Иллюстрация: Юлия Блюхер
Иллюстрация: Юлия Блюхер

В этом году Москва окунулась в осень уже в середине августа, размышляю я, в то время как еду на заднем сиденье «Волги» вдоль Яузы. Я вообще-то активно не люблю Москву, но это шоссе-набережная вдоль пустырей, заросшее бросовой растительностью, мне родное. И по духу я скорее поклонник руин, недавно разбомбленных городов, уже успевших порасти поверху зелеными паразитами… К тому же я тут недалеко прожил более пяти лет, на Нижней Сыромятнической улице, выйдя из тюрьмы.

Москва запущенная, Москва пустырей, Москва промзоны, где давно остановились заводы, не дымят, и дорожки к проходным заросли ползучими детьми Флоры, – это мое, это мне подходит.

Андроньевская набережная называется так потому, что здесь стоит уже семь веков Спасо-Андроньевский монастырь.

– Тормозни, Колян, у монастыря, я выйду! – обращаюсь я к водителю. «Волга» останавливается. По мокрым листьям идем я и охранники, но не к монастырю, а к зданию напротив, к Лефортовскому суду, к месту моих мук, куда меня возили из Лефортовской тюрьмы в 2001 и 2002 годах. И тоже была осень. Помню, когда тащили меня в наручниках по уже подвядшей траве, из автозака в суд конвоиры…

Подошли. Я задираю голову и смотрю на окна суда. Со стороны – седой мужчина в очках внимательно разглядывает вполне себе безобразное современное здание. И что он в нем нашел? А мужчина расклеился, вспомнил, как провели его десять лет назад мимо стоявшей на лестнице подружки. На ней были трогательные белые носочки, на ее тощих ножках…

Глаза защипало. Вернулись к машине. «Поехали отсюда!»

Андроньевская набережная по ходу движения превращается в Золоторожскую. Листья уже наполовину опали и обнажили сырые стены таинственных подсобных зданий – будок, сторожек; нежилых и разрушенных, где по ночам, возможно, собираются сатанисты и вампиры отслужить свои черные мессы. Когда жил на Нижней Сыромятнической, в первые годы я здесь много гулял с охранниками.

Останавливаемся. Карабкаемся вверх по склону и углубляемся в пустыри. Вылизанную Москву, обмаслившуюся Москву Тверской улицы и Кутузовского проспекта ненавижу. Моя Москва началась для меня в 1966 году, когда снимал комнату в Казарменном переулке, в бревенчатом доме. Единственное окно комнаты выходило, как бойница, во двор, где в тесноте повсюду выпирали бревна в сочленениях срубов, зеленые и замшелые. При взгляде во двор возникало ощущение, что это XVI век какой-нибудь. И что сейчас к окну подойдет стрелец в красном кафтане с саблей у бедра и постучит, чем там, пикой или бердышом: «Ну-ка, выходи, поэт и алхимик, царь-государь тебя требует к себе!» Тот дом снесли давным-давно, обитатели, очевидно, все умерли от старости…

Ни сатанистов, ни вампиров я не обнаруживаю. Может быть, потому, что обитателей пустыря вспугнули охранники. В просветах меж деревьями видна пара нервно удаляющихся спин, но скорее у спин нелады с законом, и только. Если перенести столицу из Москвы, город опустится, осядет, подурнеет и станет повсюду, и Тверская, и Кутузовский, таким же, как эти пустыри, мистическим и непредсказуемым. Где будут водиться и вампиры, и сатанисты, и людоеды…

– В 2003-м в лагере я спал на расстоянии вытянутой руки от людоеда, – сообщаю я молчаливым охранникам. Точнее, в тот год он еще не был людоедом, но уже двигался к людоедству. Тогда он досиживал пятый год за то, что убил и съел с товарищами козу соседки. Выйдя на свободу, этот парень убил и съел мужа своей сестры. Была зима, и он спрятал жертву на пустыре в разбитом уазике, временами приходил в уазик «за мясом»…

Охранники охотно подхватывают тему, но получается, что ближе меня никто к людоедам не приближался, надо же, на расстоянии вытянутой руки.

– Однажды людоед, его фамилия была Варравкин, попросил у меня ручку: «Савенко, можно взять твою ручку?..»

Я иногда вот так путешествовал по Москве, навещая, что называется, памятные места. Те, где я жил или где сидел в неволе. Обычно на такие путешествия меня тянет осенью. А еще если она дождлива!

Усаживаемся в машину. Дождь стучит по крыше «Волги» с замечательным ­прямо-таки энтузиазмом.

– К тюрьме? – спрашивает Колян.

Ну, хочешь или не хочешь, но изучишь за годы привычки и бзики шефа.

– К тюрьме, – соглашаюсь я.

Тюрьма «Лефортово» расположена совсем рядом с Золоторожской набережной. Через некоторое время мы на месте. Случайный прохожий, попавший сюда невинно по своим обывательским делам, тюрьмы не увидит. Ее можно обнаружить, только если войти во дворы. Что мы и делаем. Сотрясаются под ветром несчастные, корявые, окислившиеся и освинцовевшие, жалкие деревья непородистого происхождения. Как собаки бывают дворнягами, бастардами, так и деревья. Они еще и стряхивают с потрепанных шевелюр нам на голову мокроту, как бы харкают на нас своими туберкулезными плевками.

Вход в тюрьму с Энергетической улицы. Но нам-то туда не надо, во вход. Мы шагаем по двору жилого дома, где скрыт от досужих глаз высокий забор. Дождь все идет, он согнал со двора всех старушек. Вот она, грейдерная башня. Может быть, она и не грейдерная (то есть допотопный холодильник прошлого века), и не считается башней, но в течение ­пятнадцати месяцев я лицезрел эту башню с другой стороны, из камеры № 32. Впрочем, лицезрел я ее только в летние месяцы, когда нам позволяли открывать окно с 06.00 до 18.00. Я с вожделением глядел на ее осклизшие бревна и ржавые кирпичи фундамента, предполагая, что за башней – свобода, и свежий ветер, и верные друзья в автомобиле. Побег. Любой узник мечтает о побеге.

Я не предполагал, что за башней спокойный, длинный московский двор, где бабки сидят у подъездов в дни, когда нет дождя… И вот я шагаю именно там, куда хотел вырваться в моих тюремных лефортовских снах…

Я бы посмотрел на окно камеры № 32, но из-за забора можно увидеть только последний этаж, а тридцать вторая ведь на первом…

– Домой? – спрашивает Колян. – Или на Пироговку, к Новодевичьему?

На Пироговской улице я жил в начале семидесятых годов, молодым поэтом в красной рубашке. И у Новодевичьего монастыря встречался с девушкой в белом платье, девушку тащил за собой белый пудель. Девушка собирала крапиву у стен Новодевичьего, чтобы варить пуделю щи с крапивой. На руках у нее были красные резиновые перчатки. В пруду тогда жило семейство белых лебедей.

– Домой!

Хватит сантиментов.С