«Искусство и реальность. Что делать?». Дискуссия в БДТ
Красовский: Спасибо, друзья, что вы все пришли и посмотрели этот спектакль в Большом драматическом театре. Вот его режиссер, художественный руководитель Андрей Анатольевич Могучий. Мы здесь собрались, чтобы поговорить о судьбах России и, в первую очередь, об этом спектакле.
Справа от меня Марина Анатольевна Шишкина, которая долгие годы возглавляла факультет журналистики Санкт-Петербургского госуниверситета, а сейчас депутат Законодательного собрания, и Ярослав Павлович Ярославцев, один из крупнейших специалистов по Чернышевскому, литературовед, историк. Прошу любить и жаловать.
Марина, давайте начнем с вас. И традиционный первый вопрос: как вам спектакль?
Шишкина: Мне очень стыдно, но я после ремонта первый раз в БДТ. Я очень много слышала о театре и об Андрее Могучем, очень много разного, но все, что говорили, было ярко. Я потрясена! Мне очень понравился спектакль. Во-первых, это было одно дыхание. Во-вторых, это одно из самых скучных произведений на свете — и в школе, и в университете. Я всегда думала, что когда Вера Павловна спит, то она под чем-то. Вообще, это скучнейшая совершенно вещь. Чернышевский мне вообще никогда не был близок ни по философии, ни по социалистической идее. И вдруг открылся таким вот образом. Мне очень понравилась команда ребят — такие гибкие, красивые, неожиданные. Я в восторге от спектакля! Я вообще стала поклонницей Могучего. Если мне кто-то скажет, что в стенах БДТ можно ставить только очень четкую, строгую классику, а такое нельзя делать — нет, это можно, это нужно. Огромное спасибо ребятам, просто низкий поклон. Классно! Супер!
Ярославцев: Я даже не знаю, что сказать в таком формате. Для меня это несколько неожиданно. Спектакль отличный. Я его смотрел второй раз. Первый раз — год назад. Он на меня произвел большое впечатление, но я его немножко подзабыл. А сейчас, когда меня попросили прийти и что-то сказать, я немножко подготовился.
Голос из зала: Вы прочитали вновь?
Ярославцев: Да, вчера я текст еще раз довольно внимательно просмотрел, сделал выписки, цитаты, так, как это делают герои этого спектакля. Это все вылилось в текст, но читать текст довольно глупо. Я скажу словами. Особая благодарность Андрею Анатольевичу за то, что он показал нам на сцене интеллигентов, людей, смысл и стиль жизни которых — чтение, делание выписок, обсуждение прочитанного. Это сделано не для того, чтобы оправдать диалоги, реплики. Это стиль жизни тех самых людей, новых людей Чернышевского, о которых спектакль. На переднем плане некоторое время человек, который обложен книгами, который читает их, делает выписки, что-то сопоставляет, размышляет над прочитанным, а потом спорит, обсуждает прочитанное со своими товарищами, идеи, которые он оттуда вынес.
Красовский: А эти идеи, они в наше время, с вашей точки зрения, актуальны?
Ярославцев: Большое спасибо, что это показано, господа! Я часто хожу в театр. Где и когда вы еще видели читающих на сцене людей, стиль жизни которых, образ жизни которых — чтение книг? Сейчас вообще никто ничего не читает, если разобраться. Здесь состав смешанный, но я здесь, наверное, один из самых старших представителей. Не буду спрашивать, кто что читал, но, вообще-то говоря, никто ничего не читает. И что делать в такой ситуации?
Красовский: Сейчас мы проведем социологическое исследование, кто что читает.
(Возмущенные голоса из зала.)
Красовский: Сразу жаркая дискуссия. Раз пошла такая сеча, я скажу, что вот этот микрофон у меня в руках предназначается для зала, и поэтому буйные выкрики в микрофон приветствуются.
Голос из зала: Спасибо. Я хочу сказать, что комплименты спектаклем совершенно заслуженны, но мне кажется, что не стоит в качестве контрастного фона заранее объявлять всех присутствующих в этом зале ничего не читающими. Это невежливо, и это ничего не добавляет спектаклю.
Ярославцев: Речь идет о населении нашей страны.
Голос из зала: Зато все пишут.
Ярославцев: Население очень мало читает, господа.
Красовский: У нас все-таки дискуссия не об этом, а о Чернышевском.
Ярославцев: Да, не об этом. Что делать? Надо делать хоть что-то. Роман Чернышевского — это не лучший роман, сам автор пишет, что в нем нет ни тени художественности. Ну хорошо, возьмите не «Что делать?», возьмите «Родину», «Дым». Кто читал «Дым», господа? Никто его не читал.
Голоса в зале: Читал.
Красовский: А кто делал выписки?
Ярославцев: Мало кто.
Красовский: Правильно говорит Ярослав, никто не читал: четыре человека из ста.
Ярославцев: Из четырех миллионов.
Андрей Рысев: Меня зовут Андрей Рысев. Я хотел бы Андрею Могучему задать вопрос: а в коня ли корм? У меня создалось такое впечатление, что все-таки само произведение Чернышевского было мощнее, чем то, что показали на сцене. Или, может быть, я неправ?
Могучий: Слушайте, ну как я могу ответить на этот вопрос? Вам так кажется? Я не буду вас переубеждать и даже соглашусь. Потому что, конечно, литература всегда мощнее театра. Театр в этом смысле, с одной стороны, проигрывает, с другой стороны, выигрывает. Театр — это одно из последних мест, где надо отключать мобильные телефоны и где человек может говорить с человеком. Это место контакта.
Рысев: Контакт был на самом деле.
Могучий: Ну вот да, контакт был. Есть контакт. Между произведением Чернышевского и спектаклем есть еще Артемов и Юшков, авторы пьесы, которые переосмыслили его по-своему. А уж мощнее ли это сделали они и мы, которые это произведение поставили, или не мощнее, судить вам и тем зрителям, которые уже были и еще придут. Это такой довольно абстрактный вопрос, я на него абстрактно и отвечаю.
Красовский: А текст мощнее — как вам кажется?
Ярославцев: Текст чего?
Красовский: Чернышевского «Что делать?», чем спектакль, который только что все увидели.
Ярославцев: Вы знаете, текст Чернышевского перепахал очень многих. Этот спектакль вряд ли кого-то перепахал, но эстетическое удовольствие я получил огромное, как и, думаю, многие присутствующие в этом зале. Я об эстетической стороне могу сказать отдельно.
Красовский: А почему текст Чернышевского перепахал такое количество народу? Литературно он действительно не самый великий.
