Новое поколение русских космополитов предпочитает не уезжать, а ездить. Им не нужно отрекаться от своего прошлого, чтобы обрести свободу в будущем. Они не стремятся ассимилироваться, а стараются сохранить свою национальную идентичность, совместив ее с абсолютной свободой передвижения. Современный тренд – жить где вздумается и оставаться самим собой.
Quentin Bertoux/Agence VU/Fotolink
За прошедший год мои дети прошли через все стадии эмиграции: сперва они плакали и просились домой, потом привыкали к тому, что ребенок должен носить одежду из Gap, играть в баскетбол и время от времени ходить на play date*, и в конце концов начали с аспирацией произносить звук "T" в русских словах.
И вот теперь, год спустя, вопреки их громогласным протестам, я заставляю их готовиться к обратному переходу – возвращению в Москву. Я бессердечная, неблагодарная и такая, какая есть.
Когда-то родители привезли меня в Америку, чтобы дать мне будущее. Первым шагом к будущему была необходимость превращения в американку. И я превратилась. А потом отбросила свою американистость, словно что-то одноразовое или самовосстанавливающееся – или, еще хуже, ничего не значащее. И перебралась назад в Россию. Так поступили и многие другие дети иммигрантов из моего поколения. Одна моя подруга детства живет в Москве с русским мужем, растит сына, который владеет английским лучше, чем русским, и хорошо разбирается в бейсболе. Другая живет в Израиле с франкофонным мужем-мусульманином: с детьми общается на русском, с мужем – на английском, муж с детьми – на французском. Третий мой приятель детства за пятнадцать лет сменил пять стран, в двух из них обзавелся тремя детьми, говорящими на трех языках. При этом чаще всего мы с ним встречаемся в России. Учтите, он не разводился: все эти перемещения совершались всей семьей. Таких примеров – легион. Разнообразие географических, национальных и лингвистических паттернов бесконечно, но основа общая – фундаментальное пренебрежение цельной национальной идентичностью. Собственно, это не основа даже, а целое явление. Я выменяла эмиграцию – уникальный дар моих родителей – на становящийся все более банальным опыт космополитизма.
Наталья Левина из Нью-Йоркского университета – специалист по информационным системам. Она изучает, как функционируют в этих системах выходцы из других культур. Разговор мы начинаем на русском. Она рассказывает мне, что со старшей дочерью говорила только по-русски, а когда в три года отдала ее в детсад, осознала свою ошибку: девочке было трудно привыкнуть к новой среде. С двумя младшими дочками они с мужем действовали иначе – уже в два года стали знакомить их с английским. Большинство их друзей, говорит Левина, сделали то же самое открытие и точно так же скорректировали методы воспитания детей.
И мы тоже переходим на другой язык, как только беседа приобретает наукообразный оттенок. В мир английского нас окончательно выдворяет слово bicultural, аналога на русском которому я не знаю. Двукультурный? Левина берет маленький листок бумаги и рисует для меня диаграмму Венна – две пересекающиеся окружности. Два круга – две разные культуры. А обитатели заштрихованного участка, общего для обоих кругов, – бикультуралы.
Когда-то – этак на полдороге между переселением в Америку и днем нынешним – меня занесло в российское консульство в Сан-Франциско: я стояла в очереди, чтобы подать документы на очередную визу в Россию. Тучный кудрявый мужчина в очках, стоявший впереди меня, сказал невидимой женщине за стеклом, что хочет восстановить гражданство.
«Где вы родились?» – усталый голос женщины существовал сам по себе, в отрыве от ее невидимого мне лица в окошке.
«Армения», – сказал мужчина.
«Мы только российское гражданство восстанавливаем», – сообщил бестелесный голос.
Спустя несколько минут диалог повторился, на сей раз с участием лысого мужчины из Таджикистана. Ему тоже не удалось стать российским гражданином.
Дотоле я и не думала обзаводиться российским паспортом. Но в тот день в Сан-Франциско этот документ шел нарасхват, и когда настал мой черед подойти к женщине, оказавшейся блондинкой средних лет в форменном кителе, я спросила, сколько стоит восстановить гражданство.
– Где вы родились? – спросила меня женщина, как и других.
– Москва, – ответила я. Эта деталь уже сто лет ничего не значила.
