Предыдущую главу читайте здесь: О бесполезности больших рогов: как биологи смирились с женскими причудами

Глава двадцать первая, в которой супруги не сошлись характерами

Этот раздел истории надо было, конечно, написать раньше: сразу после рассказа о «принципе Бейтмана», например. Но я это дело откладывал по чисто эмоциональным причинам: ну не близка мне эта тема, ну бывает такое. Тему можно условно назвать «антагонизм полов», а причины моей антипатии следующие. В давние советские времена была такая присказка, основанная на цитате из Ленина: «Наука всегда партийна». Ну и искусство тоже, и мораль, и всё что угодно тогда было партийно. Существовал даже анекдот: «Почему, как только из продажи исчезли яйца и сливочное масло, в них сразу же обнаружился вредный холестерин? — Потому что наука всегда партийна». В те наивные времена идея соврать на благо властей родной страны — и быть на этом позорно пойманным — еще казалась уморительно смешной. То есть, понимаете, вредный холестерин в масле, может, и правда есть, но главное же не в этом.

Но анекдот анекдотом, а науке и правда свойственно разделять общие интересы общества и искать в объективной реальности обоснования для наиболее популярных — или прогрессивных на данный момент — идеологических конструкций. Во второй половине ХХ века с легкой руки Андреи Риты Дворкин и Мэрилин Френч в философские словари вошло выражение «радикальный феминизм», а к 1990-м уже были написаны главные книжки и эссе на эту тему и сама идея — что женщины должны изо всех сил противостоять миру мужской гегемонии, а возможно, и взять некоторый реванш — стала достоянием мейнстрима. Оставалось лишь найти в природе аналоги или иллюстрации этого явления, и они легко нашлись.

Мы тут упоминали о понятии «родительского вклада»: это те ресурсы, которые отец и мать вкладывают в одного потомка. Материнских и отцовских генов в потомка вложено поровну, а вот затраченных сил и убитых нервных клеток — не обязательно. Если отец сможет на этих потомках немного сэкономить, то останется еще и на других потомков — от другой самки. Его генам такое выгодно, и они, конечно, подталкивают бедолагу к тому, чтобы начать ловчить. При этом его генам желательно, чтобы мать не следовала такому дурному примеру, а полностью вложилась в потомство именно этого самца — тогда отцу удастся наэкономить больше. То есть надо как-то заставить мать быть добродетельной. А у матери, как вы понимаете, все наоборот: в идеале хорошо бы выжать этого самца как тряпочку, а потом пожить для себя. Вот и фундамент конфликта.

Как пришлось убедиться Ричарду Докинзу, когда описываешь гены в антропоморфных категориях — будто бы им «выгодно» то-то и они эгоистично «стремятся» к тому-то, — тебя наверняка поймут неправильно. Можно описывать и по-другому: мудрые законы эволюционной генетики выстраивают баланс давлений отбора так, чтобы ансамбли генов наилучшим образом служили пользе вида, а у родителей было побольше веселых детенышей. А можно сказать, что гены — просто молекулы, которые не враждуют и не сотрудничают, ничего не хотят и никуда не стремятся, так что давайте остынем и засунем свои моральные оценки в самый дальний карман. Природа показывает нам ровно то, что мы хотим в ней увидеть. В какой-то момент всем захотелось увидеть в ней непримиримый антагонизм полов. И он, конечно, сразу обнаружился. 

У природы и правда есть такая манера — решать проблемы жестко. Если у вас две бригады плотников строят два крыла дома, и вам хочется, чтобы дом был симметричным, можно, конечно, заставить тех и других следовать проекту, а каждое утро перед работой обсуждать свои планы на общем собрании двух бригад. А можно раздать бригадам автоматы Калашникова, и пусть они мочат друг друга, чтобы симметрия дома возникла как следствие обретенного в борьбе равновесия. Для нас второй способ выглядит глуповато и неэкономно, но у природы часто в распоряжении есть только такой вариант.

Секс и репродукция будущего: мужские контрацептивы, искусственная матка и другие ноу-хау

Но ближе к делу: в 1980-х Уильям Райс из университета Санта-Крус в Калифорнии провел интересные опыты с плодовыми мушками. Эти опыты обеспечили Райсу упоминание в книгах Роберта Сапольски и Мэтта Ридли — больших любителей усматривать в природе нечто, апеллирующее к эмоциональной сфере читателя (не наезд: популяризатору действовать иначе и нельзя). Речь о том, что в сперме самца плодовой мушки есть много веществ — белков и пептидов, призванных обеспечить верность самки. Часть из них убивают сперму прочих самцов, другие снижают у самки охоту спариваться. Интересы самки, естественно, в расчет не принимаются — это эгоистичная мужская манипуляция в чистом виде. Подобные вещества, видимо, есть в сперме самых разных существ, включая и нас с вами. Но у дрозофилы все настолько жестко, что для некоторых самок сперма может оказаться смертельно токсичной. Им приходится эволюционировать, вырабатывая в себе устойчивость к этим факторам спермы, то есть способность сопротивляться манипуляции. 

