Лена оправила юбку и присела на кушетку. Она не решилась сесть на стул напротив врача.
- Значит, Ваши опасения подтверждаются.
Она цедила холодные слова тонкими губами с властной неприязнью. Лена сжалась. На этой кушетке посреди слишком белого, гудящего света, она была еще уязвимее.
- срок достаточно большой. Что же вы тянули? - выговаривала врач брезгливо, водя наманекюренными заостренными ногтями по снимку УЗИ. Лена виновато опустила взгляд на свои руки: подушечки пальцев, коричневые от свеклы, которую она натирала утром для борща, сухая, потрескавшаяся тыльная сторона ладони. Она ведь решила, что уже возраст, что уже все.
- это, несомненно, показание к операции. К тому же риск патологии - говорила чужая, молодая женщина презрительно, не отпуская снимок. Лена догадывалась, что думает эта ухоженная высокомерная тетя, в руках которой она чувствовала себя престарелым, а оттого более беззащитным ребенком. Грубые руки, жуткая клетчатая юбка, долг по квартплате не погашен, и скоро нужно вносить за очередной семестр Марининой учебы, опять-таки, через три года Петя школу закончит (Господи, поступит ли?), и в кухне ремонт они так и не сделают, а еще дачу достраивать – все это, несомненно, показания к операции.
С кушетки Лена видела краешек снимка, оккупированного блестящими когтями.
- Я выпишу Вам направление, - закончила врач. Ее пальцы оставили снимок в покое и принялись за толстую пожелтевшую карту, потом выудили из кипы бумаг бланк и принялись быстро строчить, - Времени остается немного. Вот, только печать в регистратуре поставьте!
- Да-да, спасибо, – сдавленным голосом произнесла Лена и взяла протянутые ей бумажки.
- Следующий! – крикнула врач сквозь Лену.
Лена заторопилась к двери, шурша бахилами, в душный тесный коридор. На жесткой лавке сидели женщины, в ожидании своей очереди. Одна из них медленно встала, потерла затекшую спину, расправила складки сарафана на большом животе и по-утиному зашлепала в кабинет. Две оставшихся продолжили разговор.
- С первой, дочкой почти всю беременность на сохранении провалялась – предлежание было. Теперь вот, все слава Богу! – говорила первая.
- А у Вас кто? – интересовалась вторая.
- Говорят, мальчик… - с трепетом молвила первая.
- А мой все время спиной поворачивается - не видно пока! – жаловалась вторая, поглаживая едва заметный живот.
- Так ведь у Вас какой срок?
- Четырнадцать недель…
- Это еще мало! – с некоторым превосходством объясняла первая.
- А у Вас токсикоз был?
- С первой…
«Разговоры из другой жизни», - думала Лена, семеня по коридору. Она уже давно перешла в другой временной цикл: вызов к директору, экзамены, взносы в родительский комитет и прочие оплаты, сборы, квитанции, бессонные ночи у окна в ожидании Марины с дискотеки. А пеленки, прививки, колики – тема закрыта и забыта. Все это Лена переносила на следующий этап – внуки. И на тебе! Ведь никогда не было, чтобы вот так: незапланированный, нежеланный.
Лена сунула направление в окошечко регистратуры, из-под него вылетел черный снимок в белой рамке. Она поскорей спрятала его в сумку, а следом и направление, словно улики, машинально прихватила со стойки пару журналов и вышла.
На крыльце курил охранник. Лена почему-то, особенно в последнее время, испытывала необъяснимый страх при виде людей в форме, пусть простого охранника в магазине или даже в собственном институте. И отчего-то их стало так много. Ей захотелось стать еще незаметней, вжаться в пальто – и вперед, прочь. Она поспешно спустилась с крыльца.
- Женщина! – устало и укоризненно произнес охранник за ее спиной.
«Это он меня? Ах, журналы! Дались мне эти журналы! – проносилось у Лены в голове, - Они, наверное, не на вынос. Не надо было брать. Нельзя брать чужое!»
- Да, да? – пролепетала она, оборачиваясь.
- Бахилы снимите! – упрекнул охранник, слегка ухмыляясь, и сплюнул в сторону.
Лена со злобой сорвала бахилы, скомкала и сунула в карман. Проклятые бахилы! Глупо! Как же глупо. Стыд. На старости лет. Опасения подтвердились. Опасения, опасения! Будто у нее болезнь. Но ведь и она сама больше всего боялась этого «диагноза». Онкология больше приличествует ее возрасту.
