Мари Фредрикссон, Хелена фон Цвейгберг: «Любовь к жизни». История солистки Roxette

«Меня не узнавали»

Мари о болезни

До июля 2003 года Микке был уверен: я такая же, как раньше, несмотря на болезнь. Но тем летом все изменилось.

Мы ехали в Хальмстад из нашего тогдашнего летнего дома в Хавердале. Микке попросил меня закрыть за собой дверь, а я не могла понять, чего он от меня хочет. Что я должна сделать?

Микке, конечно, решил, что происходит нечто странное. А до меня никак не доходило: что ему надо?

Чуть позже мы приготовили детям хот-доги. И тут я взяла сосиску, полила ее горчицей и кетчупом и только потом попыталась запихнуть ее в булку — как будто забыла, в каком порядке это делается.

В тот вечер я не смогла нормально убрать со стола. Простые вещи, которые каждый из нас делает по тысяче раз, не задумываясь, казались сложнейшей головоломкой. К нам в гости пришли Кларенс и Марика с детьми, а я ходила вокруг них со столовыми приборами, не понимая, куда их положить.

С так называемой операции гамма-ножами прошло полгода.

Поговорив по телефону с онкологом из Каролинской больницы, мы приняли решение отправиться домой. Микке поехал на машине, а мы с детьми — на самолете. Из аэропорта нас должно было забрать заранее заказанное такси. Но когда мы приземлились, я не смогла назвать адрес. Его словно стерли из памяти. Каким-то чудом добраться до дома все же получилось. Помогли дети — да и в компании, где мы бронировали машину, знали наш адрес. Ужасная ситуация. А ведь я даже ее не запомнила! Позже мне рассказал об этом Микке — ему звонили из фирмы, чтобы уточнить кое-какие детали.

Микке связался с моим врачом, и тот объяснил, что после облучения у многих в мозгу появляется отек. В моем случае он начал давить на область мозга, отвечающую за логическое мышление. Если Микке говорил: «Взгляни туда» и указывал куда-то, я смотрела на палец. Если он просил меня спуститься в погреб, принести бутылочку вина и заодно захватить диск, я не могла запомнить все сразу: информации становилось слишком много. Целых три действия, которые мне не удавалось увязать в единое целое: подвал, вино, диск.

Мне выписали кортизон: он должен был уменьшить отек. Доза была максимально дозволенной: тридцать две таблетки в день. Берит — мама Микке — следила, чтобы я не забывала выпить их все. Мое лицо сильно опухло, и я перестала быть похожей на себя. Раньше меня узнавали абсолютно все, теперь — никто.

Можете представить, каково это?

Самое ужасное — даже не то, что меня не узнавали. Куда страшнее то, что во мне не узнавали человека, которым я являлась. Ту, кем я была, в жизни, которой я жила. Каждый взгляд в зеркало повергал меня в шок.

Суета вдруг утихла. Мне звонило все меньше людей, и я чувствовала себя невероятно одиноко. Меня окружала тишина. Раньше я всегда была в гуще событий, теперь же оказалась где-то на периферии.

Я потеряла многих друзей. Они испугались, особенно когда меня так разнесло.

Но были и исключения.

Меня ни на минуту не покидал мой лучший друг Пер Ларссон. Он постоянно интересовался, как я себя чувствую, но при этом вел себя обычным образом, не обращая внимания на мой внешний вид. За это я ему очень признательна.

Иногда мы ходили в ресторан. Если там были наши общие знакомые, они болтали только с Пером, а меня как будто не узнавали. Было очень тяжело. Появилось чувство, что я перестала существовать.

То же самое произошло в Хальмстаде, когда мы встретились с Пером Гессле. Люди подходили к нему и просили автограф, а меня не замечали. Точнее, они просто не понимали, что я — это я.

В какой-то момент мы с семействами Гессле и Эверманов отправились в Майами-Бич.

Честно говоря, не знаю, о чем я думала. Как я могла на это согласиться?

Я, вся опухшая, сидела у бассейна. Считала себя страшной и омерзительной и не могла спокойно болтать и веселиться с друзьями.

