Алиса Порет: Книга маркизы. Записки, рисунки, воспоминания

Маркизой ее называл Даниил Хармс. Она была из породы особенных женщин, которых всегда безошибочно отличают поэты и рыночные торговцы. «Маркиза, идите к нам! Для вас самый лучший товар». У Алисы Ивановны Порет был врожденный дар выбирать все самое лучшее. И в жизни, и в искусстве

Полуфранцуженка, полушведка, петербурженка не только по месту рождения, но и по душевной сути… «Нежная европеянка», сказал бы Осип Мандельштам. Хотя хрупкая, мечтательная внешность скрывала твердый, как алмаз, характер и непреклонную волю к тому, чтобы самой режиссировать свою судьбу и выстра­ивать жизнь.

Самое удивительное, когда читаешь ее вос­поминания – ощущение какой-то невероятной, вызывающей невключенности в суровые реалии времени. Маркиза в них не вписывалась. И, похоже, даже не очень пыталась. Где-то шла коллективизация, дымила всеми трубами индустриализация, звучали какие-то страшные клятвы и не менее страшные проклятия. Гремела во всю мощь своих радиоточек и громкоговорителей новая советская жизнь, которой все спешили присягнуть на верность. Но только не Маркиза! Откуда в ней эта потрясающая способность игнорировать любую прозу, любой быт, не замечать любую идео­логию? И одновременно идеальный слух на стихи, на талант, на подлинную новизну?

Загадочная, стильная женщина, разгулива­ющая белыми ночами с белым пятнистым догом по Марсовому полю и Дворцовой площади. Она могла бы легко составить компанию какой-нибудь Кики с Монпарнаса, стать моделью для Пикассо или Мана Рэя. Но у Алисы Порет был другой круг: признанные мэтры русского модернизма Филонов и Петров-Водкин, которых она считала своими учителями, молодой Шостакович, с которым дружила, безработные и бес­паспортные поэты обэриуты, нашедшие свой временный приют под крышей Детгиза. И, конечно, Хармс, безнадежно в нее влюбленный, предлагавший несколько раз жениться. Ничего из этого не вышло. Она не захотела. Все было слишком временно в их жизни, ненадежно. Все могло оборваться в любую минуту по первому требовательному стуку в дверь или угрожа­ющему звонку в прихожей.

Но при этом сколько отваги в их смехе, в их веселых фантазиях, в этих живых «кинофильмах», которые они разыгрывали для себя. Кажется, они продолжали играть до последнего, чтобы не сойти с ума от голосов, звучавших в радиоточках.

Почти никому не удалось спастись. Почти ничего не осталось от их ленинградских перформансов. Выжила только Маркиза. Как? Непонятно. Может, потому, что смогла вовремя притвориться обычной ленгизовской художницей, иллюстратором детских книжек? Может, потому, что успела спрятаться за спину успешного мужа? А может, потому, что одна владела тайнописью чернокнижницы, своей особой азбукой Морзе. И ее сигналы  каким-то чудом добрались до нас сквозь толщу времени в виде пожелтевших страниц трех больших рукописных тетрадей, которые она заполнила своим убористым четким почерком прирожденной отличницы на склоне лет в 80-е годы прошлого века. Отдельные кусочки из них печатались и раньше. Библиофилы и знатоки давно знали об архиве Порет. Но добраться до него и обнародовать в полном объеме удалось только издателю и художнику Ирине Тархановой.

В прошлом году издательство «Барбарис» выпустило первую книгу большого книжного проекта «Алиса Порет. Рисунки. Воспоминания». Теперь  на очереди выход следующего тома. В него, кроме текстов, войдут также иллюстрации, графика и большой блок ранее неизвестных фотографий. По сути, это наглядная попытка материализовать давно исчезнувший мир, расшифровать тайные коды судеб, вспомнить забытые имена, прокомментировать когда-то удачные шутки, а главное – вернуть  время, о котором, как выясняется, мы совсем ничего не знаем.

