«Дряхлеющий мир рождает бессмысленные идеологемы». Интервью с Алексеем Германом-младшим

Один из ваших прошлых фильмов, «Под электрическими облаками», начинается с монолога о том, как «лишние» люди во все времена меняют мир к лучшему. Можно ли сказать, что «Воздух» — тоже фильм о лишнем человеке?

Какой сложный вопрос. Слушайте, я же человек истинно трагического мировосприятия. Улыбка — это вообще не мое. Поэтому отчасти да, можно сказать и так. Мы ведь все время от времени оказываемся «лишними», в силу тех или иных обстоятельств. Так что да. «Воздух» для меня — это эмоциональная поэма про индивидуальности.

Интересно то, как вы вписываете военную драму в свою визуальную поэтику. В «Воздухе», как и в «Довлатове», и в «Под электрическими облаками», постоянно идет мокрый снег, герои много времени проводят на пляже у холодного моря. Вы намеренно используете один и тот же набор образов в каждой картине?

Мы просто снимаем всегда в Питере. В «Воздухе» локация отчасти продиктована сюжетом — там сама история связана с Ленинградом. Но мы также выбрали Петербург из-за коронавируса. Изначально мы должны были поехать на Волгу, планировались съемки под Волгоградом, под Саратовом, но ковид очень заметно ударил по бюджету. Мы сняли процентов сорок фильма и были вынуждены надолго остановиться, потому что в условиях коронавирусных ограничений не получалось работать. Потом еще и инфляция началась, поэтому мы были вынуждены перенести все съемки в Петербург.

И конечно, мне нравится Питер. Я там живу больше половины всего времени, я привык к этому городу, у меня есть к нему какая-то глубокая эмпатия. Понятно, что, условно, природа Ленинградской области — не самое прекрасное, что есть в мире. За эти слова меня, конечно, безумный активист убьет, но Италия кинематографичнее выглядит. И тем не менее Петербург — это мое. Это то, к чему я привык.

Мне кажется, весь «Довлатов» — это такая романтическая фантазия о Петербурге. Или, может быть, конкретно о Ленинграде вашего детства — вы ведь очень дотошно пытались воссоздать атмосферу времени.

Ну я же сумасшедший. Я же больной. Для нормального человека абсолютно неважно, как именно выглядел Ленинград в условном 1972 или 1984 году. Да они, честно говоря, и не сильно отличались. А нам было очень важно точно воссоздать цвет домов, вывески, асфальт, окна и вообще все. Для нас «Довлатов» — это попытка отправиться в прошлое. Мы хотели построить машину времени, и нам это, мне кажется, удалось.

Когда вышел «Довлатов», нас, естественно, начали ругать и слева, и справа. Одни говорили, что город слишком чистый. Другие говорили, что он слишком грязный и серый. Я помню момент, когда читал очередной отзыв и как-то он меня особенно раздражил. И вот я на Петроградке выхожу из какого-то супермаркета — и вижу точно такой же серый город, как в «Довлатове». По атмосфере он не изменился вообще. Но мне эта атмосфера как раз и нравится, потому что я ее понимаю. В Москве мне до сих пор неуютно. Она слишком новая, слишком чистая. Я вообще не люблю свежепокрашенные здания. Мне нравятся патина и разбитый асфальт.

Вернемся к «Воздуху». Тот факт, что фильм снимали главным образом в Петербурге, повлиял на настроение картины? Или «Воздух» с самого начала был таким камерным и клаустрофобным?

Он и задумывался как клаустрофобическая история, конечно. Идея фильма формулировалась еще пять-шесть лет назад. Подумайте сами: вот сидит пилот в самолете — девушка это или нет, неважно. Самолет более чем наполовину деревянный. Частью вообще тканевый. Его обшивка пробивается одним снарядом. Конечно, это клаустрофобия, Потому что, с одной стороны, вокруг тебя бесконечный трехмерный мир. Лететь ты можешь, куда захочешь, пока хватает топлива. А с другой стороны, сойти с самолета невозможно. Только выпрыгнуть, и то не факт.

Мы изначально планировали воздушные съемки так, чтобы снять антиблокбастер. Ведь что такое «самолетный» фильм о войне? Это большое количество компьютерных взрывов, зрелищный мультипликационный экшн. А мы сделали ровно наоборот. Потому что для летчика полеты — это не зрелище. Он просто либо умрет, либо нет.

Если к поэтической стороне фильма возвращаться, можно ли сказать, что «Воздух» — это фильм о невозможности воздухоплавания? Героиням ведь просто хочется летать. Они мечтают о небе, в котором их ждет только смерть.