– Восемьдесят три доллара, – ответила она.
Восемьдесят три доллара?! Это означало, что я могла бы въезжать в Россию столько, сколько захочу, по цене полутора виз! Судьба моя была решена.
– Беру гражданство!
Женщина дала мне анкету. В анкете интересовались моим именем, датой рождения... В графе «Национальность» я, как всегда, написала «США». Моя рука горделиво вырисовывала эти буквы, не без легкой снисходительности к представителям другой культуры, составлявшим анкету. Я хотела уведомить их, что в цивилизованном мире nationality – это гражданство. Но – стоп! Я же прошу российское гражданство. Тогда при чем здесь американское? Чувство превосходства внезапно показалось неуместным. Я зачеркнула «США» и написала «еврейка». И тут же ощутила приступ возмущения.
Мерзавцы! Заставили меня идентифицироваться с тем, кем они меня воспринимают, а не с моим восприятием самой себя – вот она, квинтэссенция советской ментальности. Я вычеркнула «еврейка» и написала «американка». Ну и глупо. Я вела себя, как те, кто в Советском Союзе боится признавать себя евреем. Такой, как они, я определенно ни за что не стану. Я вычеркнула «американка» и написала «еврейка». Подавила нервный смешок. Мысленно облекла эту сцену в форму байки, которую потом буду вновь и вновь рассказывать много лет.
Как только осознаешь, что национальность – производное от обстоятельств, в которых находишься, можно скакать по диаграмме Венна куда угодно. Ручка Левиной замирает над пересекающимися окружностями. «Идея cosmopolitans (космополитов) существует отдельно, – поясняет она и втыкает кончик стержня своей ручки в верхний правый угол листка, вне сегмента, обозначавшего бикультуралов. – Это как бы над той и другой cultural identity».
Quentin Bertoux/Agence VU/Fotolink
Quentin Bertoux/Agence VU/Fotolink
Quentin Bertoux/Agence VU/Fotolink
Quentin Bertoux/Agence VU/Fotolink
Quentin Bertoux/Agence VU/Fotolink
Космополиты – ценная порода людей. Американская преподавательница менеджмента Мартин Хаас опубликовала пространную работу о транснациональной компании, где команды проектов непременно формировали из работников нескольких категорий: космополитов (тех, кто ранее жил и работал в двух и более странах), местных (тех, кто ранее жил и работал только в стране, где базировалась команда) и остальных. «Остальные» проигрывали местным и космополитам, которые, как выяснилось в ходе исследования, заведомо считались носителями знания, неведомого прочим. Престранный каприз экономики, если вдуматься: чем шире компания распространяется по миру, чем старательнее она стремится «мыслить глобально», одновременно «действуя локально», тем больше она ценит людей не по их знаниям, а по их личным данным и обстоятельствам жизни. Место рождения, гражданство, география миграций – все эти чисто случайные обстоятельства оборачиваются уникальными полезными качествами.
Сегодня самые амбициозные родители обеспокоены не только или не столько тем, как отправить детей в Гарвард, а тем, как бы вырастить их многоязычными. Они проводят много времени на сайтах типа multilingualchildren.org или в ЖЖ-сообществе ru_polyglot, где типичные посты начинаются со слов: «Уважаемые участники сообщества, родители двуязычных и (особенно) трехъязычных детей».
Новая мировая аристократия – это перекати-поле.
«Я не "глобальная русская", – сказала мне недавно одна видная интеллектуалка и тут же запретила мне упоминать ее имя в связи с этим заявлением – еще обидятся ее друзья в России, стране, где волею судьбы она выросла. – "Глобальной русской" я была раньше, когда часто ездила в Россию. Теперь я просто... глобалка». Она много разъезжает по Соединенным Штатам и Европе, где составила себе репутацию крупной художницы и мыслителя международного уровня. Ее заметный акцент в английском – американскому уху он кажется «общеевропейским» – по нынешним временам настоящая верительная грамота, залог искушенности в делах всего света.