Сергей Николаевич

У нас в доме произошли перемены. Мой брат, кончив институт, был послан на три года на границу Афганистана. В его комнате поселилась Глебова[1]. Мы работали с утра, писали маслом; потом гуляли с Хокусавушкой[2], делали вместе детские книжки, ходили в концерты. Я учила сонату Франка[3], через две комнаты Глебова играла на скрипке. По вечерам мы принимали друзей.  У Татьяны Николаевны был громокипящий роман с органистом Браудо, а у меня – ни с кем. После Arcade Martin[4] мне никто не нравился. Однажды кто-то привел к нам Хармса и Введенского[5]. В тот же вечер они сговорились: Хармсу больше понравилась я, а Саше – Глебова. Когда мы летом куда-то все разъехались, поэты решили, что гораздо легче добиться успеха не в доме, где святая мама, домраба, вечно торчащий верный мой поклонник Кондратьев и серия молодых людей каждый вечер,  а в одиночку. Они условились, что дадут знать друг другу о своих победах телеграфно. Хармс ездил ко мне на дачу раза три, потом смертельно обиделся, когда оса укусила его в губу, и исчез надолго. Он чудил, не хотел гулять, а сидеть в комнате, курить трубку за трубкой при закрытых окнах, забив собственноручно все щели ватой. Тут у Хокусавны родилось одиннадцать щенков, и Кондратьев привез мне ее и шесть толстых детей (остальных отдали «в хорошие руки»). Их надо было кормить без конца, водить гулять и воспитывать. Хармс оскорбленно ретировался. Саша не мог долго обойтись без карт и водки и пытался брать у Глебовой в долг. Короче говоря, телеграммы не были посланы.

Как-то появляется Хармс, вид неважный, лицо темно-серого цвета.

– Вы нездоровы?

– Нет, я устал и очень голоден.

Я иду на кухню. Кроме хлеба и чая, ничего нет.

– А вы обедали? – спрашивает он.

– Нет.

Он идет к телефону и звонит домой. Оказывается, у них жарятся мясные котлеты!

– Побежали, – говорит он, и мы, взявшись за руки, летим на Надеждинскую[6].

– Как мило, я вас сейчас накормлю, – говорит Даниил Иванович и ставит на стол две тарелки, ножи, вилки и две рюмки. – Вина нет, но я налью холодного чая. Я так счастлив, что могу вас угостить. Посидите, я иду на разведку.

Он ушел, и я сидела перед своим прибором и удивлялась, что его так долго нет.

«Очевидно, они (котлеты) еще не готовы, – думала я. – Или ему неудобно попросить для меня. Или его заставили что-то помочь по хозяйству. Или он ждет, чтобы семья пообедала, а он мне их (котлеты) принесет». Я еще много думала и надумала много «или».

Наконец шаги – в дверях остановился Даниил Иванович. Лицо у него было красное, губы жирные, глаза куда-то смотрели мимо меня. Он молчал.

– Я их (котлеты) съел, – сказал он без выражения. – Сперва три, потом еще три.

В это время в передней позвонил телефон, он пошел звать отца, а я убежала. Всю дорогу ничего не думала, просто шла домой.

А потом и у нас наконец появились деньги и пища. Наша Тоня вернулась из лавки и объявила, что она простояла два часа, все ноги отдавила и мясо кончилось, но «выбросили» шакала, и она взяла два кило, поскольку он «дешевше», и что она «исть» его не будет, поскольку он поганый. Мама сказала, что она тоже не будет. Хокусавна сказала, что будет обязательно и охотно, а я сказала, что попробую, если сделают шакальи котлеты!

Когда сели за стол, позвонил Саша Введенский и сказал, что Хармс уже неделю не ест, похож на тень, не может работать – умоляет простить и ждет в подъезде ответа.

– Какие глупости, – сказала я, – идите оба наверх, кстати, вместе пообедаем.

– Как, вы его прощаете? А я держал пари, что нет, крупное пари…

– Иди скорее, а то суп стынет.

Мне было все очень просто – я была окружена семьей, Хокусавна лежала у моих ног, Саша болтал и всех смешил. Хармс сидел как на электрическом стуле. Когда принесли котлеты, я сказала:

– Мама, дай Даниилу Ивановичу ­сразу три, он их очень любит.

