Филип Рот. Отрывок из нового романа «Немезида»

…Девочек на спортплощадку ходило не больше десятка — обычно здесь проводили время только малявки лет восьми-девяти, которые играли в скакалку там, где дальний конец бейсбольного поля граничил с узкой школьной улочкой, закрытой для автомобилей. Иногда они выбирались на эту улочку, чтобы поиграть в классики, собачки или камешки, а то и просто весь день напролет самозабвенно стучали о мостовую красным резиновым мячиком. Порой, когда они затевали игру с двумя скакалками, вращая их навстречу друг другу, кто-нибудь из мальчиков подбегал к ним, отталкивал ту, что собиралась прыгать, лез внутрь вместо нее и орал, перевирая любимую песенку девчонок и нарочно запутываясь в летающих веревках. «Бэ, меня зовут Бегемот!» Девочки кричали на него: «Перестань, перестань!» и звали на помощь заведующего спортплощадкой, которому достаточно было прикрикнуть на хулигана (как правило, это бывал один и тот же мальчишка) оттуда, где он стоял: «А ну прекрати, Майрон! Оставь девочек в покое, не то сейчас же пойдешь домой!» После этого суматохе наступал конец. Скоро веревки опять начинали мелькать в воздухе, щелкая о землю, и каждая прыгунья подхватывала вслед за другой нескончаемую песню:

А, меня зовут Агнесса,

А со мной мой муж Альфонс,

Едем мы из Алабамы,

Чтоб у вас купить арбуз!

Бэ, меня зовут Биби,

А со мной мой муж Бенджамин,

Едем мы из Бразилии,

Чтоб у вас купить баранки!

Вэ, меня зовут…

Своими тонкими голосками девочки на дальнем краю поля вели эту импровизацию от А до Я и обратно, всякий раз подыскивая для конца очередного куплета слово на нужную букву, которое иногда оказывалось совсем нелепым. Прыгая и с упоением носясь взад-вперед — за исключением тех моментов, когда им мешал Майрон Копферман или задиры вроде него, — они демонстрировали поразительную неутомимость: если заведующий спортплощадкой не загонял их в школьное здание из-за жары, они не покидали свою любимую улочку с той июньской пятницы, когда кончался весенний семестр, до первого сентябрьского вторника после Дня труда, когда начинался осенний, после чего у них оставалась возможность играть в скакалку только после уроков да на переменах.

В тот год спортплощадкой заведовал Бычок Кантор — из-за слабого зрения, которое вынуждало его носить толстые очки, он попал в число немногих молодых мужчин, не ушедших на войну. Поскольку в предыдущем школьном году Кантор работал физруком в школе на Ченселлор-авеню, он уже знал многих из нас, завсегдатаев спортплощадки, по своим прошлым занятиям. В то лето ему исполнилось двадцать три — выпускник школы на южной окраине Ньюарка, где учились дети с разным цветом кожи и разного вероисповедания, он закончил еще Колледж физической и санитарной культуры в Ист-Орандже. Его рост не превышал метра шестидесяти, и, хотя он был отличным спортсменом с настоящим бойцовским характером, этот недостаток вкупе с близорукостью помешал ему отстаивать честь своего колледжа в футбольной, бейсбольной или баскетбольной команде, и на межуниверситетских соревнованиях он лишь метал копье и поднимал штангу. Его ладное небольшое тело венчала изрядная голова, сплошь состоящая из выразительных скосов и покатостей: широкие выдающиеся скулы, крутой лоб, угловатая челюсть и длинный нос с крупной горбиной, придающей его профилю орлиную чеканность. Его полные губы были такими же рельефными, как и его мускулы, а загар не сходил с лица круглый год. Еще подростком он начал стричься по-военному коротко и, повзрослев, не изменил этой привычке. Благодаря такой стрижке особенно бросались в глаза его уши — не потому, что были большими (они были обычного размера), и едва ли потому, что плотно прилегали к голове, но в первую очередь потому, что при взгляде сбоку имели форму, очень напоминающую картинку на пиковом тузе или крылышки на крылатых сандалиях из древних мифов: их верхушки были не округлыми, как почти у всех людей, а довольно сильно заостренными. В детстве, прежде чем дед по матери прозвал его Бычком, он был известен среди уличной ребятни под кличкой Туз, родившейся не в связи с его ранними успехами в спорте, а именно по причине столь нестандартной формы его ушей.