В самом наглядном варианте своего опыта Райс заставил одну линию мух много поколений размножаться в условиях строгой моногамности: один самец, одна самка. В результате необходимость в самцовых манипуляциях отпала, и сперма этих самцов подрастеряла свои волшебные свойства, а у самок, соответственно, снизилась сопротивляемость ей. Другую линию растили в условиях веселого промискуитета, и здесь наращивание арсеналов шло полным ходом. Когда затем самки из первой линии встретились с самцами второй, это закончилось катастрофой: некоторые из них просто отдали концы после контакта с токсичной спермой. В своей знаменитой статье Райс делает отсюда далеко идущий вывод: половой антагонизм — двигатель эволюции.  

В другой статье Райс вместе с Бреттом Холландом идут еще дальше, ставя под сомнение механизмы полового отбора, обсуждавшиеся биологами в ХХ столетии (точнее, переосмысляя их в собственных терминах). Почему у павлина такой огромный хвост? Павлин таким способом пытается манипулировать самкой, заставляя ее спариваться только с собой. Самка сопротивляется манипуляции — ей важно сохранить за собой контроль за частотой спаривания — и развивает в себе устойчивость к этакой красоте. Самец вынужден растить хвост еще пышнее и краше. 

Я, честно говоря, не знаю, есть ли во всем этом реальный биологический смысл, и не рискну вводить в заблуждение уважаемых читателей. Спросить бы у биологов-теоретиков, но опять же непонятно, у кого (я бы, например, поискал такого, кто очень счастлив в браке). Все же мне кажется, что в конечном итоге объяснением явлений, связанных с половым отбором, могут быть только уравнения популяционной генетики и компьютерные модели. А уж выбор антропоморфизмов, с помощью которых ученый пытается на пальцах объяснить эти явления, можно оставить на совести исследователя. Если идеи Райса и Холланда помогут кому-то понять что-то важное в биологии, честь им и слава. Если эти идеи сформируют искаженные и уродливые представления об отношениях полов, так что бедняжка-читатель умрет одиноким и бездетным, такие идеи не очень-то и нужны, и это вряд ли то самое, о чем мечтали их авторы. Лично мне хочется думать, что самка дрозофилы любит своего самца (или своих самцов), и эта любовь скрашивает ей краткие дни ее мушиной жизни, а токсичная сперма или, например, большой хвост с переливающимися глазками — это просто гаджеты.

Есть в биологии еще одна интересная штука, которую принято связывать с антагонизмом полов. Она называется «геномный импринтинг». Суть в том, что в организме, развивающемся из оплодотворенной яйцеклетки, некоторое время сохраняется память о том, какие хромосомы в каждой паре получены от отца, а какие от матери. Эта память сохраняется на уровне отдельных генов. В одной паре генов будет работать только материнский, а отцовский будет выключен (это делается обычно с помощью химической модификации — на ДНК или на белки хромосом навешиваются особые химические группы, например метилы, мешающие чтению гена). В другой паре генов — наоборот. В этом бы не было ровным счетом ничего мировоззренческого, если бы не одно обстоятельство: в ряде случаев в рабочем состоянии остаются гены того родителя, которому их работа «выгодна». 

Началась эта история с генетики человека. Есть такие наследственные болезни: синдром Ангельмана и синдром Прадера — Вилли. В первом случае дети рождаются очень активными, с высоким тонусом мышц, маленькой головой и большим ртом — и, к сожалению, умственно отсталыми. Во втором — детки рыхлые, заторможенные, с короткими руками и ногами, а также неестественно прожорливы и тоже не блещут умственным развитием. Загадка состояла в том, что оба синдрома часто встречаются в одних и тех же семьях. Оказалось, что всему виной мутантная хромосома №15. Разница же в том, что при синдроме Ангельмана дефект наследуется от матери, а при синдроме Прадера — Вилли — от отца. То, что хромосома помнит, от кого из родителей она попала к ребенку, слегка переворачивало основы молекулярной генетики, и явление тотчас заслужило собственное имя.