Он съел две и принялся за третью.

– Замечательно вкусно.

– Да, котлетки хороши, – сказал Саша.

– Никогда не ел таких вкусных, – бросил Хармс. (Ему казалось, что он уже не на электростуле, а будто вроде зубоврачебного кресла.)

Тут вошла Тоня и сказала фамильярно:

– Ну как, Данила Иванович, каклеты из шакала?

Он уронил вилку с котлетой на пол. Встал, весь покраснел и, заикаясь, повторял:

– Правда из шакала, правда?

Все засмеялись – Саша громче всех.

– Данька, – кричал он, – я выиграл пари, я говорил тебе, что она не простит, ха-ха-ха.

Введенский как-то потом отвалился, а Хармс остался надолго моим другом. Они оба были в ссылке в Курске, и, вернувшись, Хармс мне признался, что влюбился в меня по-настоящему в тюрьме, заочно. Почему-то вместо того, чтобы пленять меня, он решил сперва очаровать мою маму. (Это была ошибка.) Он не знал, что она исполняла всегда все мои желания, никогда не споря. Помогала мне и всем моим друзьям. Если я просила приютить кого-нибудь, она ставила немедленно кушетку у себя в комнате. Приняла Глебову, потом Кондратьева. У нас жили кошки и собаки уехавших на дачу знакомых и т. д. Она была настоящая мать, неиссякаемо добрая, самоотверженная и доблестная. Когда я раз сказала, что хотела бы поехать на юг, но что это невозможно из-за денег, она вечером дала мне конвертик и сказала: тут вам хватит на двоих – возьми с собой Татьяну. В доме был бесконечный поток гостей, мы делали фильмы, она доставала нам безропотно из сундуков реквизит (для любой эпохи). Если «все для Чехова», то мы имели неисчерпаемый запас страусовых перьев, канотье, цилиндров и корсетов. Потом она вкусно нас кормила ужином и, отправив всех, сама мыла груду посуды и убирала все на место. Единственное, что ей не давалось, – мать по телефону. Она делала попытки нас выручать, но неудач­но. А я и Татьяна Глебова должны были дипломатично кого-то принимать, кого-то отводить, и удобнее всего было, когда это делала мама. Наша домработница совсем не годилась в диспетчеры после того, как она рассказала Маршаку[7]: «Нету их, в баню обе пошли, а потом Алиса Ивановна еще красить волосы будут, так что не ждите», – а Самуил Яковлевич считал, что у меня от природы золотые кудри!!! Он мне горестно потом рассказал об этом разочаровании. Уходя, мы давали точные распоряжения: Сашке Введенскому сказать, что уехала на неделю, Хармсу – чтобы звонил от пяти до шести, Кондратьеву – чтобы пришел вечером мыть собаку, Маршаку – что ушли в Детгиз, и т. д. Однажды позвонил Браудо – мама мучительно вспоминала, что ему нужно сказать, мы подбежали на помощь, делали ей знаки и шептали что-то – она не выдержала и громко сказала в трубку: «Врите сами, я больше не могу!» – и ушла к себе. Это милое событие долго нас ­веселило.

Хармс продолжал обрабатывать маму. Он приносил ей книги по ботанике, доставал картинки каких-то редких рыб (зная, что она пишет учебник на трех языках для детей). Сидел с нею часами, помогая ей искать в словарях. Я понимала, что это какой-то сложный ход, и, конечно, мама вскоре стала всем хвалить Даниила Ивановича и говорить, что это самый умный, самый лучший и, главное, «благоразумный» из всех моих друзей. Хармс сиял. Я обиделась за маму. Ее бесхитростное сердце никогда бы не поняло, что это лицемерие и ханжество. Тогда я тоже сделала ход. Как только он появлялся в дверях и говорил сверх­почтительным голосом: «Дома ваша матушка? Я пришел показать ей атласы», – я стучала к ней и объявляла, что пришел Д. Ив., а сама, закрыв двери, быстро звонила то Пете Снопкову, то Кириллу Струве[8]– самым лихим повесам. Они немедленно являлись, я тихо отворяла им дверь до звонка, и, бесшумно проскользнув мимо, они, давясь от смеха, проходили ко мне в комнату. Мы весело болтали, пока мама разбирала гербарии, а потом я шла на зов: «Аля, иди пить чай», – но не одна, а втроем или вдвоем. Это был шах королю. И дальше было так же. Мне всегда удавалось перехитрить его, и, кажется, он был от этого в восторге.