«Черт побери, что я тут делаю?» — этот вопрос я задавала себе снова и снова. Меня все жалели, но мне казалось, что у них не хватает сил общаться со мной. Я превратилась в источник бесконечной печали и сплошных бед. Иногда ко мне подходила жена Кларенса Эрландссона Марика — очень добрая женщина. И все-таки меня не покидало ощущение, будто у меня нет друзей и время со мной проводят не потому, что это весело и интересно, а из вежливости — только потому, что у меня какие-то проблемы.

А что касается Микке… Всегда хочется быть привлекательным для своего партнера. Не быть страшилищем, каким была я. Я не обсуждала это с ним, но, честно говоря, подумывала о разводе. Жить так было просто невозможно. Меня ничто не радовало, я утратила веру в лучшее. Не то чтобы я много думала о смерти, нет. Просто была сама себе противна и всем сердцем ненавидела кортизон.

Разумеется, в глубине души я вовсе не хотела разводиться. Я лишь очень боялась, что Микке бросит меня из-за внешности. Порой мне казалось, что нам становится сложно найти общий язык. Он погрузился в собственную печаль, и между нами встала боль, которая не позволяла быть рядом друг с другом.

Вскоре, уже по возвращении в Швецию, произошло еще одно событие, оставившее в моей душе тяжелый след. 

Мои отекшие от лекарств пальцы и проблемы с ногой в очередной раз привели нас в Дандерюдскую клинику. Мне выписали пятьдесят таблеток, принимать которые надо было по определенной схеме.

Мои пальцы опухли, и я больше не могла носить кольца: они слишком давили. Все случилось невероятно быстро. Помню, в тот день мы мгновенно выскочили из дома, забрали из школы Оскара и помчались к ювелиру, чтобы он срезал кольца.

Я не могу вспоминать об этом без слез. Среди них было обручальное кольцо, подаренное Микке. Наше кольцо. Ювелир взял и распилил его. Еще чуть-чуть — и пришлось бы ампутировать палец.

Я сохранила кусочки, а на праздновании нашего двадцатилетнего юбилея совместной жизни Микке сделал мне невероятный сюрприз: преподнес новые кольца. И все-таки та история обернулась для меня настоящей трагедией. Это казалось таким символичным: колец больше нет — а значит, наше время с Микке подошло к концу.

Есть и другое страшное воспоминание. 

Друзья пригласили нас на ужин. Собралось много гостей, а после ужина должен был появиться фокусник Джо Лаберо. Для очередного трюка ему потребовалась помощь публики. Он взглянул на меня и спросил: «Дама в белом костюме, вы мне не поможете?»

Я подошла, он попросил зрителей поаплодировать, а потом велел мне подержать какую-то карту и спросил, как меня зовут. Когда я ответила: «Мари», он застыл. Джо Лаберо узнал мой голос. Он стоял как вкопанный, будто его окатили ледяной водой.

Я перестала быть личностью. Я была ходячим диагнозом и больше ничем. Я ненавидела каждую секунду своего жалкого существования.

Меня не покидало чувство беспросветного одиночества, но при этом мне абсолютно не хотелось с кем-то встречаться. Я не видела выхода и бросалась из крайности в крайность. 

Иногда я все же заставляла себя куда-то выходить. Казалось, если я этого не сделаю, то внутри меня все умрет. Я не справлюсь чисто психологически. Порой ко мне присоединялись Марика Эрландссон и Оса Гессле — мы вместе ходили куда-нибудь пообедать. Но Бог мой, как же на меня все глазели! Помню, как однажды даже не выдержала и зашипела какой-то женщине: «Пожалуйста, перестаньте таращиться, я еще жива!» И тут я вспомнила: истек срок годности моего удостоверения личности. Меня охватила паника. Мне нужно удостоверение личности!

Это тоже выглядело весьма символично. 

Ингер, наша няня, отвезла меня в город сфотографироваться. Странно, но я словно совсем забыла, как теперь выгляжу. Мне представлялось, будто на фотографии я буду смотреться в точности как прежде — снова стану собой.

Однако, взглянув на снимок, я не захотела обновлять документы. Мне не нужна бумага, на которой я — не я.

Вернее, я бы не смогла видеть человека на этой фотографии и осознавать, что где-то за всем этим скрывается некая личность — и это и есть я.