Ярославцев: Да, он просто довольно слабый, очень средний. Во-первых, вторая часть этого романа наполнена, пронизана намеками, какими-то смутными, таинственными метафорами. Автор о чем-то подспудно хочет сказать людям и не может этого сделать. Вы знаете, в каких условиях писался роман?
Красовский: Прекрасно все знают — в Алексеевской тюрьме.
Ярославцев: Это знают все прекрасно. Он не мог сделать корректуру, не говоря о каких-то изменениях. Свой вот этот текст, который я сейчас не буду читать, конечно, я закончил метафорой, которую взял у Чернышевского. Новые люди — они гуляют, веселятся, у них прекрасная жизнь, и они едут зимой кататься на санках. И одна часть этих людей садится на буйные санки, а другая — на небуйные. На буйных Кирсанов, дама в трауре и так далее. И эти санки друг с другом соревнуются. А на каких санках сидят авторы спектакля — Андрей Анатольевич и команда? Если бы мне было позволено развить эту тему...
Красовский: На каких санках сидят авторы спектакля, как вам кажется?
Ярославцев: Безусловно, на небуйных. Буйнейший в своем недавнем авангардистском прошлом режиссер в данном случае сел на небуйные санки.
Красовский: Марина, у меня к вам такой вопрос. Текст действительно перепахал огромное количество людей и сподвиг их на разные действия. Кто-то пошел за Рахметовым лежать на гвоздях и взрывать государя, кто-то пошел в народ делать школы, земские учреждения, больницы и так далее, вообще что-то делать. Считаете ли вы сегодня этот текст актуальным и вообще идею про делание, идею малых дел для России важной? И считаете ли вы, что Россия сейчас вообще напоминает ту самую Россию при том царе?
Шишкина: Если продолжить вашу линию, то это вообще сподвигло на «что делать» и «кто виноват» и так далее очень многих. Маяковского — на оправдание своего любовного треугольника. Тут продолжать можно долго.
На самом деле, я когда начала спектакль смотреть, мне показалось, что я смотрю телеканал «Дождь». Я роман-то уже лет так сорок не читала и думаю: ну вообще... И такое для меня родное, приятное все стало. Наверное, на то оно и великое произведение, что некие актуальные вещи не теряют своего звона. На самом деле, конечно, очень многое похоже. То, что мы сейчас переживаем, напоминает мне треволнения тех лет. Мы сегодня, например, ищем традиционные ценности. Каждый раз я задаю вопрос: а что мы ищем? Я никак не могу понять. И в самом деле, Чернышевский и дискуссии героев — они где-то об этом: что же делать-то, на каком пути находится Россия? Кто-то пьет, кто-то вперед не идет, и так далее. Куда нас сейчас хотят вернуть? И для меня это вопрос очень актуальный. Я считаю, что то, что мы сейчас проделываем с собственной страной, — это, прежде всего, глумление над ней. И я совершенно открыто это говорю. Потому что, с одной стороны, мы ностальгируем по прошлому веку, по коммунистическому времени, при этом забываем о том, что это была абсолютно атеистическая страна. Вот как сверстать сейчас веру, поповщину и идею об общинном хозяйстве? Я не понимаю. Если мы ностальгируем по ситуации веком раньше, когда титульная религия, православие, была в чести, то тогда была монархия. Как это сопрягается с Конституцией Российской Федерации и с физиологическим многообразием? Этот шелест постоянный, этот поиск непонятных традиционных ценностей, он в самом деле очень актуален и сегодня. Я заканчивала идеологический факультет (журфак ЛГУ им. Жданова. — Прим. ред.), и нас там меньше волновал любовный треугольник, нас больше волновала все-таки мастерская Веры Павловны...
Красовский: Шоу-рум.
Шишкина: Совершенно верно. И нас больше волновала не роль Рахметова в принесении писем, а то, как он аскетически преодолевал себя — мы изучали в основном эту часть романа Чернышевского. И это сейчас очень актуально. Поэтому, думаю, что прочтение очень правильное.
Красовский: Очень актуально, действительно. Вера Павловна делает шоу-рум, говоря нынешним языком. Вы очень правильно сказали, что вам это все напоминает телеканал «Дождь». Мы на одной из предыдущих встреч говорили, что это вообще один из самых главных хипстерских текстов. Это текст про 20-летних ребят, которые пытаются изменить свою жизнь и жизнь людей вокруг. Получается у них или не получается, мы не знаем, но тем не менее действительно 62-й год — это, в общем, год надежд. Это не то что 2015 год безнадеги. Это год освобождения крестьян, новых законов...
Шишкина: Крестьян освободили, а женщины еще в узде. Читать дальше >>
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Красовский: Да. То есть мы еще надеемся, что у нас будет свободный и справедливый суд, и — о боже! — он ведь появится в течение десяти лет, и борьбистов и террористов будут освобождать присяжные прямо в зале суда. Эти надежды действительно оправдываются, и поколение Веры Павловны многое изменит в России. Вот способно ли, с вашей точки зрения, поколение нынешних 20-летних, нынешних новых людей изменить Россию? Или все равно все окажется через сто лет ровно в том же самом формате?
Шишкина: Я абсолютно уверена в том, что будущее страны за этими ребятами. Во-первых, они родились в тот момент, когда... Я часто говорю, что у них нет прививки страха. Они не видели расстрела Белого дома, они много чего не видели. Они выросли в ситуации, когда мир един, они очень хорошо знают иностранные языки, они понимают, что мир шире, чем границы нашей территории, у них есть интернет, у них есть куча формальных признаков, говорящих о том, что они в ситуацию локальности, несвободы вернуться не могут. Стопроцентно в них верю.
Ярославцев: Извините, можно я встряну? Но ведь они же не читают книг, господа.
Красовский: Они читают «Фейсбук».
Ярославцев: Нет.
Красовский: «Фейсбук» они точно читают.
Голос: Они читают книги, читают.
Ярославцев: Я обратил ваше внимание на прекрасно найденный прием, когда на переднем плане сидит человек, главный герой, и читает книги. Если кто-то прочтет роман, там десятки и сотни авторов называются, и эти книги читают вот те самые новые люди Чернышевского. Нынешние новые люди не читают вообще ничего. Если же говорить о том, можно ли сравнить тех и этих, я считаю так. Тот образ Веры Павловны, который создает прекрасная актриса Ольга Александрова, в сущности говоря, это аллегория нашей страны, России. Действие романа происходит в середине 50-х годов, когда началось обновление, когда в печати появилась возможность говорить правду. Так вот, молодая девушка, вступающая в жизнь, не знает, как поступить, что делать. Один туда тащит, другой туда. Эта трепетность ее, эта ее наивность и одновременно желание сделать правильный выбор, если взглянуть аллегорически, это и есть Россия того времени, которая искала этот выбор и металась от умеренного...