«Художница Алиса

Хитрей Рейнеке-лиса[9]», –  писал он мне на записочках и часто повторял.

Хармс пробовал делать мне предложение. Мы идем из «Чижа» и «Ежа»[10] в Михайловский сад. Хармс волнуется, трет себе нос, наконец выпаливает: «Мисс Порет, что бы вы сказали, дело в том, что я скоро буду очень богат – у меня идут сразу две книжки – я хотел бы знать, я уже давно… Вы знаете… Я буду вполне обеспечен – у меня в будущем квартале переиздание – и, кроме того, правда, это еще не совсем точно, но мне обещали подписать договор, так что вы видите, вы молчите, но мне казалось, что я… Мне кажется, что мне нужно вам сообщить, что я в ближайшее время буду вполне благоустроен – и если это суммировать, то получается, одним словом, я давно хотел вам объяснить, но не считал…» (Зажигает трубку.)

Я говорю: «Даниил Иванович, мне в первый раз с вами скучно – точно в бухгалтерии Детгиза. Не провожайте меня». И я ухожу, задрав нос. Хармс бросается бегом в боковую аллею. ЗАНАВЕС.

Хармс переиграл с гербариями и пре­увеличил влияние мамы на мой выбор. Она считала, что хуже всех Петя Снопков, или, как все его звали, Мастер Петр, за его изумительное уменье отлично делать все, за что бы он ни брался: макеты для те­атра, гравюра на дереве, стрельба, все виды спорта. Когда приехали финны на лыжные состязания, он взял второй приз, почти без подготовки; на бегах, потренировавшись неделю (на пари), тоже получил приз и, войдя в ложу, где мы все ждали, что его принесут на носилках, подал мне рыцарским жестом конверт с надписью «II приз». Когда все поинтересовались, что там за сумма, оказалось, что он пуст, и Петя сказал: «Ну, я все отдал конюхам». Бесконечные романы Пети и Кирилла весело у нас обсуждались, все дивились их ловкости, называли их снайперами и капитанами любовного плавания первого разряда. Хармс делал вид, что он шокирован, а я знала от друзей, что эти веселые шалости нельзя было сравнить с черными измышлениями Саши и Даниила Ив. Кирилл был заносчив, циничен и высокомерен, Петя во всех своих романах проявлял доброту, великодушие к рогоносцам и мягкость.

Постепенно, видя, что он мне нужен в трудном положении с Хармсом, он стал как-то по-петушиному считать его своим соперником, отсюда появилась странная мысль, что его надо отбить. Он стал приходить уже не по вызову, а самостоятельно. Его положение было трудное – Хармс занял укрепленную позицию, а он ходил в звании папильона, кутилы и ловеласа, порха­ющего с дамы на даму. Общее мнение было, что я, естественно, со временем выйду замуж за Дани­ила Ив. Кирилл был не в счет – его приютила моя мама в нашем доме, вырвав из страшного вертепа, где его отец бушевал в бесконечных кутежах, вовлекая в это четырнадцатилетнего сына. Мне он был вроде брата.

Вскоре случилось нечто совершенно неожиданное для всех – Хармс со мною от времени до времени ссорился и исчезал. Этим воспользовался Мастер Петр, придумав ловкий маневр. Он стал молить меня, чтобы я помогла ему опять стать художником и работать ежедневно, как я и Глебова. Он был очень способен, у него был замечательный цвет, но беспутная жизнь, радости с Акимовым[11] в театре и его злая матушка, считавшая, что живопись блажь, совершенно его деградировали. «Никто не может меня спасти, кроме вас», – повторял он. Я разрешила принести ему холст и этюдник, и мы стали работать вместе. Но это не объяснение тому, что он стал моим мужем.