Лена решила идти через парк - теперь ей надо больше гулять. Она усмехнулась. Воздух был сухой, морозный. В нем больше не осталось аромата прелых листьев, пахло совсем по-зимнему. Когда-то этот запах вызывал такое волнующее предвкушение радости. И радость была ни с чем не связана. Она была беспричинна. Легка. Безгранична. И воплощалась в таких малых вещах. Крошечный мандарин, затерявшийся среди ирисок и карамелек в хрустящем целлофановом пакете. Ватный Иванушка, верхом на ватном гусе-лебеде со товарищи. Такой важный, определяющий выбор елки на елочном базаре. Потом, когда родились Маринка и Петя, радость вернулась. Уже не безграничная, а с поправками и оговорками. Но все же радость. И выбор подарков для всех близких тайком друг от друга. И елка, непременно живая, чтоб аромат…
Теперь Лена страшилась декабря. Суеты, толкотни. Необходимости везде и всюду тратить так тяжело заработанные деньги. Марине нужны сапоги, Пете – зимняя куртка. Но Марина хочет новый телефон, а Петя – собственный компьютер, потому что сапоги и куртка – это не подарки, это вещи само собой разумеющиеся. И опять же срок платежа по учебе. И еще вдруг, не дай Бог, сломается машина. И на Новый год с Володиной легкой руки все опять соберутся у них. И кроши всю ночь оливье и шубу, чтобы всю следующую ночь все это было съедено, и надо мыть горы посуды. Но мучительней всего ждать, когда от друзей вернется Марина, все ли у нее будет в порядке, и выслушивать от Пети, что он тоже взрослый и ему больше не хочется сидеть с дядей Мишей и тетей Верой и прочими, а хочется, как Марина, и еще компьютер.
Лена присела на скамейку и обнаружила в руке журналы. Ей все больше нравилось просматривать глянец. Сначала она это делала украдкой, через плечо в метро. Но потом стала покупать сама. Она никогда не вчитывалась в статьи. Просто листала. В транспорте, в туалете и выбрасывала, тут же забыв увиденное. Но сам процесс вызывал в ней такое желанное ощущение отсутствия, растворенности в пустоте, что она листала, листала до полного самозабвения.
Лена надела очки и развернула первый журнал. По странности ей попадались фотографии только беременных женщин или грудных детей. Лена вернулась к обложке. Ну да! «Желанная беременность», все о беременности и родах. Второй журнал из той же серии.
За неимением ничего другого, Лена стала листать, пытаясь снова за этим забыться. Но почему-то ничего не получалось. Заголовки не теряли смысл, Лена не могла отвлечься.
«Собираем приданое для малыша» - большими лиловыми буквами под фотографией уютной детской. Какое нелепое, свадебное слово – приданое… Лена пропустила эту статью. Дальше разворот с роскошной фотографией: красивая молодая блондинка улыбается, держа на руках двух новорожденных близнецов, она уютно устроилась на лоскутном покрывале поверх сочной травы, на заднем плане цветущий сад и в дымке многообещающие очертания особняка. «И какой маникюр» - отметила Лена. «Холли Хантер родила близнецов в 47!» торжествовала надпись под фото. Как? Сорок семь! Ведь Лена ее моложе! На год! С ума сойти. Лена уже почти пенсионерка, а какая-то Холли - цветущая молодая мама. «Но ведь это у них, там…» - подумала Лена и выбросила журналы в урну.
Начало смеркаться. Дома никого не было. Петя у репетитора, Марина в университете. Володя из-за пробок еще нескоро доберется. Лена не стала включать торшер. При угасающем свете дня она собрала с веревки высохшее белье, поставила гладильную доску. Так. Сейчас все выглажу. Потом ужин, потом к лекции надо готовиться. Что там следующее. Да, категория модальности. Молнию надо бы на куртке заменить, сапоги из мастерской забрать, а еще курсы в семинарии и ученик.
- Нет, не могу… – сказала она вслух, - не могу. Не могу!
Она опустилась на колени и продолжала твердить: «не могу!» сдавленно, упершись локтями в диван, мотая головой.
- Не могу! Не могу!
Как теперь дальше? Как все это вытянуть? Сначала денег хватало ровно на месяц. Но казалось, что вот-вот все наладится. Жизнь устроится. Но стало хуже. Они едва вытягивали неделю. А теперь выкраиваешь, латаешь изо дня в день. Ставка там, полставки здесь. Ученики. И все еще где-то должна. Где-то не хватает. Нельзя заболеть. Нельзя выйти из ритма. И швы трещат. А потом р-раз!
- Господи! Господи! Что делать? Что делать? – Лена плакала, сухо, почти без слез, тяжело.
Нет сил, нет возможностей, нет средств. Да и места нет. Марина и Петя делят «большую» комнату, они с Володей ютятся в маленькой. Где поставить кроватку? Где хранить коляску? А если, не дай Бог, порок развития, болезнь какая-нибудь, ведь врач говорила, в ее возрасте риск высокий. Кто его будет выхаживать, если с ней и с Володей что случится? Да и как она теперь сможет все бросить? Она с таким трудом нашла учеников. А институт? А семинария? Боже, как она будет ходить на лекции и занятия потом, на позднем сроке? Нет, это исключено. Она не может.