Шишкина: От одного мужика к другому.
Красовский: Но сейчас Россия же тоже мечется? Россия сейчас тоже ищет свой путь? Или нет? Или уже нашла?
Ярославцев: Те, кого сейчас называют либералами и ругают, во времена Чернышевского это были передовые люди. Либералы — это те, для кого идеалом была Англия. Кстати говоря, для Чернышевского, если кто-то знаком с его наследием, Англия была несомненным идеалом. Десятки, сотни страниц он посвятил английской политике, английской общественной жизни. Он переписывал из Times буквально целые статьи.
Красовский: Видите, тоже «Фейсбук» читал.
Ярославцев: Я хочу сказать, но у меня как-то сбивается. Вера Павловна в том виде, как она представлена на этой сцене, фактически это аллегория России, которая не знает, каким путем идти. Ее один тянет туда, другой сюда.
Красовский: Чернышевский что говорит Вере Павловне, каким путем надо идти?
Ярославцев: Надо любить. По велению своего сердца. Ни в коем случае нельзя слушаться, если тебе кто-то говорит: выходи за этого, за другого. Женщина должна иметь право любить по велению своего сердца.
Красовский: Не головой, а сердцем. 86 процентов в России пошло за Чернышевским.
Друзья мои, вы тоже подключайтесь, пожалуйста, к нашему разговору. Мы собрались ради вас. Все хотят услышать ваше мнение, и в первую очередь — творческая группа.
Валерий: Меня зовут Валерий. Я хотел бы вернуться непосредственно к обсуждению спектакля, и у меня вопрос к его создателям. Мне хочется понять, правильно ли я понял то, что происходило на сцене. Я назову, с вашего позволения, два имени, которые, как мне кажется, очень рифмуются с этим спектаклем. Во-первых, я вспомнил очень сильно повлиявший на меня в моей юности спектакль 70-х годов, который тогда в ТЮЗе ставил Корогодский. Есть ли здесь какое-то осознанное совпадение или мне это показалось? И второе имя, которое мне очень хочется назвать, и мне кажется, что оно здесь звучит вплоть до образа автора, — спасибо вам за вашу замечательную игру — это Брехт. Ошибаюсь я с этими двумя именами?
Могучий: Мне очень лестно на самом деле упоминание Корогодского. Конечно, такого осознанного влияния нет, но, конечно, спектаклей Зиновия Яковлевича я видел много, и мне посчастливилось какое-то время работать с ним, один год или семестр-два я преподавал у него на кафедре. Поэтому это имя для меня не пустой звук, для меня это очень значимое имя. Брехт тоже, наверное, важен. Понятно, что отсутствие четвертой стены и обращение к залу — это сейчас общее место для европейского театра, с одной стороны. С другой стороны, это какая-то такая насущная необходимость живого разговора. Это не совсем Брехт, конечно. Это больше диалог. И на самом деле немецкий театр 90-х годов, который растет понятно откуда, конечно, во многом повлиял на нашу культуру, более восточную. И конечно, актер, который стоит, развернувшись лицом в зал, — это сейчас очень распространенное явление, когда нет четвертой стены. Я об этом могу долго рассуждать. В этом смысле есть влияние Кристиана Люка, я могу назвать еще каких-то режиссеров, которые особым образом работают с энергией зала.
Голос из зала: Можно я задам тебе такой вопрос. Ты ставишь спектакль про такую красоту, диктатуру и так далее, и при этом ты делаешь этот спектакль в жанре диалога со зрителем. В зале это происходит и потом здесь, в буфете. Зачем нужен этот диалог со зрителем вообще? Это первый вопрос. Особенно в контексте того, что все равно это недостижимая красота, которая где-то там, диктатура.
Могучий: Ну, она где-то там же. Я уже повторяться сейчас буду. Мне кажется, что запрос сегодняшнего времени в контакте. Сейчас такое количество раздоров и разломов. Я уже повторяю это не одну дискуссию, приходится повторять какие-то мысли, которые возникали даже во время репетиционного процесса, там два актера сидели на двух стульях и линия гражданской войны проходила между ними — как-то витиевато проходила по столу. Традиционно для России театр — это точка напряжения. И диалог, контакт в театре сейчас должен быть еще более вскрыт, чем это было даже в советские времена. Ощущение открытости дает интернет, который действует на нас не меньше Брехта, Люка и Корогодского, и в этом смысле какие-то вещи, конечно, тоже влияют, может быть, на наше подсознательное поведение в театре сегодняшнего дня. Театр — точка напряжения, а интернет — точка истерики. И в этом смысле это тоже важный момент для театра, когда мы можем иметь возможность смотреть в глаза друг другу.
Голос из зала: Андрей, сейчас очень многие вещи практически невозможно озвучить в публичном пространстве — на каналах федерального телевидения, в газетах. И у театра появляется уникальный шанс. В театре в принципе это возможно сделать. Это можно списать на то, что вы несете художественную функцию, вы вообще-то сейчас не о текущей реальности, вы не о президенте Российской Федерации, не о войне с Украиной говорите. Поэтому ассоциативное позволяет здесь многое сделать. Мне кажется, у театра сейчас появляется особая функция. И то, что вы сейчас ставите Чернышевского, такую скучную общественно-политическую пьесу, извините за выражение, это тоже какой-то показатель. Не кажется ли вам, что театр имеет такую особую функцию как публичная площадка?
Могучий: Мне кажется, если он ее терял на какое-то время в нашей стране, то он традиционное ее возвращает. Я повторюсь, что без театра в России нельзя. И когда, например, «Тангейзер» и особенно Театр.doc вызывают какое-то повышенное внимание властей, меня это страшно удивляет. Если бы внимания не было, это было бы какое-то локализованное пространство людей, связанных каким-то одним узким интересом. Но тем не менее это становится настолько популяризировано по стране, даже не по воле создателей. И я думаю, что это какая-то исключительная особенность нашей страны — влияние театра. Несмотря на то что у нас сейчас сколько — ну 500 человек. В Театре.doc 40 собирается. И казалось бы, какое сравнение это имеет с интернетом или с телевидением? Тем не менее театр имеет какое-то невербальное воздействие на массовое сознание. И, конечно же, он должен понимать в этом смысле свою ответственность и брать ее на себя, на мой взгляд.
Голос из зала: А это может и не быть.
Ярославцев: Несколько слов я хотел бы сказать на эту тему. Диалог со зрителем, который мы видим в спектакле, — это прямое продолжение того приема, который использовал Чернышевский в своем романе, и этот прием производил в свое время огромное впечатление.