Видите, вы умнее меня. Я так глубоко не копал. Мне интереснее было показать то, как низкое, вязкое ленинградское небо отличается от вылизанной картинки из американских фильмов. Да и от большинства наших, где самолеты летают на фоне голубого неба в облачках. Ведь на самом деле было не так. Было страшнее. С этой же целью нам приходилось все время «загрязнять» фильм, потому что на экране все по до конца не понятной мне причине выглядели слишком чистыми. Для этого мы целую работу по изучению грязи проводили. И этот список можно продолжать долго.

В «Воздухе» нам хотелось преодолеть те штампы русского военного кино, которые появились за последние годы, развенчать представление о простоте победы. Нам важно было сказать о колоссальных жертвах, показать эту войну и вообще эпоху фотореалистично. Мы говорили о том, что человек, его борьба, его смерть, его мужество, страх, отчаяние, победы и поражения — это категории, которые существуют вне времени. И тогда, и сейчас — это практически одно и то же. Поэтому «Воздух» — это в первую очередь попытка уйти от атмосферы «оперы и балета» в военном кино.

Вас не расстраивает, что «Воздух» продвигают как раз как военный блокбастер? Мне кажется, очень многих зрителей, которым фильм мог бы понравиться, отвела от просмотра именно рекламная кампания.

Фильм промоутировали правильно. Если мы обратимся к статистике, то увидим, что процент зрителей из Москвы и Питера ниже средних значений. Основная часть сборов приходится на другие города, в том числе и на малые города. Так происходит, потому что в Петербурге и Москве существует определенный скепсис к военной теме. 

С «Воздухом» мы обогнали в прокате и «Битву за Севастополь», и «Девятаева», и «Нюрнберг», и еще очень много российских военных фильмов. И это при том, что «Воздух» — действительно сложное кино с премьерой на крупном международном фестивале. В нашей новейшей истории фестивальный фильм о войне оказывался успешным в прокате всего один раз, я говорю про «Утомленных солнцем» Никиты Михалкова. Всех остальных мы обошли, и для сложного кино это достижение.

Вы задумывали «Воздух» как метафорическую картину? При просмотре мне показалось, что фильм можно воспринимать как христианскую притчу. Там есть и момент духовного очищения героини, и ее символическое воскрешение. Я говорю о двух сценах — это та, где героиня белье сушит в церкви, и та, где она с неба спускается на парашюте, разведя руки в стороны.

Давайте по порядку. По поводу церкви, в сцене до этого героиня была в Сталинграде, она сидела там в воронке, в грязи. Вокруг нее танки ездили, со всех сторон смерть и кровь. Там же она заколола немца большим количеством ударов в живот. Осталась после этого вся в крови. Что она должна сделать? Она должна постираться. Потом она должна высушить одежду. Не может же она в грязной или в мокрой ходить. 

А почему это в церкви происходит? 

А почему нет? А где еще? Не на мокром же снегу в деревне. В избе народу много. Я не думал, церковь там или не церковь. Я просто думал логически, где бы Женя могла все это развесить. А по поводу сцены с парашютом — у нее не расставлены руки, у нее стропы на парашюте. Это же настоящая парашютистка летела в старом историческом костюме, на старом парашюте. Она стропами подруливает, чтобы не ********** (упасть. — Прим. ред.). Это не потому, что она как Дева Мария с неба спускается.

Мне показалось, что Женя — это Ленни Белардо из «Нового папы». У нее есть миссия, она воскресает, чтобы ее выполнить, а затем уходит, когда все сделано.

Можно понимать и так. Для меня «Воздух» — это фильм про взросление, про обретение жестокости. Героиня пытается найти свое место в мире, теряет его, потом снова находит. Она учится смирению, учится свыкаться со смертью вокруг себя. Это история о том, как меняется человек и как меняется война, как все меняется. 

Некоторые сцены в нашем фильме с точки зрения сценарной логики могут выглядеть лишними или какими-то непонятными. Но «Воздух» нужно воспринимать как поэму. Это поэма о взрослении и выгорании, где определенная непоследовательность уместна. История о пути воина должна развиваться нелинейно. 

Сейчас просто модно говорить про «арки» персонажей. Я прекрасно помню, как года три назад приехал в Москву и мне со всех сторон стали говорить про эти «арки». Это вообще проблема России, мы очень провинциальны в смысле искусства. На Западе появляются какие-то тенденции, будь то модернизм, постмодернизм, постпостмодернизм и так далее. Потом проходит 10 лет, все это отцветает, погибает, разлагается уже. И тут мы говорим: «Вот мы теперь тоже этим займемся». А зачем? Я как раз уверен, что будущее искусство будет значительно менее линейным.