В целом из-за всех этих наклонных граней лица дымчато-серые глаза Кантора за очками — глаза узкие и продолговатые, как у азиата, — казались глубоко запавшими, не столько посаженными, сколько утопленными в черепе. Голос, исходящий изнутри его четко очерченного лица, был до странности высоким, но это не умаляло производимого им общего впечатления. Это было словно отлитое из металла, прочное, на удивление смелое лицо стойкого молодого человека, на которого всегда можно положиться.

Как-то раз в июле, после полудня, в начале жилой улицы, где находилась спортплощадка, остановились две легковушки, полные итальянцев из Ист-Сайдской школы, парней в возрасте от пятнадцати до восемнадцати. Это были обитатели Айронбаунда — бедного промышленного района, где пока насчитывалось самое большое в городе количество случаев полиомиелита. Увидев непрошеных гостей, мистер Кантор тут же бросил наземь свою рукавицу — в нашей дворовой игре он стоял на третьей базе — и потрусил туда, где из двух машин высыпало сразу десятеро чужаков. Его спортивную косолапую походку уже потихоньку перенимали наши мальчишки — подражали они и его целеустремленной манере чуть приподниматься на пальцах ног и слегка раскачивать во время ходьбы своими внушительными плечами. Некоторые из нас копировали все его повадки как на бейсбольном поле, так и за его пределами.

— Что вам здесь надо, ребята? — спросил Кантор.

— Мы вам полиомиелитику привезли, — с вызовом ответил итальянец, первым вылезший из машины. — А что, разве нечестно? — добавил он, оборачиваясь за поддержкой к своим товарищам, которым, как и ему, явно не терпелось устроить хорошую драку.

— А мне кажется, что вы привезли нам одни неприятности, — сказал ему мистер Кантор. — Почему бы вам не убраться отсюда?

— Нет-нет, — настойчиво возразил итальянец, — сначала мы оставим вам немножко полиомиелита. У нас он есть, а у вас нет, вот мы и решили приехать и поделиться с вами. — Говоря, он непрерывно покачивался с носка на пятку, чтобы показать, как он крут. Большие пальцы, небрежно засунутые в передние шлевки, выражали его презрение не менее красноречиво, чем наглый взгляд.

— Я заведую этой спортплощадкой, — объяснил Кантор, показывая через плечо на нас, детвору. — И я прошу вас покинуть ее окрестности. Вам здесь делать нечего, и я вежливо прошу вас уехать. Понятно?

— С каких это пор есть такой закон, что нельзя делиться полиомиелитом, господин заведующий?

— Слушайте, болезнь — это не шутки. А закон есть другой — о нарушении общественного порядка. Я не хочу вызывать полицию. Как насчет того, чтобы уехать по доброй воле, не дожидаясь, пока вас выпроводят полицейские?

Услышав эти слова, вожак шайки, который был выше мистера Кантора на полголовы, сделал шаг вперед и сплюнул на тротуар. Большой шматок вязкой харкотины плюхнулся на асфальт совсем рядом с кроссовками Кантора.

— Что это значит? — спросил Кантор. Его голос звучал по-прежнему спокойно, а вся фигура с тесно сложенными на груди руками казалась живым воплощением непоколебимости. Ни у каких залетных хулиганов из Айронбаунда не было ни малейшего шанса одолеть его и подобраться к его детям.

— Я тебе сказал, что это значит. Мы привезли полиомиелит. А вы хотели чистенькими остаться?

— А ну-ка хватит нести чушь, — сказал мистер Кантор и быстро, сердито шагнул вперед так, что его лицо очутилось всего в нескольких сантиметрах от лица стоящего перед ним парня. — Даю вам десять секунд на то, чтобы развернуться и убраться отсюда всем до единого.