Красовский: Разговор с читателем.
Ярославцев: Конечно. Там буквально целые страницы посвящены прямому обращению к воображаемому им читателю. Особенно приятно, что режиссер и авторы спектакля это бережно восприняли и перенесли к себе. Это и есть уважение к первоисточнику.
Могучий: Не просто уважение, а восхищение. Потому что на самом деле роман оказался не таким скучным при перечитывании. Я опять это повторяю, потому что у нас много дискуссий, приходится повторять какие-то мысли. Один мой товарищ, с которым мы затевали, чтобы он писал музыку (см. здесь. — Прим. ред.), сказал: когда я перечитал роман «Что делать?», у меня было такое ощущение, что после школы его кто-то переписал. Действительно возникает такое ощущение при перечитывании романа. Наверняка это происходит с любыми классическими произведениями, но особенно с этим, которое ты ненавидишь в школе, читаешь краткое содержание, — хотя в наше время этих кратких содержаний не было, — пишешь сочинение по каким-то аннотациям, запоминаешь гвозди, Рахметова, Веру Павловну и сны. А больше ничего особенно не помнишь. Но это, на мой взгляд, и художественно, и эстетически очень современный текст. И в смысле того, что есть прямое обращение к читателю, и в смысле корявости этого текста — Настя, ты вчера говорила, я повторю — это тоже очень современная, актуальная литература. Я повторю твою мысль или ты сама ее скажешь?
Анастасия Хрущева: Сама скажу.
Могучий: Оставлю тебе. Да, я что, собственно, микрофон взял. Когда говорили про 20-летних — постановку этого произведения в Большом драматическом театре спровоцировали 20-летние, ну, может быть, постарше, 25-летние люди, которые просто начали меня уговаривать это сделать, понимая, что они, 20–30-летние сегодня находят источник подлинности, источник искренности, какой-то чистоты, которая очень сильно была нашим же поколением, постмодернистским...
Красовский: А вот интересно, что когда я был 20-летним, то актуален был текст Федора Михайловича Достоевского «Бесы». Потому что это было время осознания революции, осознания страшных последствий. Сейчас для нынешнего поколения 20-летних актуален текст Чернышевского «Что делать?», который вообще был непонятно когда последний раз актуален, наверное, как раз тогда, в 60-е годы XIX века. Потому что мы наконец вернулись в стадию сытой, условно европейской встроенной страны с авторитарным режимом, непонятно, когда сменящимся, и мы ждем только смены одного на другого. И нам непонятно, что делать, но в общем тоже не революцию, потому что революцию мы помним. Вчера здесь сидело некоторое количество людей, и сегодня я завтракал с двумя из них, со Станиславом Александровичем Белковским и Ириной Прохоровой. Ира правильно сказала, что мы не понимаем этого круговорота русского. Это все время круговорот от «Бесов» до «Что делать?» и обратно. Может быть, уже попытаться найти какой-то путь, который будет в какую-то другую сторону направлен. Без страдания, о котором мы говорили вчера. Все равно в жизни выпадают страдания, но не страна должна эти страдания создавать. Вы видите какой-то путь для России без страданий? Или все равно, поскольку сейчас актуален текст «Что делать?», вернется на гвозди Рахметова?
Шишкина: Я, наверное, плохую вещь скажу, но я считаю, что это имперская отрыжка, и до тех пор, пока Россия не преодолеет в себе имперское сознание, не покается за содеянное...
Красовский: А она может преодолеть?
Шишкина: А это либо произойдет, либо не произойдет. И это во многом зависит и от нас. Вопрос не просто «что делать?», а кто виноват. И вот «кто виноват?» тоже привело к 17-му году, как мы помним. Поэтому здесь все-таки три вещи.
Красовский: Будет задан этот вопрос.
Шишкина: Будет?
Красовский: Конечно.
Шишкина: Простите, вы сняли с языка. Я боюсь даже не «Что делать?» и «Бесов», я боюсь, что вдруг будет задан вопрос «кто виноват?», и это будет, конечно, хуже. Поэтому вот эти две вещи — имперское сознание и отсутствие покаяния, отсутствие признания своих ошибок, мысль о своей исключительной, приоритетной, посконно-домотканой роли в мире приводит к тому, что мы остаемся там, где...
Красовский: Вот за что люди, сидящие сейчас в зале, должны покаяться? За что мы все должны покаяться?
Шишкина: Я вообще гражданка России, у меня есть паспорт, и я считаю, что история — это не только хорошо, но и плохо, есть чем гордиться и есть чего стыдиться, поэтому как гражданин я должна признать, что было хорошо, что плохо.
Красовский: Ну за что, за что?
Шишкина: Я считаю, что за тот век, в котором я жила, я должна, то есть мы, мы должны каяться за те человеческие жизни, которые никогда в России ничего не стоили, и всегда роль играла масса. Погибнуть миллиону, двум-трем сотням — это ничто, а для меня это трагедия в самом деле. И поэтому... есть за что. Я же не буду вам сейчас все это дело перечислять, поскольку передо мной сидят образованные люди. Нам никогда ни за что не стыдно.
Голос из зала: Перед кем мы должны каяться за это?
Шишкина: Хотя бы перед собой.
Голос из зала: А почему тогда вы думаете, что мы не каемся? Читать дальше >>
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Шишкина: Ну хорошо, я закинула вам удочку, закинула живца, теперь задавайте вопросы.
Красовский: Задавайте вопрос.
Женщина из зала: Я чуть в обморок не упала, я волнуюсь. Я думала, что мне раньше дадут...
Красовский: Вы можете сесть.
Женщина из зала: Я второй раз на спектакле, мне очень понравилось. А вопрос такой. Я где-то прочитала, что вы задали себе такой вопрос. Вот ответили ли вы на него? Реальна ли свобода людей без ущемления свободы других? Можете сейчас не отвечать, потому что я пока ждала, ответила, видимо, сама на него себе.
Борис Павлович: Ожидание было не зря.
Женщина из зала: Я в прошлый раз хотела задать похожий вопрос, но постеснялась, скромная. Сейчас тоже много слушала, поняла, что мы обсуждаем не спектакль, а какие-то потусторонние темы, мне стало скучно, и я ушла. Дошла и думаю: ну что, мне третий раз на спектакль идти? Пойду все-таки задам. Спасибо большое.
Красовский: Вопрос-то в чем?
Женщина из зала: Свобода. Реальна ли свобода людей без ущемления свободы других?
Голос из зала: Нереальна.
Павлович: Может быть, есть ответ у кого-то в зрительном зале?
