Михаил Идов: Франзенфройде
The Great American Novel, «великий американский роман» — давно устоявшаяся идиома, как, например, «русская идея». И, как русская идея, великий американский роман примечателен в первую очередь тем, что его нет. Это заведомо недосягаемый идеал, мираж, который перемещается вместе с ползущим к нему бедуином.
России в этом случае как раз повезло — на вопрос, что такое великий русский роман, есть три-четыре стандартных ответа: «Война и мир», «Анна Каренина», «Преступление и наказание» и, для оригиналов и шестнадцатилетних, «Мастер и Маргарита». (Увы, к моим любимым «Отцам и детям» до сих пор липнет запах советской школьной столовой.) На вопрос же, что такое великий американский роман, серьезных ответов около полусотни, то есть ни одного.
Проблема в том, что «суть» Америки — вещь заведомо плюралистская. Штатов все-таки пятьдесят. На что такой роман должен быть похож, как узнать его при приближении? Всем понятно, что в нем обязан присутствовать элемент дороги, к примеру. Ему не помешали бы некоторые черты классической семейной саги, но откровенный секс тоже практически необходим. Неплохо было бы, если бы он затрагивал жизнь более чем одного класса или расы. В нем явно должна быть развита тема денег и/или славы, с любым исходом — успех либо крах. Желательно и то, и то. Ну что ж, проверим несколько серьезных претендентов на титул.
Герман Мелвилл, «Моби Дик», 1851 (дорога, сага)
Генри Джеймс, «Американец», 1877 (дорога, класс, успех)
Владимир Набоков, «Лолита», 1955 (дорога, сага, секс)
Джек Керуак, «На дороге», 1957 (дорога)
Стивен Миллхаузер, «Мартин Дресслер», 1996 (класс, успех, крах)
Филип Рот, «Людское клеймо», 2000 (раса, сага, крах)
Майкл Чабон, «Приключения Кавалера и Клея», 2000 (сага, класс, секс)
Как видите, больше трех из этих мотивов под одну обложку никому воткнуть не удается. В результате выходит, что великий американский роман — это история расово смешанной семьи свингеров, путешествующей из Мэйна в Калифорнию, где дочь становится кинозвездой, а сын садится на иглу. Неудивительно, что его никто еще не написал и не напишет.
И тем не менее есть писатели, не оставляющие надежду выбить десятку. Для этого одного романа им зачастую просто не хватает. Амбиции «Американской трилогии» Филипа Рота, например, очевидны из самого названия. (И это от человека, который еще в 1973 году написал безумный фарс про коммунистов, проникших в американский бейсбол, и назвал его… «Великий американский роман».) Уильям Т. Воллманн пишет неподъемные исторические кирпичи с той же целью и, кажется, перестарался: его «Семь снов: книга североамериканских пейзажей» — септалогия, цикл из семи романов о заселении Америки викингами, иезуитами и т. д. Дон Делилло предпринял отважную попытку уместиться в один том и 832 страницы с «Изнанкой мира».
Последний и самый перспективный претендент — Джонатан Франзен, чей роман «Свобода» вышел на этой неделе под неслыханные уже много лет фанфары. Первый тираж в 300 тысяч уже практически разошелся (пока по магазинам), а сам Франзен очутился на обложке журнала Time с выносом The Great American Novelist. Тем временем The New York Times опубликовала не одну, а две рецензии на книгу, обе хвалебные. Неужели? Наконец?
Того, что произошло дальше, не ожидал, пожалуй, сам Франзен. Вместо того чтобы ликовать, читатели внезапно обозлились на само понятие «великого американского романа». Оказывается, нам осточертело его ждать. «Вот было бы здорово, — высказалась писатель Джуди Пико, — если бы "Таймс" хоть раз так же сильно обрадовалась чему-то, кроме очередного белого интеллигента из Бруклина». «Тайму» тем временем припомнили факт, что на его обложке женщины-писатели не появлялись вообще никогда. Наутро несчастный Франзен проснулся символом патриархата. Еще сутки спустя на «Твиттере» появился хаштаг #franzenfreude, портманто из «Франзена» и немецкого слова «злорадство», schadenfreude (в английском этого понятия, что любопытно, нет). Под ним предполагалось говорить гадости про Франзена. Когда я завел этот термин в «Твиттер» вчера вечером, обсуждали там в основном само обсуждение. Спор перешел в барочную стадию.
Сам я, кстати, согласен с Пико. Точнее, моей первой реакцией был импульс закатить глаза — ну да, неудачливому автору всюду козни мерещатся. В следующую секунду я, впрочем, вспомнил, что оба моих любимых романа за последние пять лет — «Дети императора» и «Правдолюбцы» — написаны женщинами. При этом оба — семейные саги с сексом, политикой, вопросами расы и класса, путешествиями, успехом, крахом и, наконец, упоминаниями событий 11 сентября. Отзывы были положительные. По обоим романам снимают фильмы. Но никто не пытался поставить ни Клэр Мессуд, ни Зои Хеллер на обложку «Тайма». Да и в «Таймсе» каждая довольствовалась одной рецензией, Хеллер так вообще крохотной.
Так что пусть лучше Великий Американский Роман останется недоступным идефиксом, белым китом. Ведь если его кто-нибудь, не дай бог, напишет, к нему в нагрузку будет прилагаться Великий Американский Писатель.