В начале девяностых, когда такие перекати-поле, как я, были еще редкостью, один русский журналист, который брал у меня интервью, спросил, кем я предпочитаю быть – «русской в Америке или американкой в России». Я обиделась: мне казалось самоочевидным, что положение «своей» предпочтительно повсюду, и я всерьез на него претендовала. Десятью годами позже я поймала себя на том, что сказала потенциальному издателю моей книги: «Знаете, куда я ни приезжаю, я везде аутсайдер». За десять лет быть аутсайдером стало выгодным качеством... Много лет назад я тщательно подавляла свой акцент, теперь же обнаружила, что мне нравится, когда он проявляется. В Америке, услышав мой акцент, всегда думают: «А, вы нездешняя» – и это неизменно повышает мои котировки.
Еще несколько лет назад классическим объяснением возвращений из Европы или Америки в Россию была фраза: «Не получилось!», которую обычно произносили за спиной вернувшегося. Сейчас, кажется, этот механизм уже не работает.
Наталья Левина изучает преимущественно хай-тек-компании с филиалами в других странах, а именно в России и Индии. Общепринятый обычай – назначить кого-то «с материка», будь то Силиконовая долина или Франкфурт, для координации работы отдаленного филиала, который на жаргоне называют «островным». Как правило, на эту роль берут иммигранта с этого самого «острова», поскольку он владеет языком и обладает знаниями о местной культуре: ну, например, если речь о России, способен заранее предупредить головной офис, что в первые две недели января на российский филиал рассчитывать бессмысленно.
Левину заинтересовало, кто из этих иммигрантов, отправленных работать на прежнюю родину, оказывается успешен, а кто нет.
Как обнаружила Левина, в наихудшем из возможных случаев местные работники сообщали: «Никаких культурных барьеров с этим человеком у нас нет. Но работать мы с ним не любим. Он командует, контролирует каждую мелочь и создает заторы». Если же события развивались по наилучшему сценарию, иммигрант становился настоящим лидером «островного» отделения. Как выяснили исследователи, все зависело от того, способен ли человек идентифицировать себя, «материкового», с «островными» людьми, которыми ему поручили руководить. Чем лучше ему удавалось позиционировать себя в качестве русского или индийца, тем лучше были результаты его команды.
Откуда же берется способность идентифицировать себя с «островным» коллективом? Как ни странно, ее дает успех в новой для тебя стране. Если ты выбился в люди в США, то охотно и упоенно вновь окунешься в российскую культуру, потому что, говорит Левина на двух языках, «новая identity is no longer threatened» («новой идентичности больше ничего не угрожает»).
Раньше если уезжали, то навсегда. Моментом надежной фиксации нового иммигрантского статуса был момент получения нового гражданства. Понятие «надежный статус» было тогда не фигурой речи, а констатацией факта. С 1987 года русские эмигранты начали посещать Советский Союз – в качестве американских граждан, в статусе, оберегавшем их достаточно надежно, если поездка была недолгой.
Нынче статус определяется не столько гражданством, сколько социальным положением: например, качеством под названием «успешность» и гипотетическим умением интерпретировать информацию. Прежде, много лет назад, когда я сознавалась, что вернулась из США в Россию, на меня обычно смотрели сочувственно и спрашивали: «Не получилось?» (разумеется, выводы Левиной указывают, что готовность вернуться скорее свидетельствует, что «все получилось»). Сейчас если на мое признание вообще как-то реагируют, то разве что озадаченным взглядом: по мне, это уже лучше. Несколько месяцев назад я спросила одну молодую женщину, медика, почему они с мужем, работающим менеджером на автопредприятии, переехали из Новой Зеландии назад в Москву – во второй раз. «Потому что я дура», – ответила женщина, и я расшифровала ее ответ так: через год-два семья наверняка снова покинет Москву, как уже было дважды, а карьера мужа в транснациональной автомобильной корпорации в итоге только выиграет от этих вроде бы немотивированных миграций. Тем самым я заодно блеснула своей высокоразвитой, характерной для космополитов способностью извлекать глубокий смысл из скудной информации.
Идея, что движущей силой инноваций является несходство, в последнее время господствует в беседах среди тех, кто задумывается о подобных вопросах. В недавно вышедшей книге «Как происходят прорывы» преподаватель менедж мента Эндрю Харгадон утверждает, что великие открытия делаются не благодаря гениальной догадке какого-то одиночки, а в результате слияния разнородных культур и опыта многочисленных членов разномастной команды. Исследования Хаас, Левиной и других наводят на мысль, что индивиды, впитавшие в себя несколько различных культур, могут служить живыми катализаторами инноваций. А светило теоретической урбанистики Ричард Флорида, который ввел термин «креативный класс» – обозначение социального слоя, который движет современным экономическим ростом, – считает: этот важнейший социальный класс уютно себя чувствует только в мегаполисах, выгодно отличающихся максимальным культурологическим многообразием.