Голос из зала: Можно я? Простите, я не навязываю свою точку зрения, это просто мнение. Я думаю, что мы все рабы, и мы либо рабы Господа, либо рабы своих пороков. Можно я присяду? По поводу того, что каяться перед собой — да, это правильно, это здорово. Но кто нам отпустит это? Тоже мы сами? Это тоже вопрос.
Еще по поводу того, что 20-летние не читают. Понимаете, 20-летние — это наши дети. И то, что мы не привили им способность воспринимать этот мир, воспринимать эти знания как приключения, — это наша проблема. Я очень много общаюсь с молодежью по профессии. Есть огромный пласт людей, которые, к сожалению, обладают мертвым сознанием. Это то, с чем нам приходится жить, и то, с чем нам приходится работать. И оживить сознание — как раз это и есть задача театра. И по поводу того, перепахали или не перепахали. Меня перепахали. Спасибо огромное. Надеюсь, что в земле моего сердца вырастут новые деревья. Надеюсь, что будут плоды. И я надеюсь, что этими плодами я смогу поделиться как раз с теми, у кого мертвое сознание.
Красовский: Вы можете Насте задать вопрос, композитору.
Павлович: Анастасия Хрущева, композитор. Настя, можно попросить вас встать?
(аплодисменты.)
Голос в зале: Я, простите, хотела бы к автору текста обратиться.
Могучий: А нет его.
Голос в зале: Андрей, тогда к вам, наверное, поскольку режиссер — глава всего происходящего. Только с вашего позволения могла красота назваться красотой. Дело в том, что красота в начале убивает, там уже жертвы, кровь, затем она диктует, потому что она все время говорит «должна, ты должна» — явный диктатор, сегодня уже это прозвучало, — и наконец, она опустошает. Вопрос тогда, почему же все-таки мы ее называем красотой? Может быть, этот спектакль все-таки не о свободе, а о подмене понятий?
Павлович: Настя ответит?
Могучий: Настя, я думаю, ответит на этот вопрос. Я прямо чувствую.
Анастасия Хрущева: Спасибо. Какое-то ощущение дня сурка, потому что мы вчера с вами тут тоже пересекались. Но я скажу другую вещь на эту тему.
Могучий: Нет, надо повторить слово в слово.
Хрущева: Как мне кажется, встреча с красотой не может доставлять радость, не может доставлять умиротворение, не может погружать нас в благость, в комфорт, в удобство, в какие-то такого рода эмоции. Как заметила Цветаева в эссе, посвященном переводу «Лесного царя» Гёте Жуковским, там есть такие строчки, в которых лесной царь обращается к младенцу: «Будь моим, меня уязвляет твоя красота». Мне кажется очень точным это выражение. Красота должна уязвлять. И если она не уязвляет, значит, это не красота, это что-то другое. Может быть, это доброта, может быть, это благость. Но именно красота в высоком смысле слова, абстрактном и в то же время конкретном, как ни странно, уязвляет, и встреча с красотой — это всегда травма. И вот красота, которая присутствует в этом спектакле, — это, конечно, больше, чем красота диктатуры или красота тоталитаризма. И я бы не стала, и авторы не сводят это однозначно к социально-политическому строю. Это в принципе красота именно экзистенциальная, красота, конечно же, имеющая под собой еще и понятие пустоты.
Я бы еще хотела заодно, раз уж мне достался микрофон, ответить о нечитающих 20-летних. Во-первых, хипстерская культура, которая сейчас является доминирующей, она как раз подразумевает интеллектуальное развитие, и в том числе очень активное чтение. Кстати говоря, это очень симптоматично, что именно сейчас появилось подобное явление. А во-вторых, здесь вообще виной постмодерная информационная травма. Например, в XIII веке в Сорбонне самая большая библиотека в мире содержала 1338 книг.
Могучий: То есть вы непростительно образованны для композитора.
Хрущева: Извините. И это короткая библиография по, скажем, моей научной теме, очень узкой. Понимаете, если сейчас положить всю жизнь на то, чтобы просто читать книги, то сейчас это что-то совсем, я бы сказала, небольшое, и человек, который просто читает, он уже ничего не делает. Это к вопросу вообще о сегодняшнем спектакле и его названии. И сейчас уже, наверное, просто читать нельзя. Сейчас как раз краткие содержания и статьи в Википедии, к сожалению, иногда должны заменять нам что-то. Потому что физически невозможно охватить этот объем информации, который все растет и растет. И люди, которые упрекают молодых в том, что они мало читают — возможно, они не читали каких-то современных текстов и важных статей в интернете, не побоюсь этого слова, которые появились в последние годы и которые тоже невозможно охватить за один раз. Спасибо.
Зритель: Я бы хотел ответить на ваш вопрос, что делать. Это был вопрос в зал. Начинать нужно, прежде всего, с самих себя и понимать, что мы можем меняться, переставать быть зависимыми, оглядываться назад. Понимать, что мы живем здесь и сейчас, эта наша страна, мы вправе ее менять и мы должны это делать, менять то течение, по которому мы сейчас движемся.
И еще была затронута очень горячая тема по поводу извинений, тема вообще нового человека, новых людей. Но именно эти идеи привели к последствиям очень страшной Гражданской войны. Наверное, не стоит об этом тоже забывать, что было что-то и хорошее, и плохое, но надо двигаться вперед и осознавать самих себя. Большой наш плюс в том, что мы объединили разные народы под одной идеей, под одной верой. А вот эти либеральные заигрывания будут нас только разделять как целостное...
Красовский: Марина, вы согласны с тем, что либеральные идеи, идеи свободы, идеи прав человека, гражданского общества как раз и привели к Гражданской войне и революции?
Шишкина: Нет. На самом деле у Чернышевского ничего не было либерального. Я не очень пойму, о чем мы говорим. Сын священнослужителя, который взрастил социалистическую идею. Вспомните разумный эгоизм: мне хорошо тогда, когда хорошо обществу. Поэтому вообще Николай Гаврилович и либерализм — это для меня что-то новое, если мы об этих либеральных идеях говорим.
Красовский: С точки зрения России 1862 года это либерально, конечно.
Шишкина: Ну слушайте, либерализм — это совершенно четкая идеология с четким содержанием. Это приоритет личности над массой. Приоритет личного над коллективным государством, если совсем примитивно говорить. Поэтому я не очень понимаю. Что касается объединения народа под одной религией — я в общем-то советский человек. Это формальная мультикультурность с абсолютным государственным приоритетом титульного этноса, русским. Поэтому в советское время в рамках государственного аппарата говорить о единой вере некорректно — это было абсолютно атеистическое государство. О какой вере мы говорим? И я так и не понимаю, о каком времени мы говорим. Мы говорим о конце 60-х годов позапрошлого века?