Стемнело быстро. В комнате был мрак. Лена плакала, лежа на полу, как на черном квадрате. Как в черной клетке, за глухими стенами. Ограниченная своей ничтожностью. В безысходности. Никто ее не слышал. Никому не было дела. Каждый сидел в своем черном квадрате.
По вторникам у Лены две пары с утра. Лена утрамбовалась в небольшой просвет между людьми в вагоне и даже смогла дотянуться до поручня. «Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция…», а дальше нарастающий гул. С каждым поворотом, подъемом и спуском, Лену со всех сторон все крепче сжимали плотные тела. Ей было душно, Она неосознанно закрывала рукой низ живота. Чтоб не передавили, не повредили. Какой смысл? Если его не будет. В конце недели она пойдет на операцию. И Володе не скажет, незачем. Ничего почти и не было. Так, просто операция. Это была ошибка. Она не знала. Она думала, что возраст. Теперь она просто исправит ошибку и все. Ведь иначе невозможно, просто невозможно.
В вагоне было душно и неприятно пахло. Лена еле стояла на ногах, превозмогая дурноту и головокружение. Наконец, ее станция. Она вырвалась из лап вагона и скорей к эскалатору, к воздуху. И ведь дальше будет только хуже. Токсикоз. - Нет, невозможно.
В аудитории было холодно. Здесь всегда было очень холодно. Сквозняк из высоких окон выдувал все с трудом надышанное, натопленное тепло. Но Лене стало от этого как-то легче. Она встала за кафедрой, оправила шаль. Говор в рядах тут же начал стихать. Лена глубоко вдохнула.
- Категория модальности, - произнесла она громко, пытаясь опереться на эту фразу, как на незыблемую, твердую основу. Еще вдох. И ряды лиц поплыли у Лены перед глазами. Она ухватилась за кафедру и стала из последних сил читать лекцию. Дурнота снова подкатила к горлу. Лена остановилась, пересела на стул, теперь она была уже ничем не защищена, но стоять за кафедрой она не могла.
По рядам пошел шепот, он слился в гул. И все застлала синяя дымка. Где она? Еще в метро? В аудитории? На кафедре? Дома?
- Может, это сердце?
- Да, это точно сердце. Видите, бледная какая.
- А вдруг инсульт? У моей бабушки был инсульт. Она вот также присела и хлоп. Инсульт…
- Вон Аркадий Петрович идет!
- Елена Валерьевна?! Елена Валерьевна?!
- Да вызывайте уже скорую! В скорую с мобильника бесплатно!
- Н-не надо скорую, - пролепетала она, очнувшись. – Это давление… давление…
- Елена Валерьевна, что с Вами?
Лена смогла, наконец, отчетливо увидеть лицо Аркадия Петровича, так близко и с такого ракурса она никогда еще не видела своего завкафедрой. Почему из всех этим студентам взбрело в голову позвать именно Аркадия Петровича?
- Давление… - виновато улыбнулась она и попыталась встать.
- Вот что, дорогая моя. Идите-ка Вы сегодня домой, отдохните. Я попрошу Валентину Семеновну почитать за Вас. У Вас сегодня какие группы?
- Аркадий Петрович, не нужно. У нас параллельные потоки… - говорила она, по-прежнему как бы оправдываясь
- Ничего, совместим… Это даже лучше.
- Спасибо. Мне легче. Справлюсь. Погода такая. Наверное, опять снегопад будет. Или магнитная буря.
- Да, в нашем возрасте, это факторы… - глубокомысленно начал Аркадий Петрович, но осекся, - Вы лучше заходите после пары на кафедру, у меня имеется кое-что к чаю, как раз от давления! – добавил он поспешно, окончательно сконфузился и засеменил к выходу.
Темнело, оттенки бурого сливались и сгущались. В ядовитом свете оранжевых фонарей сыпал мелкий серый снег. Мутная снежная каша на дороге покрывалась тонкой коркой. Промозглый ветер хлестал по лицу, чавкали в мокром снегу промокшие ботинки. «Надо дотянуть до пятницы», - твердила себе Лена всю дорогу в семинарию, пытаясь заглушить озноб.
В аудитории было тепло. Лена растирала руки, прохаживалась туда-сюда вдоль доски, но ей было по-прежнему зябко. Зато тошнота и головокружение отступили. Лена вышагивала за кафедрой и громко чеканила в такт:
- Nominativus Singularis - bonus, Genetivus Singularis - boni, Dativus…
«Еще немного, и домой» - она всегда утешалась этой мыслью посреди затянувшегося занятия. А что дома? Хлопоты, хлопоты, и еще нужно делать вид, что ничего не случилось и все по-прежнему. Ужин, споры за едой, потом Марина уходит, хлопнув дверью, Володя со вздохом удаляется курить на балкон, наставленная вперемешку посуда в раковине, голова в телевизоре деловито бубнит на заднем плане, молчаливый, но тоже ужасно чем-то недовольный Петя доедает свою порцию. Потом спальня, короткое сквозное чтение в свете ночника, щелчок и провал.