У Гомера меня всегда удивляло, что с Олимпа вдруг срывалась Афина-Паллада, с копьем в божественной руке бросалась в гущу сражения и по своему усмотрению, вне всякой земной логики, такого-то пронзала копьем, то наотмашь укладывала сразу троих, потом взвивалась наверх, опять оттуда наблюдала за боем и так же неожиданно то помогала кому-то, то убивала. Тут не Афина, а Афродита штопором опустилась с небес и решила меня наказать – унести от живописи, музыки, живых картин, чаепитий и непорочной жизни и соединить с самым ее ревностным служителем. Я всегда считала, что браки совершаются на небесах, и, покорствуя судьбе, старалась спасти беспутного Петю. Никто не верил ушам своим, на улице меня останавливали полузнакомые лица и спрашивали: а это правда? И уходили, покачивая головой. Первое, что сделал Мастер Петр, – он вышиб из седла Хармса. Он починил в маминой комнате электропроводку, отполировал шкаф красного дерева, сам настроил рояль (у него был абсолютный слух), переплел десятки книг с невероятным изяществом, готовил лучше Паши. Знал тринадцать способов приготовить яичницу. Достал три увесистых тома «Жизнь растений». Добился полного доверия и любви маминой собачки Шекки, а Хокусавна уже ни с кем не хотела ходить гулять, так как никто не мог так ловко и далеко бросать ей палку или мяч. Он сам мыл в ванне собак и так умело, что мыло им ни разу не попало в глаза, – Кондратьев потерял должность. Днем мы писали, а вечером зарабатывали уйму денег. Он доставал всюду какую-то очень выгодную работу по оформлению книг и каталогов, быстро все придумывал, я делала рисунки, а он писал буквы и делал чертежи мне недоступные. Несмотря на это, денег у нас в доме никогда не было – они просто утекали из Петиных красивых рук, и мы занимали у мамы, она продолжала давать уроки. О кутежах не было и помину. Иногда он смиренно просил меня по­ехать с ним в «Европейскую» пообедать. Он выбегал нервный на улицу, ловил рысака с лошадью в синей попоне, усаживал меня как принцессу, и мы подкатывали к подъезду. Швейцар расплывался в улыбке и говорил: «Давненько не бывали, Петр Павлович». Мы мило обедали, все официанты улыбались Пете, на ухо советовали, что заказать. Я не помню цифр, но если обед стоил пять рублей, то чаи – двадцать пять – тридцать рублей. Домой мы шли пешком, потому что я не взяла с собой денег, а у Пети их больше не было. Когда мы сделали роскошный свадебный пир, появился как фея Карабос Хармс. Петя в эту минуту разворачивал длинный пакет и, вынув оттуда огромный самурайский меч, сказал, передавая его мне: это мой подарок – прими его, и символически – я складываю оружие. Все захлопали, но тут же стали кричать: как можно дарить острое – немедленно дайте ему монету. Я встала, чтобы найти сумочку, но Хармс сказал: «Я дам», и вынул Пете какую-то древнюю деньгу.

«Я не хочу с вами расставаться», – прибавил он зловеще и вышел. Я пошла его проводить, мы оба молчали, пока он одевался, и я подумала: мат королю. «Я еще отыграюсь», – сказал он мне вслух. Через месяц он пришел к нам опять и, к общему удивлению, стал частым гостем. Мы втроем ходили на концерты, ездили за город и мирно дружили.

«Как вы его приворожили?» – спросила я Петю. «Очень просто. Я встретил его на улице, попросил его уделить мне несколько минут. У нас был мужской разговор. Я объяснил ему, что если бы вы вышли замуж за него, то в силу некоторых причин я стал бы все равно вашим любовником, что было бы оскорбительно для него, неподходяще для Алисы, и выиграл бы только я, – а теперь, если вы будете нашим первым другом, все вопросы чести будут соблюдаться, и выиграем мы все трое». Так мирно и весело мы прожили некоторое время.