Зритель: Вы сказали, что надо извиниться. А за что извиняться-то? Мы великая страна и великий народ.
Шишкина: Ну, самое главное, что мы знаем, что мы великие. Я счастлива, что мы себя такими считаем. Простите, я отвечаю на вторую часть вопроса...
Красовский: Поскольку мы как-то постеснялись дать конкретные объекты извинения, можно предложить, например, концентрационные лагеря, систему ГУЛАГ — являются ли они объектом извинения.
Шишкина: Например.
Красовский: То есть это вопрос такой, является ли концентрационный лагерь системы ГУЛАГ предметом извинения. Вот вам вопрос.
Шишкина: Спасибо. Я завершу мысль. Я не очень поняла, что несли так называемые либеральные идеи и что нынешние люди понимают под этим словом. Какова семантика этого слова? Когда люди оперируют этими понятиями, они имеют в виду какой-то смысл. Что это такое? Это один из политических концептов, одна из политических парадигм, в которой нет ни плохого, ни хорошего. И второе. Я еще раз говорю: я удивляюсь, когда говорят об одной религии. Мы только-только приходим к этому. Поэтому, мне кажется, у вас просто некоторое смешение исторических эпох, понятий и политических парадигм. Но это просто так, к слову. Благодарю вас.
Красовский: Можно мы микрофон временно вернем предыдущему оратору?
Голос из зала: Я, наверное, как-то косноязычно задал вопрос, не привык говорить на людях. Просто приведу пример, чтобы было понятно. Савелий Морозов, достаточно известный фабрикант на стыке XIX–XX веков, который помог художественному театру выйти из трудного финансового положения и покровительствовал ему тогда. Но в то же время финансировал большевиков в тот период. И, можно сказать, тоже сподвиг их и к терроризму, и к революции, и так далее. Вот это новые идеи, новые люди.
Красовский: Непонятно, во-первых, при чем здесь Савелий и Савва, а во-вторых, не имеет никакого отношения либерализм к революции. Это разные вещи. Я понимаю, что вы хотите сказать, но вы просто забываете о том, что революция произошла в феврале 17-го года, и это была революция добра против зла. Это была революция как раз новых людей Чернышевского, которые ставили перед собой цель главенства человека над обществом. Это была действительно демократическая революция русского парламентаризма, который был удушен той мразью, которая пришла к власти в итоге в октябре 17-го. Не надо все-таки путать это. То есть люди, которые просто захватили власть в октябре 17-го у людей, которые действительно попытались в этой стране что-то изменить. И вот эти люди как раз шли за Чернышевским.
Зритель: А вы считаете, что если...
Женский голос: Это ужас, что вы сейчас сказали.
Красовский: Безусловно.
Зритель: А вы считаете, что если бы не было революции, то Россия... Как говорил Столыпин, дайте России еще 20 лет покоя, и вы ее не узнаете.
Красовский: Это говорил человек, который пил самогон, это говорил человек, который вешал людей и ссылал их в вагонах в Сибирь.
Зритель: И дал им там землю, которую потом отобрали.
Красовский: Это не он им дал землю. Я понимаю, что вы называете Савву Морозова Савелием, хотя это разные русские имена, но вы хотя бы поймите, как людям землю давали. Про земские банки, про земские займы, когда в итоге свободу крестьянам дали в 61-м году. А вы говорите, что премьер-министр Столыпин людям землю дал. Премьер-министр Столыпин ничего не мог дать, землю давал государь после двух революций.
Зритель: В Сибири дали им землю. Спасибо.
Ярославцев: Господа, я хотел бы вас вернуть на грешную землю. Зачем мы уходим в такие экзистенциальные высоты? Давайте поговорим о новых людях Чернышевского. Позвольте, я вам открою на них глаза, и вам сразу станет ясно, нужно ли каяться или, по крайней мере, должны ли вы признать свою неправоту в их оценке. Что такое разумные эгоисты? Мало кто сейчас это понимает. То, что мы сейчас услышали, — это очень упрощенный вариант. Я вам сейчас скажу, что такое разумные эгоисты у Чернышевского. Делай то, что тебе выгодно — именно так говорил Лопухов Вере Павловне. Делай то, что ты считаешь нужным делать. И если ты правильно понимаешь свою выгоду — не какую-то выгоду общества, других людей, о других ты вообще не думай, свою собственную корыстную выгоду ты должен понимать верно. И если ты ее понял верно, то от этого будет лучше и обществу тоже. Потому что каждый из других членов тоже правильно поймет свою выгоду.
Красовский: Это такой очень протестантский подход.
Ярославцев: Вот в чем дело. Именно об этом и ведут диалоги герои Чернышевского. В случае Веры Павловны это... Ну что, напомнить, что ли, процитировать Чернышевского. Она говорит: а если я выйду за богатого, буду сидеть дома, не буду работать, буду жить в свое удовольствие, не буду приносить никакой пользы, это что, тоже будет разумный эгоизм? Да. Потому что тогда ты не будешь мешать, не будешь лезть в чужие дела. Если ты ничего не понимаешь, сиди у себя дома. А если я выйду за бедного и буду участвовать в общественной работе? Тогда, если ты правильно поняла свою выгоду, общество тоже от этого выиграет.