Когда Марина и Петя перестали вызывать у нее умиление, когда щемящая нежность к ним сменилась навязчивым, болезненным переживанием? Как успела вырасти эта стена непринятия между ними? Из каких камней, какой глины? Когда перестала она видеть в их радостных глазах свое предназначение?
А Володя? Кем он стал для нее? Он приходит вечером, садится напротив, не в силах уже что-то говорить, усталый от работы, от дороги, от жизни. Он будет смотреть в телевизор, и едва скажет слово, да и к чему говорить? Ей заранее хорошо известно, что он может сказать, она читает его лицо, движение бровей, невольный жест. И в темноте он будет рядом, теплый, родной, понятный, и она знает, куда скользнет его рука, не вызывая восторга, дрожи и желания. Все будет просто, без лишних ласк, не вокруг да около, а напрямую, привычно, по-домашнему, ведь завтра работа и нужно успеть выспаться. Неужели она когда-то была влюблена в него так, что невозможно дышать?
На кафедре было пусто. Лена включила чайник, сняла ледяные ботинки, поставила их у батареи и села, расположив окоченевшие ноги поближе к теплу. Она, наконец, согрелась, разомлела и начала дремать.
Скрипнула дверь. Лена встрепенулась, спешно разгладила шершавыми ладонями лицо, впрыгнула в ботинки и обернулась.
Раскрасневшийся Павел Андреевич энергично стряхивал капли талого снега с шапки и воротника.
- Вот как к вечеру закрутило! Рад приветствовать Вас, Елена Валерьевна!
- Добрый вечер! – просипела Лена и откашлялась.
- О! Чайник горячий! Я как раз заранее, хотел перед лекцией чайку! Вот и славно, что Вы еще не ушли - вместе попьем. Я думал, уж на кафедре нет никого. Сейчас такое время, знаете: «В Рождество все немного волхвы. В продовольственных слякоть и давка».
Лена подошла к шкафчику, взяла чашки, заварку и разорвала целлофановую упаковку вафель. Они сели за стол, над чашками уютно вился пар.
- Да, Елена Валерьевна, – продолжил он, - Так везде. Новый год, Рождество скоро - суета. Суета. А надо бы остановиться и подумать. Вот, к примеру: как Он вверился нам?
Павел Андреевич посмотрел на нее, глубоко и пристально. Лена опустила глаза, отхлебнула чаю, одернула потянувшуюся за вафлей руку и спрятала ее под стол.
- Как Он мог ввериться нам, людям? – повторил старик. - Сперва этой девочке. Ведь, подумайте, Мария была еще подростком, но уж она хорошо знала, чем ей грозит зачатие вне брака – могли забить камнями до смерти. А Он поручил себя ей – хрупкой, неопытной, пугливой. Чтобы у нас была надежда на спасение, сначала она, эта девочка должна была дать надежду на жизнь этому Младенцу. Потом Иосиф. Грубый, простой плотник, но какую проявил деликатность, какое смирение! И я понял!
Лицо Павла Андреевича осветилось, как будто он вдруг нашел что-то давно утраченное. «Боже, - думала Лена, - Неужели кого-то еще могут всерьез волновать подобные вещи?!» Павел Андреевич продолжил со стариковской вдохновенностью:
- Я так обрадовался, когда понял: Он полагается на нас! Он надеется на нас! Значит, мы не безнадежны. От нас тоже что-то зависит, мы тоже можем что-то сделать для Него.
Павел Андреевич вдруг улыбнулся, спокойно, ясно, и как будто бы совсем не Лене, потом молча поднялся, взял из портфеля свою папку с тезисами и направился к двери:
- Я пойду, через пять минут лекция, - вдруг обернулся он, вспомнив о Лене, - увидимся! С Богом!
- Да, Павел Петрович, до пятницы! – сказала ему вслед Лена.
Ей внезапно стало скверно. Зачем она солгала ему? Ее не будет здесь в пятницу! В пятницу у нее операция.
Лена стала собираться, досадуя на себя, нервно перебирая содержимое сумки, проверяя, все ли вещи уложила: конспекты, ключи, телефон, кошелек, ежедневник. В поисках проездного на метро ее пальцы нащупали какой-то очень гладкий, тонкий листок. Лена достала его. Это был снимок. Первый снимок ее ребенка, на котором он был похож на горошину. На крошечное колечко света в темноте утробы - маленький сгусток надежды в черном квадрате.