Итальянец ухмыльнулся. Впрочем, он и не переставал ухмыляться с тех пор, как вылез из машины.

— А если нет? — спросил он. — Тогда что?

— Ты уже слышал. Я вызову полицию, чтобы вас прогнали и больше сюда не подпускали.

Тут итальянец сплюнул снова, на этот раз задев край кроссовки мистера Кантора, и Кантор окликнул мальчика, который собирался занять место бэттера, а сейчас, как и все остальные, молча наблюдал за противостоянием мистера Кантора и десяти итальянцев.

— Джерри, — крикнул Кантор, — сбегай ко мне в кабинет. Позвони в полицию. Скажи, я попросил. Пусть приедут сюда.

— И что они сделают? — спросил вожак-итальянец. — Арестуют меня? Посадят за то, что я приехал в ваш драгоценный Виквейк¹ и плюнул на ваш драгоценный тротуар? Ты что, купил его, очкарик?

Мистер Кантор ничего не ответил. Он по-прежнему занимал твердую позицию между детьми, которые еще несколько минут назад играли в мяч на асфальте за его спиной, и группой итальянских парней, все еще стоящих на улице у края спортплощадки с таким видом, будто каждый готов был в любую секунду бросить сигарету и выхватить пистолет. Но когда Джерри вернулся из кабинета мистера Кантора, находящегося в школьном полуподвале — как ему было велено, он позвонил в полицию, — обе машины и их зловещие пассажиры уже исчезли.

Патрульный автомобиль не заставил себя ждать, и Кантор сообщил полицейским номера машин, которые он запомнил, пока держал оборону. И только после того, как полиция уехала, ребята за оградой принялись насмехаться над итальянцами.

Оказалось, что небольшой участок улицы там, где стояли итальянцы — он занимал несколько квадратных метров, — чуть ли не сплошь покрыт отвратительной вязкой массой из плевков, и вправду представляющей собой идеальную питательную среду для возбудителей болезни. Кантор отправил двоих мальчишек в школу, и под его надзором они таскали оттуда ведрами горячую воду с добавкой нашатыря из школьных запасов и лили ее на тротуар, пока не отмыли его весь до последнего сантиметра. Дети, смывающие харкотину, напомнили Кантору, как он сам убирал кладовую бакалейной лавки своего деда после того, как убил там крысу, — тогда ему было десять лет.

— Не волнуйтесь, — сказал он ребятам. — Вы их больше не увидите. Жизнь есть жизнь, — повторил он любимое изречение деда, — чего только в ней не бывает, — а затем вернулся на поле, и игра возобновилась.

Отвага, проявленная Кантором в тот раз, произвела огромное впечатление на ребят, наблюдавших за тем, что происходило на улице, из-за железной сетчатой ограды высотой в два этажа. Его решительность и уверенность в себе, его сила тяжеловеса, его готовность в любое время играть с нами бок о бок — все это влюбило в него завсегдатаев спортплощадки с того самого дня, когда он стал ее заведующим, но после истории с итальянцами он сделался уже явным героем, защитником и старшим братом, которого буквально боготворили все мальчишки, и в первую очередь те, чьи настоящие старшие братья отправились на войну.

Через несколько дней двое мальчиков из тех, что были свидетелями сцены с итальянцами, не пришли на спортплощадку играть в бейсбол. Они проснулись поутру с высокой температурой и негнущимися шеями, а на второй вечер, когда оба почувствовали неодолимую слабость в руках и ногах и начали задыхаться, их пришлось срочно увезти на «скорой помощи» в больницу. Один из этих ребят, Герби Стейнмарк, был дружелюбный круглолицый восьмиклассник, настолько неуклюжий, что его обычно ставили правым полевым игроком, который последним брал в руки биту, а второй, Алан Майклз, тоже из восьмого класса, считался у нас чуть ли не лучшим спортсменом на площадке и едва ли не сильнее всех привязался к мистеру Кантору. Герби и Алан заболели полиомиелитом первыми в нашем районе. Не прошло и двух суток, как обнаружилось еще одиннадцать больных, и хотя все они были уже не из числа детей, игравших в тот день на нашей площадке, по району распространился слух, что болезнь в Виквейк привезли итальянцы. Поскольку до этого в Айронбаунде было зарегистрировано больше всего случаев полиомиелита, а у нас ни одного, люди поверили, что итальянцы и вправду приехали сюда через весь город с целью заразить евреев полиомиелитом и что это им удалось.