Флорида разработал формулу, позволяющую определить, в какой мере городу удается привлечь креативный класс и создать для него питательную среду. Формула опирается на три показателя, отражающие степень многообразия и толерантности: гей-коэффициент (количество услуг, предлагаемых сообществу геев в данном городе), богема-коэффициент (численность художников, писателей и артистов) и коэффициент плавильного котла (численность уроженцев зарубежных стран, проживающих в городе). Флорида убежден: дефицит многообразия душит творческий дух. Он предостерегает, что относительно небольшие страны, культивирующие многообразие, например Финляндия и Австралия, угрожают потеснить гегемонию США в сфере творческого класса.
Однако на данный момент верхнюю строчку списка мегаполисов, составленного Флоридой, занимает Лондон, с которым конкурирует только Нью-Йорк. Но если в Нью-Йорк любящие русские родители когда-то везли детей, чтобы сделать их американцами, то Лондон стал первым городом, куда детей посылают совершенствоваться – и вовсе не обязательно для их превращения в британцев.
Вам знакома эта история.Они начинали с учебы в частных школах. Эти растерянные толстощекие мальчики в блейзерах, которые дожидаются в Шереметьеве, пока стюардесса British Airways проводит их в самолет, навстречу еще одному семестру вдали от родителей. Эти перепуганные четырнадцатилетние девочки, которые ныряли в лондонское метро за день до начала занятий, чтобы впервые в жизни самостоятельно купить себе вещи – ибо вдруг выяснялось, что школьная форма предполагает черные туфли на шнуровке БЕЗ КАБЛУКОВ! – и возвращались, зареванные и торжествующие, с парой жестких уродливых Dr. Martens. После этого им уже по большому счету ничто не было страшно: мир принадлежал им. Они продолжают передвигаться по миру, словно в нем вообще нет границ. Я знаю одну такую девочку. Сейчас она руководит очень успешной компанией на Украине.
Несколько лет назад я поехала в Лондон писать статью о том, как он сделался второй столицей России. Опрашивала, как и следовало ожидать, студентов и недавних выпускников, людей из инвестиционных банков, журналистов, торговцев произведениями искусства и бизнесменов-изгнанников. Записала на диктофон, как русскоязычный предприниматель в костюме с Савиль-роу изумлялся: «Приезжают люди, которые интернациональны уже от рождения». Но по-настоящему в память врезалось впечатление от русских магазинов в Лондоне. Они принципиально отличались от русских магазинов во всех странах мира, кроме самой России. Они не были неофициальными общинными центрами. Не были информационными центрами. Не были средоточием ностальгии. Они были просто абсолютно утилитарными магазинами, прагматично торгующими товарами, которые могут понадобиться русским. Не более.
Для культуролога кулинарные предпочтения могут служить индикатором идентичности: лондонский журналист, защитивший диссертацию в Оксфорде, которого я застала за покупкой облепихового варенья в русском магазине, может рассматриваться как человек, чувствующий себя достаточно безопасно для того, чтобы возвращаться за частицами оставленной в прошлом культуры. Можно также заключить, что он блестяще овладел наукой уравновешивания идентичностей и переключения между ними: за чаем дома – русский, за ужином в ресторане – человек, познавший мир, на работе – британец, днем – квалифицированный специалист, вечером – гей, и так далее, ибо он сочетал в себе все это и намного больше.
Немаловажно, что саму идею выбора и вычленения проще и безопаснее применить не к плавильному котлу, а к миске с салатом. Собственно, словосочетание «плавильный котел» первоначально было названием пьесы об Америке, написанной в 1908 году британским драматургом по имени Израэль Зангвилл. Ее героями были влюбленные, в прежней жизни обреченные на разлуку, – русский еврей и казачка. В Америке их происхождение больше не препятствовало любви. Пожалуй, можно сказать, что в Америке им представилась возможность отбросить элементы своего культурного наследия, мешавшие счастью, и в новообретенной безопасности сохранить только те элементы, которые их объединяли, – вероятно, таковым был русский язык.