Но я хотел сказать о другом. Вот тут Достоевского упомянули. Достоевский на протяжении 60-х годов был ярым, непримиримым антагонистом Чернышевского. В каждом своем произведении он обличал Чернышевского, высказывал свое резкое отрицательное отношение и к нему, и к его идеям. Не буду говорить о «Крокодиле», я думаю, тут есть образованные люди, они читали. Это просто-напросто художественное произведение, где описан Чернышевский, который пишет роман «Что делать?», сидя в заключении. Но бог с ним, с «Крокодилом». «Преступление и наказание», господа, вы все это читали. Раскольников — безусловный последователь идей Лопухова и Кирсанова. Он действует исключительно в интересах своей выгоды: он убивает старушку для того, чтобы получить начальный капитал и сделать что-то там для себя полезное. Одновременно он правильно понимает свою выгоду: он освобождает общество от никчемной старухи. И, получив эти деньги, он мог бы сделать для общества много полезного. Так это и есть новый человек, я извиняюсь, Николая Гавриловича Чернышевского. Да что Раскольников! Лужин, господа! Может быть, вы не отдаете себе в этом отчета. Подонок Лужин, который подсовывает деньги Сонечке, а потом обличает ее во лжи, — это новый человек Чернышевского, несомненно. Послушайте то, что я сейчас скажу. Он действует только в интересах своей корысти, своей выгоды. Это тяжело говорить. Я не хотел бы это говорить, но уж раз разговорился. Но, господа, объективно говоря, преследуя эту свою корыстную цель, он косвенно приносит пользу обществу. Он освобождает петербургскую улицу от одной из «девушек». Он решает проблему проституции в Петербурге. И если бы каждый новый русский из тех многочисленных новых русских, сделал бы то же, проблема проституции была бы просто решена. Это прямое карикатурное изображение Достоевским идей Чернышевского, идей новых русских. И только Лебедятников, тоже хороший новый русский, новый человек, со своей честностью влез и все испортил. А теперь я хочу вас еще более удивить. Послушайте: подсунул денежку, а потом обвинил в воровстве. Вам это ничего не напоминает? Вам, людям ХХ века? Ну-ка, подумайте. «Кошелек-кошелек. Какой кошелек? На, обыщи». Вспомнили? Этот же самый трюк применил не мерзавец и не подонок Лужин, а наш национальный герой, великий и прекрасный Жеглов. Он повторил тот же самый трюк. И вот когда мы все это осмыслим — боже мой, и Лужин, и Жеглов — это все новые люди Чернышевского в том или ином виде. Господа, ну не каяться, но хотя бы осмыслить это нужно. И нужно в конце концов просто понять, что мы ошибались, давая ту самую оценку, которой нас учили в школе. Новые люди Чернышевского — это не одно только прекрасное...
Егор Медведев: Чернышевский говорил о своей выгоде — если моя выгода причиняет другому человеку нехорошие вещи, в том числе смерть бабушки, то это не мысли Чернышевского. Он говорит: моя выгода в том, чтобы другому было хорошо. То есть если выгодно только мне, а никому из людей не выгодно, то это не новый человек по Чернышевскому.
Реплики из зала: Правильно! Читать дальше >>
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Павлович: Я хотел бы вернуться к той точке, где родилась необходимость наших обсуждений. Потому что важно не забывать, ради чего мы все здесь сегодня собрались. Дело в том, что прояснение каких-то первоначальных позиций — это и есть то, без чего нельзя двигаться дальше. Бертольд Брехт, которого вспомнили в начале сегодняшнего разговора, скажем, для Андрея Анатольевича не является определяющим эстетическим ориентиром, а, например, для меня является.
Зритель: Вы как две капли воды на него похожи!
Павлович: При покупке очков не это было решающим. Это косвенное свидетельство.
(Смех в зале.)
Дело в чем. Брехт говорил о том, что артист, который не имеет ясной гражданской позиции, не имеет права выходить на сцену. В этом отношении, конечно, этот спектакль к Брехту отношение имеет, потому что Брехт это первый сформулировал так прямо. И то, что сейчас Егор, исполнитель роли Кирсанова, берется защищать те тезисы, которые он озвучивает со сцены, это какой-то принципиальный момент. Потому что те вещи, о которых мы говорим, имеют отношение к нашей человеческой позиции. То, что писали авторы в тексте о красоте и о бесстрастном космосе, — это то, что имеет отношение к их человеческой позиции. Здесь важна одна вещь. Мы, люди, которые занимаются искусством, уже не интересуемся холодными эстетическими построениями. Когда мы говорим о контакте, очень хочется прийти к возможности понимания. Потому что очень многое, что сейчас звучит, это череда каких-то эмоциональных выплесков. И обратите внимание, что многие реплики построены так: я сказал, повернулся и ушел. Обратите внимание на то, что те люди, которые говорили самые радикальные вещи, высказавшись, поворачивались и уходили. То есть эффект, произведенный репликой, важнее возможности понимания. Лично для меня ценность всего этого приключения под названием «Спектакль “Что делать”», вместе со всеми дискуссиями, в том, что я вижу здесь нескольких людей, которые бывали на этих дискуссиях, и для них важно оказаться еще раз и снова попытаться пробиться к пониманию. То есть кто-то сказал и ушел, а кто-то пришел еще и еще раз. Здесь проходит граница между условными новыми и условными старыми. Для меня новый человек — это человек, для которого нету априорных данностей, и он свои смыслы должен завоевать для себя. Безусловно, любая идея изнашивается, любое слово изнашивается и утрачивает изначальные смыслы. Это классический прием артиста: хочешь доказать режиссеру, что он идиот, — в точности выполни его задачу. То же самое и с социальными идеями. Если мы возьмем любую конструкцию, любую утопию и начнем ее идентично реализовывать, к чему мы придем? Мы придем к ее полной противоположности. Потому что любая идеальная посылка — это лишь провокация для критического мышления. И вот то, зачем мы здесь собрались — мне кажется, для критического мышления. Для попытки переосмыслить какие-то вещи, которые нам в начале разговора казались незыблемыми. Давайте постараемся складывать диалог как некоторую последовательность, которая идет из точки А в точку Б.
Красовский: Давайте. У нас есть еще вопросы из зала наверняка.
(аплодисменты)
Женский голос: Я бы хотела поблагодарить создателей спектакля, потому что я просто в восторге. Мне очень понравилось. И я хочу сказать, что меня привело на этот спектакль. Это как раз о поколении нечитающей молодежи. Привело меня на этот спектакль потрясение, которое я пережила год назад, когда мой 15-летний сын взахлеб прочитал роман «Что делать?». И мало того, что он его прочел, он заставил прочитать своих друзей, которые в принципе ничего не читают вообще. Они тоже прочли. И потом у них шла очень бурная дискуссия «Вконтакте». Они обсуждали, они переписывались. Мы жили в деревне летом. Все разъехались на каникулы, и он писал там куда-то. Я была в шоке, потому что в школе мне это казалось таким скучным. Я читала, только потому что нужно было какую-то оценку получить по литературе. И когда я увидела у ребенка такой отклик, я подумала: ну ничего себе! И потом я увидела, что вы поставили спектакль. Я пришла, и теперь я обязательно перечитаю. Спасибо!
Могучий: А что ваш сын там писал?
Женский голос: Я не читала. Он мне не давал почитать. Они обсуждали любовную линию. Их очень волновал любовный треугольник Кирсанова, Лопухова...
Мужской голос: То есть групповуха их просто интересовала на самом деле.
Женский голос: Они очень осуждали Веру Павловну. Почему-то их симпатии были на стороне Лопухова.
Еще я хочу задать вопрос режиссеру. Скажите, пожалуйста, почему вы так заканчиваете: «я чувствую пустоту»? Актриса прекрасно играет, она плачет, полнейшая безысходность. Это какое-то обращение к Господу Богу, что мы живем не по заповедям, или что? Почему? У нее все прекрасно. Она любима. Она наконец-то получила ту любовь, которую она хотела. Она с любимым человеком. Почему она чувствует пустоту? Что вы хотели сказать?