В процессе работы над «Воздухом» сценарий сильно изменился?

Изначально предполагалось, что мы вообще всех убьем. Но я в итоге оставил в живых все-таки одну героиню, Машу. Мне показалось, что это реалистично: она с самого начала была очень рассудочной, холодной и адаптивной. Женя, например, не могла бы остаться, потому что она выгорела, у нее не осталось сил воевать. Некоторые сцены вылетели по техническим причинам. Я просто не понял, как их снимать. Это касается, например, ночных боев. Еще в сценарии были сцены на ледяном аэродроме, но льда не было и зима вообще выдалась бесснежная. Решили тогда поставить на берегу самолеты, и тут в феврале вдруг начался сезон штормов. Стало заливать тот пятачок, куда мы поставили самолеты. Чтобы их не снесло, необходимо было утаскивать их на ночь подальше от берега. Приходилось еще ровнять локацию строительной техникой, потому что все заносило песком. Это были большие инфраструктурные затраты, на которые у нас не хватало бюджета. 

Спрошу вас еще об одном образе, который мне кажется символическим. В «Воздухе» один из героев, его играет Антон Шагин, ходит повсюду с белой собакой на руках. Ближе к концу фильма он эту собаку передает как раз Маше — и она единственная из летчиц выживает. Что символизирует белая собака?

Белая собака — это белая собака. Вы бы мне сказали подготовиться, я бы вас бил сейчас цитатами из крупных философов. Сказал бы там: «Читайте Евангелие». Я понимаю, что режиссер в интервью всегда должен быть чуть умнее, чем он есть в жизни. Очень часто так бывает, что читаешь или смотришь разговор с кем-то, и такие все мудрые, такой у них мыслительный аппарат сложный. А в жизни встречаешь: дундук дундуком. Так вот, я лучше буду в интервью дундук дундуком, чем наоборот. Я вчера смотрел мультики до ночи, а вы мне про белую собаку. 

Чукча, к сожалению, не читатель, чукча — писатель. Есть фильм, а в нем есть набор мыслей. Не только моих, но и, например, сценариста Лены Киселевой. В этом фильме есть самолеты, белые собаки, артист Безруков, артистка Талызина и много чего еще. И любая интерпретация возможна. Что называется, welcome. Меньше всего я хотел бы направлять зрителя к каким-то определенным выводам. Культура вообще и кино в частности и так сейчас чрезмерно стремится к упрощению всего и вся.

Раньше кино было лучше?

Оно было, пожалуй, менее манерным. Мы с вами существуем в моменте умирания маньеристской цивилизации. На нас уже надвигается нечто новое. Не факт, что это новое будет настолько же комфортным для зрителя, как то, что мы имеем сегодня, но это факт: исторический цикл заканчивается, смыслы этой эпохи уже исчерпаны. Нам предстоит изобрести новое понимание правды, новое понимание искренности, которой почти уже не осталось. И тогда возникнет новый, принципиально иной кинематограф.

Я думаю, что человек снова начнет усложняться. Этот процесс уже запущен, поэтому сейчас падает интерес, например, к фильмам по комиксам. И никакой авторский режиссер их уже не может спасти, потому что креативного контроля ему не дадут. Большие голливудские студии слишком сильно боятся потерять деньги. И это должно будет измениться: у них просто нет другого выхода, зрителю уже надоел их контент.

Вы представляете себе, каким будет новое искусство?

Не совсем. Но я думаю, что следующее искусство будет существовать без сдерживающих форм, по крайней мере первое время. Дряхлеющий мир сегодня рождает множество бессмысленных идеологем, которые в скором времени исчезнут.

Порекомендуйте напоследок «мультиков» на ночь.

Мы про аниме, да? Давайте только оговоримся, что они будут не модные и не интеллектуальные. Условно, Миядзаки прекрасен, замечателен, «Мальчик и птица» мне понравился, но я его почти не смотрю. Мне нравится подростковое аниме. Во-первых, есть прекрасное «О моем перерождении в слизь». Во-вторых, рекомендую посмотреть «Повелителя», я как раз его вчера досматривал, хорошее аниме. 

Их много хороших, на самом деле. Есть и пронзительные, и сложные. Но я все-таки за просмотром мультиков отдыхаю. Сейчас время невероятной внутренней скрученности, люди очень напряжены, и нужно искать способы как-то выдыхать. Так что, если вы являетесь закомплексованным молодым или немолодым человеком и любите фэнтези, вы должны посмотреть «В подземелье я пойду и красавицу найду». 

Беседовал Егор Спесивцев