В чужих руках и на чужих устах идея плавильного котла, предложенная Зангвиллом, вывернулась едва ли не наизнанку, как часто бывает с идеями: стала значить, что тебя переплавляют для отливки в совершенно иной форме. Во второй половине ХХ века американские социологи начали задаваться вопросом, а существовал ли вообще плавильный котел, в который они веровали, после того как за них ему придумал имя британский русский еврей. И пришли к выводу, что котел существовал, но ряд изменений в американском законодательстве с шестидесятых годов расширил возможности для получения или сохранения двойного гражданства – параллельной верности нескольким отечествам, а следовательно, сделал все это более приемлемым в глазах общества. Когда-то наличие двух паспортов было аномалией; теперь же пятьсот тысяч детей, рождающихся в США ежегодно – и автоматически получающих американское гражданство, одновременно получают гражданство других стран от своих родителей. В семидесятых Верховный суд США, по сути, разрешил иммигрантам идентифицировать себя со страной, из которой они приехали, постановив, что американского гражданства нельзя лишать даже за голосование на выборах в зарубежном государстве. Одним из последних бастионов был запрет американским гражданам занимать государственные должности в других странах. В начале и середине девяностых несколько американцев российского происхождения потихоньку преступили этот запрет, а окончательно его сокрушил Валдас Адамкус в 1998-м, сделавшись президентом Литвы без отказа от американского гражданства. Америка совершила переход от воображаемого плавильного котла к менее надуманной миске с салатом. То же самое проделали страны Западной Европы, только по-своему: в своем послевоенном, постимперском, новообретенном панъевропейском духе.
В прежние времена, когда ассимиляция была самоценна, она двигалась по четко предписанной траектории. Социолог Герберт Ганс писал, что для новоприбывших в определенную страну все начиналось с экономической ассимиляции: она была необходима, а также облегчалась готовностью многих иммигрантов выполнять более низкооплачиваемую или трудоемкую работу, чем та, которую предпочитали коренные жители. Вслед за экономической вскоре наступала культурная ассимиляция – иногда она даже совпадала по времени с экономической, так как иммигранты отдавали детей в школу и должны были утрясать какие-то вопросы с домовладельцами, торговцами и государственными учреждениями. Третья и финальная стадия – ассимиляция социальная – была самой тяжелой и продолжительной: она была невозможна, пока новоприбывшие не внедрялись в неиммигрантские социальные круги и общественные организации. Часто у первого поколения иммигрантов вообще не доходило до социальной ассимиляции – она осуществлялась уже их детьми. Другие исследователи подметили: как только иммигранты во втором поколении ассимилировались социально, они почти немедленно принимались дистанцироваться от своей новой американской идентичности и восстанавливать прежнюю культурную идентичность.
В одной из недавних работ Ганс отметил, что для некоторых групп иммигрантов – особенно для белых образованных переселенцев из Восточной Европы – волшебная стадия социальной ассимиляции может происходить рано, начинаясь, пожалуй, с самого приезда. Возможно, отсюда следует, что стадия мятежного самодистанцирования тоже начинается вскоре после первого шага по земле их новой страны. Другими словами, я думаю, что таким образом мы ускоряем ход времени, сливая два-три поколения иммигрантов в одно. Я расспрашивала об этом, например, члена клуба «Сноб» Манану Асламазян и выяснила, что за два года жизни в Париже Манана перешла из состояния изгнанницы поневоле – она покинула Россию из-за того, что на нее завели уголовное дело, – к положению иммигрантки, которая ассимилировалась в экономическом и культурном плане: у нее есть работа – она руководит европейским отделением Internews, международной неправительственной организации, работающей со СМИ. С социальной ассимиляцией оказалось сложнее, потому что Асламазян плохо говорит по-французски. «Войти в тот же культурный слой, в котором я была в России, я не могу. Меня это не унижает, я не чувствую себя человеком второго сорта. Я гость, ко мне тут хорошо относятся. Но бесконечные тусовки, споры, завалиться к кому-то в гости в одиннадцать вечера и просидеть до пяти утра – это тут невозможно». Вполне возможно, что в Париже никто старше двадцати пяти лет никогда и не засиживается до утра, разговаривая с друзьями, – ни я, ни Манана не в курсе таких подробностей. В любом случае она решила проблему социальной ассимиляции просто и решительно: выписала в Париж тринадцатилетнего внука, чтобы он года два поучился во французской школе. Если планы осуществятся, через несколько лет Манана Асламазян вернется в Россию в сопровождении молодого человека, который уже достаточно офранцузился, чтобы суметь сделаться русским.