Когда мы закончили работу над альбомом «The Change», нам понадобилась картинка для обложки. Помещать на нее свое опухшее лицо мне вовсе не хотелось. И тогда Микке предложил: а не нарисовать ли мне автопортрет? Так я и поступила. А потом написала портреты нескольких друзей. Меня это вдохновило. Было очень интересно сидеть дома и рисовать. Если в моей ситуации и есть что-то положительное, так это возвращение к искусству. Мне и впрямь нравилось! Я с радостью заказывала такси и ехала в «Декориму» выбирать бумагу и другие материалы для работы.

В результате я организовала две выставки в Стокгольме и одну в Гетеборге. Мои картины удалось продать. Ах, когда я перестану ездить на гастроли, то вернусь к рисованию! Не могу дождаться, когда снова сяду за стол с бумагой и мелками!

Втайне ото всех я перестала принимать кортизон, хотя и не понимала, насколько серьезными могут быть последствия. Но я так его ненавидела! И таблетки от эпилепсии я тоже пила как Бог на душу положит. Наступил период протеста, я оказалась в другом мире.

Приступы вернулись. О них мне рассказывал Микке — сама я все это помню довольно смутно. 

Как-то мы с семьей Кларенса Эвермана были в Дюведе и забрались на вершину горы Мульфьеллет. Хотели устроить пикник. Взяли с собой жареную курицу и бутылку вина. На подъемнике мне вдруг стало страшно, и, возможно, этот самый страх и спровоцировал приступ. Помню, как подумала: зачем нам вообще лезть так высоко? Я жутко боялась, мне становилось плохо от самой мысли — к тому же я не выпила лекарство от эпилепсии.

Незадолго до приступа Микке заметил, что я ни на что не реагирую. Он спросил, могу ли я назвать свой идентификационный номер. «Да, все хорошо», — ответила я. На все вопросы я давала один и тот же ответ:

— Да, все хорошо.

— Как тебя зовут?

— Да, все хорошо.

Микке чуть с ума не сошел. Он подумал, что у меня новая опухоль, и безуспешно пытался вызвать вертолет. В итоге за нами приехали два медика на лыжах и повезли меня на санях.

Я пришла в себя только по пути вниз. Подумала: как прекрасно! Слышала, как шуршат лыжи, видела сверкающий снег и ясное синее небо. Как во сне. Несмотря ни на что, для меня это чудесное воспоминание.

Но для Микке с детьми этот день стал поистине кошмарным. Они очень испугались. К тому моменту подобные приступы у меня случались четыре раза. Может, это связано с напряжением и отеком в мозгу. 

Микке сразу замечает, если со мной что-то не так. Однажды мы решили устроить ужин для Мари и Томаса Лединов. В ту субботу вечером Микке заметил, что я перестала на что-либо реагировать, и позвонил в скорую.

Когда прибыли врачи, я спокойно сидела в кресле. Они спросили, как я себя чувствую, и я ответила: «Все хорошо». Водитель скорой повернулся к Микке и спросил, зачем он звонил, ведь я в порядке. Но потом, когда они попросили меня назвать мой личный номер, а я снова сказала: «Все хорошо», стало понятно, что это не так. На все вопросы я отвечала лишь одно: «Все хорошо». Меня отвезли в больницу, где я провела двое суток. Это чем-то напоминало судороги.

Разумеется, сегодня я осознаю, насколько безответственно поступила, вдруг отказавшись от кортизона.

Это был в высшей степени безрассудный поступок. Но я не была собой: я была какой-то страшной, омерзительной теткой, потерявшей надежду на лучшее и растратившей все жизненные силы.

Помню тот момент, когда ситуация изменилась к лучшему. Мы как раз вернулись из той жуткой поездки в Майами. Микке сказал мне: «Все будет хорошо».

Он произнес это так уверенно, что я поверила. Все будет хорошо. Во мне проснулась сила, и я захотела взять реванш: «Погодите, я вам еще покажу!» Я достигла дна, но настало время взять себя в руки и вернуться к жизни. 

Этой книгой, среди прочего, я хочу призвать людей заботиться друг о друге. Беречь друг друга. Я знаю, каково жить, когда от тебя все отвернулись, и как важно дарить надежду тому, кто ее утратил. Заставить его поверить, что все наладится.

Приобрести книгу можно по ссылке