А в 1980-х были опубликованы результаты странных опытов с мышами. Исследователи пытались получить детей от двух самцов или двух самок (это можно сделать, если в яйцеклетке сразу после зачатия заменить одно из так называемых «проядрышек» — родительских ядер, еще не успевших слиться друг с другом). Оказалось, что нормальная мышь от такого союза не рождается. Если оба ядра происходят от самца, то вместо эмбриона развивается одна огромная плацента. Если же оба ядра от самки, то плацента не образуется вовсе, и эмбрион, едва начав развиваться, быстро погибает. Кстати, вплоть до успешного клонирования овцы Долли в 1996-м считалось, что именно по этой причине — из-за геномного импринтинга — клонирование млекопитающих невозможно в принципе. Один из участников «проекта Долли» Джим Мак Уир заметил, что подобные результаты побудят некоторых людей сказать себе: «Погодите, я же говорил, что это невозможно! А про что еще я так говорю?»

Из этих опытов следовало, что гены, полученные от отца, необходимы для формирования плаценты, а материнские — для развития тканей зародыша. Это и позволило Дэвиду Хейгу из Оксфорда выступить с мировоззренческой интерпретацией геномного импринтинга. Согласно его идее, нет ничего удивительного в том, что за плаценту отвечает папа: ведь смысл этого органа в том, чтобы высасывать материнские соки ради блага общего ребеночка, увеличивая тем самым материнский «родительский вклад». Можно посмотреть на ситуацию так: плод с помощью плаценты паразитирует на теле матери, и вполне естественно, что ее гены никак не хотят участвовать в этаком безобразии. 

Хейг вскоре нашел еще один пример, подтверждающий его идею: ген «инсулиноподобного фактора роста» считывается у плода с отцовской хромосомы, а ген другого белка, его антагониста, — с материнской. Баланс этих белков определяет, насколько быстро будет расти зародыш. Натурально, отцу выгоднее, чтобы рос большим и сильным, ни в чем себе не отказывая, а матери хотелось бы чуть-чуть притормозить, чтобы не так тошнило.

Идея Хейга обладала предсказательной силой: если все дело в балансе интересов отца и матери во время внутриутробного развития, тогда геномного импринтинга не должно быть ни у птиц, ни даже у однопроходных (то есть у нашего любимого утконоса) — так и оказалось, его не нашли даже у сумчатых. Зато геномный импринтинг вполне можно ожидать найти у цветковых растений, где растение-мать вынуждено вкладываться в дорогостоящий «вторичный эндосперм» — богатую питательными веществами часть семени. И — да, у покрытосеменных растений он есть.

У популяризаторов принято говорить, что «в этой теме еще очень много непонятного», так вот, в геномном импринтинге скорее еще очень мало понятного. Например, выяснилось, что материнские гены управляют развитием мозга у зародыша, что гипотеза Хейга никак не объясняет. Нас же тут скорее может удивить тот факт, что геномный импринтинг вообще приводится в качестве примера антагонизма полов. На мой взгляд, это скорее пример удивительного сотрудничества: вместо того чтобы работать наперебой, соперничая и мешая друг другу, материнские и отцовские гены в ряде случаев разделяют между собой роли. Что касается плаценты, тут тоже есть объяснение, не связанное с гендерной тематикой: дело в том, что в матке млекопитающего вполне могут встретиться дети от разных отцов. Они будут соревноваться друг с другом за материнские ресурсы, и тут соперничество отцовских генов за то, у кого плацента будет больше, вполне оправданно. Матери имеет смысл вообще в это не встревать — собственный ген на всякий случай отключить, а произведенный в результате драки разгром устранить своими средствами. Однако все такие объяснения — это скорее слова вокруг да около и расплывчатые движения руками в воздухе, а разумную и строгую теорию, объясняющую возникновение и смысл геномного импринтинга, биологам еще только предстоит придумать.

В общем, идея гендерного антагонизма, при всей ее наглядности и идеологической броскости, не кажется лично мне очень уж плодотворной. Глупо, конечно, судить о научных концепциях по тому, нравятся они нам или нет. Но сперва надо убедиться, что это и правда научная концепция, а не антропоморфизм, который если что-то и объясняет, то лишь до некоторого предела, а дальше начинает все путать. Как бы то ни было, мой долг выполнен — я про это написал. Хотя, возможно, был неоправданно краток. Это от предвзятости.

Продолжение: Первопроходцы и хранители: как профессор Геодакян нашел пушечное мясо для эволюции