Собственно, она не просто дает внуку шанс усовершенствоваться во французском языке, а сознательно делает для него намного больше: дает ему фору в космополитизме, обеспечивает питательную среду и опыт, которые в итоге, возможно, окажутся ценнее Сорбонны. «Вырастает немножко другой человек. Он по-другому смотрит на мир, он уважает людей других национальностей». Внук учится в школе-пансионе для детей иностранцев, которая, вполне возможно, окажется современной реинкарнацией школы-пансиона, где воспитывается элита страны. Только теперь это глобальная элита. «Это для того, чтобы у него другой взгляд на мир был, – поясняет Асламазян. – Eму, например, сейчас интереснее всего с корейцами...»
Другой член клуба – Нина Хрущева, с которой я тоже поговорила об эмиграции, приехала в Принстон в 1990 году изучать литературоведение, а теперь преподает политологию в одном из нью-йоркских университетов. Пожав плечами, она говорит: «Я не иммигрировала. Я приехала, потому что это стало возможно. Я просто здесь живу». Мы еще час выпиваем в баре на Шестой авеню, и Хрущева толкует об Обаме, Путине, нескольких других российских и американских политиках, а также о Тонино Гуэрре, у которого она только что побывала в Римини, с такой вовлеченностью и детализацией, что потом сопровождавший меня приятель назвал все ее речи «сплетнями». Казалось, для Хрущевой все эти люди были «свои».
Подобные вещи пугают многих американских и европейских социальных консерваторов: они уверяют, что одновременная и параллельная верность нескольким странам разрушает ткань общества и даже порождает потенциальные террористические ячейки. Ричард Флорида, напротив, считает кросскультурный опыт и параллельную верность нескольким странам величайшим конкурентным преимуществом. Наталья Левина и другие исследователи классифицируют и измеряют в количественной форме положительные стороны этих черт. И, наконец, авторитетная новая теория профессора London Business School Кристофера Эрли и профессора Nanyang Business School Сун Анга вводит понятие «культурный интеллект» – это способность чувствовать и распознавать требования, налагаемые коммуникацией в разных культурах, а также подстраиваться под эти требования. Эрли и Анг разработали способ измерения CQ – коэффициента культурного интеллекта, который, как они считают, является ключом к успеху индивида в современной экономике. Согласно их исследованиям, самый высокий CQ в принципе у британцев. Пожалуй, это лишний резон послать ребенка учиться в Лондон – если хоть кому-то из нас для этого нужен лишний резон.
Культурный интеллект, вкупе с другими разновидностями интеллекта и при опоре на опыт и пластичность, наилучшим образом подготавливает нас к участию в процессе так называемого осмысления, длящегося всю жизнь, – к поиску смысла действий, решений и жизненных впечатлений. Космополиты, по общему мнению специалистов, справляются с осмыслением лучше всех. Они распространяют не только саму информацию, но и ее анализ, и в сложных обстоятельствах выполняют задачу лучше, чем любой местный.
Должно быть, в свое время мои родители покинули Россию, потому что в стране царил нестерпимый кошмар. Должно быть, я вернулась в Россию, потому что тут было пленительно интересно. Наталья Левина учит своих детей русскому языку, должно быть, потому, что обожает Пушкина. Моя подруга научила своего сына правилам бейсбола, должно быть, потому, что эти знания пригодятся ему через десять лет в американском университете. Манана Асламазян привезла внука в Париж, должно быть, потому, что у нее есть инстинктивная тяга к ассимиляции. Я люблю Нью-Йорк, должно быть, за его гей-коэффициент, богема-коэффициент и коэффициент плавильного котла, а Москву – за какой-то коэффициент, которого Ричард Флорида пока не выявил. Возможен и другой вариант: я игнорирую ежегодные протесты моих детей и упорно таскаю их взад-вперед, поскольку, как и у тысяч других людей, у меня есть такая возможность – возможность, которой не имели мои родители.
