Михаил Идов: Умопомрачительно единственный случай профессора Барабтарло
Я не знаю господина Барабтарло. Знаю только, что он преподает русскую литературу в университете Миссури, переводом занимается редко и, за одним известным мне исключением, переводит только Набокова. Но уже по его переводу «Пнина» становится понятно: нашелся лучший переводчик на русский язык, о котором Набоков мог мечтать. С тончайшим чувством набоковского слога, роскошным словарем и, главное, абсолютно несоветским мышлением. Дмитрий Набоков, сын писателя, был явно того же мнения: он сам выбрал Барабтарло на завидную роль переводчика «Лауры», первую главу из которой опубликовал наш журнал. И если в предисловии к юбилейному изданию «Пнина» переводчик слегка злоупотреблял каламбурами и аллитерациями в стиле любимого автора, то это смотрелось вполне невинно.
Впервые я встревожился (слегка), когда в книжном приложении к «Коммерсанту» появился «умопомрачительно единственный в истории литературы случай» — интервью Григория Дашевского с Барабтарло. По тексту было ясно, что переводчик позаимствовал у Набокова еще и подход к общению с прессой — затребовав вопросы и заготовив невыносимо пышные ответы заранее («В солоноватой Москве моей молодости...», «Если прозрачностью называть большую... доступность взгляду, то, конечно, домашний халат легче и шире распахивается, чем сюртук для визитов». По качеству все это напоминало не Набокова, а довлатовскую пародию на стиль мэтра в мерзком рассказе «Жизнь коротка»: «Полнолуние мятной таблетки... банановый изгиб полумесяца»). Переводчик также настаивал на публикации своих ответов в авторской орфографии; уступки «Коммерсанта», насколько я вижу, состояли в том, что ему дали написать «может быть» как «м.б.». Но появился прецедент. Через пару месяцев знакомая из одного издательства сообщила, что в своих письмах к ней Барабтарло употребил слово «ея».
Затем наступила кульминация. Переводчик дал интервью «Частному корреспонденту» — целиком в дореволюционной орфографии. «Русское правописаніе для меня такъ же естественно, какъ вашимъ читателямъ совѣтское», — заявил он. По ходу дела он также известил нас, что шедевр невозможно написать на «ремингтоне или макинтоше», а возможно только «десницею».
— Переводя «Лауру и ее оригинал», перевоплощались ли вы в автора? — спросил интервьюер Дмитрий Бавильский, хладнокровие которого очевидно даже в письменном виде.
— Помилуйте, я вѣдь не актеръ, — ответил Барабтарло. С ятем и ером.
Что происходит? Почему на месте профессора университета Миссури («губернского», по его выражению, — простите, не могу остановиться!) возник медиум, через которого вещает дух Сирина? Розыгрыш ли это или чисто набоковский случай растворения одной личности в другой, обожателя в кумире? Неужели Геннадий Барабтарло не понимает, что отчасти превратился в Чарльза Кинбота — назойливое квазисущество, встрявшее между текстом и читателем?
Я думаю, что прекрасно понимает, и все происходящее — часть любопытного и обдуманного розыгрыша. Никто всерьез не переходит на старую орфографию на шестидесятом году жизни. Сам Дашевский вполне убедительно защищает право Барабтарло на эксцентричное поведение: «Почему это нас бесит? Филистерство — это ведь не наши собственные вкусы и привычки... а наше иррациональное беспокойство при встрече с фриками».
Но у меня, кажется, есть на это ответ. И принадлежит он, как ни странно, самому Барабтарло. Вот что он сказал «Коммерсанту» не далее как три месяца назад: «В остальном... мире (как оно, впрочем, было и в России) имя переводчика набирается петитом и до него никому, кроме родных, нет дела, как нет никому дела до имени толмача на переговорах или посольского драгомана, и это совершенно естественно, и так и должно быть». А нам претит не эксцентричность, а внезапная «звездность» Барабтарло. И он прав: феномен переводчика-звезды, переводчика-гуру (достаточно вспомнить культ Риты Райт-Ковалевой и процитированную все тем же Довлатовым фразу по поводу ее переводов Воннегута о том, что «Курт сильно проигрывает в оригинале») может существовать только в очень закомплексованной и закрытой — иначе говоря, советской, — культуре. Барабтарло каждым жестом подчеркивает, что к таковой не принадлежит. Но с удовольствием играет по ее правилам.