Когда Хармс приходил и Пети не было дома (ему нужно было бывать в доме у матери и иногда ночевать, чтобы у них не отняли комнату в чудесной квартире в доме Михайловского ­театра), мы с ним развлекались по-своему. Делали подкидышей, чтобы изводить Браудо, и самые глупые штучки вроде любимых героев Д. Ив. – Макса и Марица. И никакого напряжения не было, кроме того, что бывает в каждой игре, – он мне загадывал загадки, я их всегда отгадывала. Он заставлял меня писать стихи – почему-то я и с этим справлялась. Он всегда хотел меня обыграть в чем-то, а я старалась не попадаться.

Однажды Даниил Ив. вошел ко мне в комнату – я не знаю, кто открыл ему дверь, и на пороге напророчил, что он разлучит меня с Петей, я даже сразу не поняла всего, испугавшись его глаз и безумного вида. Он быстро ушел, я долго дрожала от страха и не могла уснуть до утра. Петя в этот вечер не пришел. Через пару дней он сказал мне, что будет юбилей Акимова и большой прием, и что его приглашает театр, и что надо бы ему там быть. Я промолчала. Он нервничал так сильно, что мне стало неловко его удерживать, и я вынесла ему лучшую рубашку, галстук и сказала, что, конечно, ему надо идти, но что он должен постараться уйти до банкета. С этой минуты все пошло под откос. Акимов его напоил, три дня длилась пирушка, он не смел прийти домой, звонил от матери, что заболел и т. д. Через неделю он явился свежий, чисто выбритый, шрамы на лице были искусно запудрены, с букетом цветов и сложными объяснениями, в которых была доля правды. Он сел за мольберт и стал кончать работу – звонок и срочный вызов в театр. После театра поездка на буере, мачта сломалась, ударила его по голове, и он замерз бы, если бы рыбаки не вынесли его без сознания. Он пролежал в больнице дней десять. Следующее мероприятие – угон чужой машины от «Европейской»  за город – это еще запомнилось, а то, что его на­шли в канаве без костюма, ботинок, часов и бумажника, ему уже рассказали в милиции. ­Когда ко мне пришел милиционер, я быстро его отправила, чтобы не вышла мама, сказав, что я разошлась с тов. Снопковым. «А, это он, значит, с горя гуляет», – сообразил товарищ. Самое кровопролитное событие произошло в «Культурной пивной» в Доме книги. Петю на пари раскачали шесть человек и выбросили ногами вперед через толстое зеркальное стекло. Он остался жив, но был искромсан осколками. Мать Снопкова приходила за мной, чтобы навес­тить его в больнице,  но пошла одна. Только через месяц он смог выйти на улицу без повязки. Он пришел к нам и стоял на лестнице без слов. Я взяла его за руку, привела  к себе, усадила в кресло, и мы с ним мирно проговорили около часа. Я была очень удивлена, как  у мужчин быстро заживают раны – лицо его было почти в порядке. Когда я сказала, что он может идти, ему стало плохо, он побледнел и попросил дать что-нибудь выпить. Я свела его к маме, она уложила его на диван, накапала валерианки, он отлежался немного и ушел.

Через два года он позвонил, попросил разрешения прийти по очень важному делу. Я сделала милый ужин, и не успел он сказать вступление о том, как опостылели ему театр и сцена, а главным образом все женщины, что он бросился в разгул, перебрал всех в Кировском, Михайловском, Акимовском[12], потом в цирке и эстраде, и что... тут была пауза, и мне было очень интересно что?

В эту минуту – звонок, и я увидела в дверях унылую фигуру одного молодого композитора, который очень долго болел, жил рядом с нами, и мы ему ежедневно посылали с Кондратьевым обед, чтобы он не умер с голоду. Он протянул мне десять рублей (нынче это один рубль) и сказал: я пришел отдать долг, мы с вами больше не увидимся – спасибо за все, – тут мне показалось, что дело пахнет прорубью, и я сказала: войдите, выпьем чай.