Мать Бычка Кантора умерла родами, и его воспитывали дед с бабкой по ее линии. Он вырос в жилом доме на двенадцать семей, расположенном в одном из самых бедных городских районов — на Баркли-стрит, неподалеку от Эйвон-авеню. Его отец, от которого он унаследовал близорукость, был бухгалтером в крупном центральном универмаге и питал непомерную страсть к игре на скачках. Вскоре после смерти жены, совпавшей с рождением сына, его обвинили в хищениях ради покрытия букмекерских долгов — выяснилось, что он приворовывал с того самого дня, как получил место. Отсидев два года, он уже не вернулся в Ньюарк. Его сын, названный Юджином, учился жизни не у отца, а у огромного, похожего на медведя трудяги-деда, в чьей бакалейной лавке на Эйвон-авеню он работал после школы и по субботам. Когда мальчику было пять, его отец женился во второй раз и нанял адвоката, чтобы тот помог ему забрать сына в Перт-Амбой, где он жил со своей новой женой и работал на верфи. Дед не стал нанимать адвоката в ответ — он просто отправился прямиком в Перт-Амбой и устроил там сцену, во время которой якобы пригрозил свернуть своему бывшему зятю шею, если тот попробует еще хоть как-нибудь вмешаться в жизнь Юджина. После этого отец мальчика больше никогда не давал о себе знать.

Именно ящикам с продуктами, которые Юджин таскал по магазину деда, он и был обязан своей широкой грудной клеткой и сильными руками, а бессчетное количество раз на дню преодолевая три лестничных марша, ведущих оттуда в хозяйскую квартиру, он накачал себе и ноги. И не что иное, как дедовская бестрепетность научила его противостоять любому препятствию, включая то, что он появился на свет сыном человека, которого его дед по гроб жизни именовал «весьма сомнительной личностью». С самого детства Юджин хотел стать физически крепким, как дед, и избавиться от прописанных ему толстых очков. Но зрение у него было настолько плохое, что, снимая эти очки перед сном, он едва мог различить контуры мебели в своей скудно обставленной комнате. Дед, которого никогда не тяготили его собственные недостатки, объяснил огорченному внуку — когда тот впервые надел очки в восьмилетнем возрасте, — что теперь глаза у него не хуже, чем у любого другого. На этом он счел вопрос закрытым.

Бабка Юджина была мягкой, добросердечной маленькой женщиной — хорошим, полноценным родительским противовесом деду. Она стойко переносила жизненные тяготы, хотя начинала плакать при каждом упоминании о погибшей при родах двадцатилетней дочери. Все покупатели радовались, видя ее в лавке, а дома она, никогда не сидевшая сложа руки, вполуха следила за сериалом «Жизнь может быть прекрасной» и другими обожаемыми ею мыльными операми, заставляющими слушателей вечно вздрагивать, вечно нервничать в предвкушении очередного несчастья. Ежедневно ей выпадало по нескольку часов, свободных от торговли, и она целиком и полностью посвящала их заботам о Юджине: нянчилась с ним, когда он болел корью, свинкой и ветрянкой, следила, чтобы одежда у него всегда была чистой и заштопанной, уроки — сделанными, табели — подписанными, чтобы он регулярно посещал зубного врача (хотя в ту пору это было редкостью среди детей из небогатых семей), чтобы вкусной еды, которую она для него стряпала, всегда было вдоволь и чтобы раввин из синагоги, у которого он после школы учился ивриту в качестве подготовки к бармицве, вовремя получал свою мзду. Если не считать трио обычных заразных детских болезней, не обошедших его стороной, здоровье мальчуган имел отменное, зубы крепкие и ровные, и общее хорошее самочувствие, которое редко его покидало, было прямым результатом ее стараний сделать все, что в те дни почиталось полезным для подрастающего ребенка и не превышало ее возможностей. Между ею и мужем редко возникали разногласия — оба знали свою работу и то, как лучше всего ее выполнять, и оба выполняли ее с таким рвением, что это не могло не наложить отпечатка на маленького Юджина.