Могучий: Метафорический театр, которым мы занимаемся, так или иначе подразумевает многозначность прочтения и ваших трактовок. И назвать какую-то одну трактовку с моей стороны было бы просто безумием. Я, конечно, могу долго рассуждать про пустоту и красоту и в чем разница этих понятий. Но это такие вещи, о которых нельзя говорить. В этом смысле для меня пустота — не конец и не обвал. Для меня пустота — это начало.
Женский голос: А у меня было ощущение безысходности.
Могучий: Ну, хорошо.
Нина Александрова: В пустоте каждый почему-то видит то, что видит. Некоторые встают и говорят, что это полная безысходность и как все грустно, и какой страшный финал. Другие встают и говорят: это потрясающе, я вышла прямо вся такая воздушная, и это так здорово, что она почувствовала пустоту. Видите, все по-разному.
Женский голос: А что вы конкретно видите, как актриса?
Александрова: У меня, пока мы репетировали, были противоречия. И я вчера на этот вопрос уже отвечала. Мне самой тяжело от каких-то вещей отказаться. Но я понимаю авторов, которые хотели сделать так. И потом, у нас здесь был интегральный психолог, который сказал: когда я услышал «я чувствую пустоту», я понял, что, когда человек приходит к какому-то кризису или решает какие-то свои внутренние проблемы, он в какой-то момент чувствует пустоту и не хочет ее принимать в себе. Но эта пустота — как раз начало нового и освобождение от чего-то старого. Но я так про себя поняла, что это рождение, и когда ребенок рождается — ему больно, и ей так же больно рождаться, перерождаться, переходить на другой уровень сознания, развития, любви и так далее.
Женский голос: То есть вы об этом играли?
Александрова: Да. Но не про обвал.
Красовский: Давайте мы уже будем закругляться и, как и вчера, попробуем ответить на этот самый вопрос «что делать?», как бы он банально ни звучал. Мне кажется, поскольку такая гордая дискуссия... Причем эта гордая дискуссия сегодняшняя все равно напоминает дискуссии 90-х годов. Потому что на самом деле у 20-летних этих дискуссий нет. Достоевский, Чернышевский, коммунисты, революция. Всего этого нет, а есть то, о чем говорите вы. Ваш сын все это прочитал, «Вконтакте» переслал. Это новый для них текст, абсолютно никаким идеологическим и политическим образом не окрашенный.
Женский голос: Про революцию их там тоже многое волновало: новые люди, что делать...
Красовский: Да, но его-то волнует будущая революция, а не прошлая, как волнует наше поколение.
Женский голос: Что делать сейчас.
Красовский: Конечно. Его волнует то, что будет, а не то, что было, как это волнует нас, потому что мы устали и думаем о прошлом. Давайте: что делать нам все-таки в будущем? В двух словах.
Ярославцев: Каждому надо делать на своем участке то, что он считает нужным делать, то, что он может делать. Я считаю, что примером в данном случае может служить этот спектакль. Авторы на своем участке делают то, что считают нужным, и то, что приносит пользу им, а значит, объективно и обществу в целом. Это разумные эгоисты в лучшем смысле этого слова. Спасибо.
Шишкина: Я думаю, что нужно говорить и сомневаться. Я продолжу мысль Бориса. Для меня сомнение — это очень сильное качество. Сомневаться в правильности своей точки зрения, в своей критичности, в своей однозначности, в своей одномерности. Понимать, что жизнь шире, чем любое представление о ней. Я вот все-таки моему коллеге скажу. А вот вы уверены, что Чернышевский думал так? Вообще никто не скажет, как он думал.
Ярославцев: Конечно.
Шишкина: Это невозможно. Поэтому вот в этом многообразии, в этом сомнении, в этом хорошем понимании, признании или покаянии для самих себя кроется великая философия жизни. Если мы будем сомневаться и говорить, мы, наверное, многие глупости не сделаем.
Павлович: Я тоже процитирую, потому что в меня тоже попала мысль Александра Маноцкова. Он сказал, что на самом-то деле мы знаем, что делать, просто очень страшно внутри признаться. Потому что обычно ответ на этот вопрос требует очень резко изменить ту жизнь, которую ты ведешь прямо сейчас. И меня эта мысль как-то обожгла, и с ней немножко страшно жить, но я думаю, что с ней надо как-то лицом к лицу оказаться — что на самом деле мы знаем, что делать, и надо просто перестать этого бояться. И делать.
Могучий: Научиться мужеству менять себя.
Хрущева: Что делать? Уязвляться.
Егор Медведев: Я думаю, что нужно помогать другому человеку, если ему тяжело.
Александрова: Быть добрее, быть внимательнее друг к другу, начинать с себя и стараться быть более терпимыми к другим людям.
Красовский: Там выкрик из зала есть. Он короткий?
Павел Добродеев: Наша дискуссия, если ее можно так ее назвать, подходит к концу, кажется, к такому логическому, формальному. Я не представился. Павел Добродеев, директор Академии человека имени Бориса Васильевича Болотова. Я считаю, и мы считаем, что сейчас наиболее актуален вопрос (он не зря всплыл): главные проблемы человека и проблема, быть или не быть человеку. Все остальное — задачи. Маленькие, большие, но задачи. Мы этим занимаемся. И достаточно успешно.
Зритель: Вы позволите, я прочту наш устав?
Красовский: Нет, устав читать не надо. Мы можем позволить ровно одно предложение сказать. Хочется как-то уже завершить.
Зритель: Да, я хочу завершить. Позвольте.
(Выходит перед зрителями, ищет за пазухой рубашки, просит Красовского помочь, тот отказывается. Достает из-за пазухи распечатку в файловой папке.)
Красовский: Давайте быстрее, пожалуйста, я вас умоляю.
Зритель: Мы опаздываем.
Красовский: Мы опаздываем.
Зритель: К человеку.
Ты господин себе, и царь, и бог.
Да не убий себя, пусть даже в самом малом.
Таланты все свои и все, что ты сберег,
Отдашь потом друзьям, почти что даром.
Забудь такое слово «я»,
Величье человека время лишь докажет.
Не сотвори кумира из себя,
Кумир неодиночеством накажет.
Не укради у самого себя, не лги себе, изображая кротость,
Но твердо помни, где твоя стезя,
Прелюбодействуя, соскальзываясь в пропасть.
Красовский: Давайте мы закончим на сегодня. Спасибо вам большое.