Он снял пальто и очень охотно стал ужинать. Мастер Петр посмотрел на часы и сказал ледяным голосом: «Извините, я совсем забыл, у меня деловое свидание», – и, прошипев мне в передней: «Вы могли бы не показывать мне вашего любовника», бросился вниз по лестнице. Я вернулась и от нечего делать выслушала длинный рассказ о бедствиях, измене жены, о безысходности и пр. Я ничего не могла придумать кроме того, что утро вечера мудренее, и сказала: «Я знаю, что надо сделать», – и, несмотря на его просьбы, ничего не сказала, потому что не знала что. Бегло поговорила с мамой, которая, как всегда, была за то, чтобы кому-то помочь. Было решено, что, вместо того чтобы топиться в двадцать девять лет, проще ­переехать к нам, в комнату брата, работать, от­дохнуть от всех бедствий, а там будет видно. Нам троим не дано было это понять, но Судьба, очевидно, знала, отодвинув Петю, что Борис Сергеевич Майзель[13] проживет в нашем доме ровно двадцать пять лет.

С Мастером Петром я встретилась только один раз, в лифте, в гостинице. Мы подымались на какой-то этаж в очень узкой коробочке с Борисом, и я сказала, когда Петя отвесил мне чопорный поклон: «Познакомьтесь, пожалуйста, это мой последний и решительный муж». Это было очень забавно, потому что у Буси было тогда самое застенчивое и скромное лицо.

Встреча Пети с Хармсом, о которой он ему напророчил у нас на балу, состоялась в сорок первом году, в тюрьме на прогулке. Хармс умер там от голода, а Петя перенес и голод, и заточение – и погиб на лесозаготовках, в ссылке.

[1] Татьяна Николаевна Глебова (1900–1985) – художник, ученица П. Н. Филонова, подруга А. И. Порет с середины двадцатых годов.  В период двадцатых и в тридцатые они были ученицами П. Н. Филонова, создали «в четыре руки» не одно произведение.

[2] Собака Алисы Порет.

[3] Сезар Франк (полное имя Сезáр Огю´ ст Жан Гийо´м Юбе´р Франк; 1822–1890) – французский композитор и органист бельгийского происхождения.

[4] Аркадий Матвеевич Паппе (1891–1927) – искусствовед, сотрудник Эрмитажа в 1922–1927 годах, специалист по голландской живописи, первый муж А. И. Порет, которого она называла Arcade Martin.

[5] Александр Иванович Введенский (1904–1941) – русский поэт, драматург, представитель поэтического авангарда двадцатых-тридцатых годов. Активный участник ОБЭРИУ.

[6] На Надеждинской улице (с 1936-го – Маяковского), дом 11, в коммуналке (квартира восемь) Хармс жил с декабря 1925 года и был прописан до конца жизни.

[7] Самуил Яковлевич Маршак (1887–1964) – поэт, переводчик, редактор, с 1924-го по 1937-й – сотрудник ленинградской редакции Детгиза, с которым сотрудничали А. И. Порет, Т. Н. Глебова, Д. И. Хармс и многие другие персонажи, упоминаемые в тексте.

[8] Кирилл Васильевич Струве (1906 – арестован в 1940-м и приговорен к пяти годам ИТЛ) – друг А. И. Порет с детских лет.

[9] Рейнеке-лис (Reineke Fuchs или Vos) – название главного действующего лица одного из произведений средневековой эпики.

[10] «Еж» (1928–1935) и «Чиж» (1935–1941) – детские журналы, издавались в Ленинграде, их объединенная редакция помещалась в доме на углу канала Грибоедова и Невского проспекта (ныне Дом книги).

[11] Николай Павлович Акимов (1901–1968) – театральный художник и режиссер, народный артист СССР, книжный график и живописец.

[12] Кировский театр (в советское время Театр оперы и балета им. С. М. Кирова в Ленинграде) – Мариинский; Михайловский театр – известный в советское время как Государственный академический театр комической оперы, Ленинградский академический Малый оперный театр или Театр оперы и балета имени Мусоргского); Ленинградский театр сатиры, переименованный в Театр комедии, с 1935 года, после прихода в театр художника и режиссера Николая Павловича Акимова, стали называть Акимовским, впоследствии стал Театром имени Н. П. Акимова.

[13] Борис Сергеевич Майзель (1907–1986) – композитор, муж А. И. Порет, с которым она прожила двадцать пять лет (1936–1962).