Дед следил за развитием в мальчике мужского начала, всегда готовый искоренить любую слабость, которая могла достаться ему — наряду со слабым зрением — от биологического отца, и неустанно внушал внуку, что всякое начинание истинного мужчины сопряжено с ответственностью. Снести такую требовательность было нелегко, но если Юджину удавалось не обмануть ожиданий деда, тот никогда не скупился на похвалы. Однажды десятилетний Юджин увидел в полумраке кладовки, где хранились магазинные запасы, большую серую крысу. Снаружи уже стемнело, когда он заметил, как она шныряет в куче картонных коробок, которые они с дедом недавно освободили от товара. Конечно, первым побуждением было сбежать. Однако, зная, что дед сейчас беседует в лавке с покупателем, он тихо нащупал в углу глубокую, тяжелую лопату, которую сам частенько использовал по прямому назначению, подбрасывая в топку уголь.

Затаив дыхание, на цыпочках, он двинулся к крысе и загнал испуганное животное в угол. Когда он поднял лопату, крыса встала на задние лапы и в панике ощерилась, изготовясь к прыжку. Но не успела она оторваться от пола, как он обрушил лопату вниз и ее тыльной стороной размозжил грызуну череп. Кровь, смешанная с кусочками костей и мозгов, стекала в трещины между половицами кладовки, когда он, не в силах полностью подавить внезапный приступ рвоты, подцепил труп крысы лопатой. Он оказался тяжелым — тяжелей, чем думал Юджин, — и, распростертый на лопате, выглядел больше и длиннее, чем живая крыса, вставшая во весь рост. Странно, что ни одна часть ее тела, включая безжизненную плеть хвоста и четыре неподвижные лапы, не казалась мертвее пары тонких, как спицы, заляпанных кровью усов. Когда Юджин поднимал свое орудие над головой, он не обратил внимания на эти усы — он вообще не заметил ничего, кроме слов «Убей ее!», словно произнесенных в его мозгу дедовским голосом. Дождавшись, пока клиент наполнит сумку и уйдет, он взял лопату наперевес и с каменным лицом, изображая полную невозмутимость, вынес дохлую крысу в магазин, чтобы показать ее деду прежде, чем выбросить окончательно. Во дворе он пропихнул ее сквозь канализационную решетку, потом вернулся внутрь, вооружился щеткой, хозяйственным мылом, тряпками и ведром воды, очистил пол кладовой от следов своей тошноты и остатков крысы, а напоследок сполоснул и лопату.

Именно после этого подвига его дед — признав таким образом храбрость и упрямство внука, его целеустремленную напористость, — и стал звать близорукого десятилетнего парнишку Бычком.

Сам дед, Сэмюэл Кантор, приехал в Америку один в 1880-х годах из еврейского поселка в польской Галиции. Он доказал свое бесстрашие на улицах Ньюарка, где ему не раз ломали нос в драках с антисемитскими бандами. Ненависть к евреям, которая полыхала в городе в пору трущобного детства Кантора-старшего, во многом сформировала его взгляды на жизнь, а вслед за ними и мировоззрение его внука. Благодаря ему Юджин сызмала усвоил, что он должен уметь постоять за себя не только как мужчина, но и как еврей, и привык к мысли, что невзгоды не дают человеку передышки и в той непрекращающейся схватке, которая и есть жизнь, «надо расплачиваться по своим счетам». Сломанный нос посередине дедова лица всегда напоминал парню, что мир, как ни старался, все же не смог его победить. К июлю 1944 года, когда Кантор-младший в одиночку отстоял спортплощадку от натиска десятерых итальянцев, старик уже умер от сердечного приступа, но это не значит, что в тот день его не было рядом.

¹ Район Ньюарка.