделав морду кирпичом, полспектакля двигает по сцене отеческий гроб (вот тут бы колесики пригодились). То есть буквально гроб с отцом внутри, буквально двигает, потому что в России, понимаете, плохие дороги, не проехать катафалку. Иногда гроб открывается, и оттуда бьет свет. Можно, я не буду докручивать эту прозрачную аллегорию.

Можно по-разному относиться к литературному творчеству Захара Прилепина, но он все-таки умеет писать. Монологи и манифесты, вырванные с мясом из текста его романа, на таком подчеркнуто неприхотливом фоне звучат как дурные анекдоты, и что досадно — совсем нет чувства, что режиссер управляет этим процессом. Да, конечно, Серебренников в отличие от Прилепина — не нацбол, и в своей трактовке занял позицию документалиста, с точки зрения которого хрен редьки не слаще, а русский бунт — тупик не лучше русского пофигизма. Да, мол, маньяки — доказали. Но ведь спектакль вообще не о политических платформах: он о том, что романтика лучше цинизма, а «Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, — все это не требует доказательств и обоснований». В конце, после поклонов, актеры поют, взявшись за руки, Цоя: « А мне приснилось: миром правит любовь, / А мне приснилось: миром правит мечта» (а не «Мы ждем перемен», как можно было бы ожидать). То есть это очень лиричный, патетический спектакль — подростковый, и учитывая возраст актеров, только это и придает ему хоть какое-то правдоподобие. И вот в самой последней сцене высокого драматизма Гриша с группой товарищей понимает, что нечего терять, и захватывает здание областной администрации (перед этим, не могу умолчать, ему является призрак любимой, погибшей за революцию, со светящейся елочной гирляндой на шее). Его обложили со всех сторон и предлагают сдаться, обещая сохранить ему жизнь. И Гриша, гордо отказываясь от подачки, кричит в мегафон: «Считаю власть, которой вы служите, мерзкой и гадкой!» Ага, я тоже. Уйди, противная. Удивительная во всем этом стилистическая глухота.