Михаил Калужский: Несколько историй. Фрагменты
2
Новости о неразорвавшихся бомбах появлялись регулярно, и всегда сообщалось, чьи самолеты сбрасывали их на Берлин. Английская полутонная бомба, найденная на стройке примерно год назад, вынудила городские власти закрыть главный вокзал: эвакуировали пассажиров, зевак, всех обитателей домов и офисов в радиусе километра. Тогда Шмелин посмотрел на огромное здание вокзала, достал телефон и полез в гугл: ему захотелось узнать, какой был радиус поражения у этой британской бомбы.
Обычно он заставал себя за подобным занятием на Александрплац: пытался представить, как выглядела площадь до войны. Представить не получалось, но он лучше видел детали сегодняшнего Берлина. В этот раз он рассмотрел большие белые буквы, как будто рекламу, на крыше высокой железобетонной руины в начале Карл-Маркс-Аллее: «Allesanderplatz». Ему не хватало знания немецкого, чтобы точно понять этот каламбур: площадь всех других? Площадь всего остального?
3
Неразорвавшиеся бомбы находили и в Берлине, чаще всего на Александрплац, и в соседних городах — в Ораниенбурге, Бранденбурге, Хермсдорфе. Это регулярно случалось по всей Германии. В Аугсбурге и Ганновере эвакуировали десятки тысяч человек. Бомбы были в основном английские.
Позже Шмелин прочитал в новостях, что бомба, из-за которой он опоздал, была американской.
5
Электрички (он так не мог ни придумать, ни найти адекватного русского аналога для S-bahn — ну не метро же?) от Александрплац ходили только в западном направлении. Шмелин отправился в книжный магазин — работающий допоздна многоэтажный Dussmann. Он доехал до Фридрихштрассе, как всегда заплутал в переходах и лестницах большой станции и вышел не на ту сторону нужной улицы, к памятнику депортированным детям. Фотографии детей в концлагере на стене станции рассматривала семья, наверное, туристы — совсем молодые родители и мальчик лет семи. «Папа», сказал мальчик по-русски, напряженно глядя на снимки из концлагеря, «папа, а их покормили, когда освободили?»
24
Они постепенно обнаруживали, что их московские сборы были не столь тщательными, как казалось. Они привезли с собой кучу всякой бессмысленной ерунды.
— Вот что это? — спрашивала Марина, показывая на вывалившиеся откуда-то из глубин чемодана маленькие бумажные упаковки.
— Это презервативы моего дедушки. Видишь, 1956 год.
— А он ими не пользовался после 20 съезда?
— Может быть, наоборот, только после 20 съезда он и начал ими пользоваться.
— Сколько ему было лет в 1956?
— 54, как мне сейчас. Жизнь только начинается.
— Это у тебя она только начинается. И сколько лет ты возишь с собой эту реликвию?
— Видимо, с тех пор, как мы переехали из Верхнетурминска. Получается, с 1979.
— А зачем?
— А хрен его знает. Будем считать, что ценнейшая часть моего архива. Вот лошадь майсенского фарфора я где-то ******* [утратил], а баковская резина навсегда останется с нами.
25
Шмелин неожиданно для самого себя обрадовался серебряному подстаканнику, найденному в глубинах чемодана. Он почти не пил чай, но теперь решил, что будет — и только из тонкого стакана в этом подстаканнике. Но обычные стаканы не подходили. Он ходил по посудным магазинам с подстаканником, примеряя к нему новенькие стаканы. Шмелину казалось, что продавцы и другие покупатели поглядывают на него подозрительно, но его немецкого не хватало, даже чтобы отшутиться. Старый стакан нужного диаметра нашелся через несколько месяцев на блошином рынке.
26
Куда практичнее оказался старый портсигар. Через месяц после переезда Марина и Шмелин, оба курильщики, подсчитали, сколько они тратят на сигареты, и перешли на самокрутки. Они нашли табак с устраивавшим обоих вкусом, научились разбираться в плотности бумажек и толщине фильтров, но долго не могли придумать, что делать, если не носить с собой пакет с табаком и все причиндалы. Оказалось, для самокруток идеально подходил довоенный портсигар, тяжелый, с гербом СССР на крышке— в его старой версии, еще с шестью лентами вокруг колосьев, лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» только на шести языках. На нижней стороне металлической коробочки была гравировка — портсигар в 1 мая 1934 подарили двоюродному деду Марины за ударный труд в тресте «Дальлеспром». Через три года деда расстреляли.
27
— Чем носить с собой повсюду эту мельхиоровую пропаганду сталинизма, — сказал их новый приятель, тоже недавний берлинец, — вы бы лучше перестали курить. У вас для этого идеальная ситуация, я так и сделал.
— Чем носить с собой эту пропаганду здорового образа жизни, ты бы лучше подумал о том, что в нашем возрасте и в такой ситуации бросать чревато адским стрессом, — ответил Шмелин.
— Я не сказал «бросить». Бросить курить по-настоящему тяжело. Я сказал «перестать», и я именно перестал. Объяснил себе, что эта привычка меня старит. Так легче. В результате — огромная экономия. И что самое главное, я теперь снова чувствую запахи.
— Ага. И среди них запах помоек и выхлопных газов.
— Мы в Берлине! Тут чистейший воздух.
— И глубоко укорененная традиция мыться не каждый день. Мы про это даже видели спектакль в Gorki Theater.
— Спектакль про то, что берлинцы не моются?!
— Про то, какими странными немцы кажутся мигрантам. И про душ там тоже было.
28
Судя по их дому, да и по всему району, понять кто тут местный, а кто мигрант, было невозможно. Немецкие фамилии на их подъезде были в явном меньшинстве, рядом с домом располагались тайские закусочные, арабская кальянная, двуязычный испано-немецкий детский сад и крохотный бар, который держали две англичанки.
Их соседом по лестничной клетке оказался человек с азиатской внешностью, корейским именем и длинной фамилией с несколькими «ч», в которой Шмелин не без напряжения распознал баскскую. Родным языком соседа был французский. Через пару месяцев, когда они стали заглядывать друг к другу в гости, Юн-мо рассказал, что его мать умерла при родах, и его усыновила семья французских басков.
— А отец? — осторожно спросила Марина.
— Отец стал буддийским монахом. Моя семья — я даже не могу сказать «моя новая семья», другой у меня никогда не было — жила не во французской части Страны Басков, а в Лионе. Для одноклассников и учителей я был дважды странным — с корейским именем и баскской фамилией. Все детство и юность я старался быть образцовым французом, более французистым, чем те, с кем я рос. Но потом, лет в 25, я решил исследовать корейские корни и отыскать своего биологического отца.
Марина и Шмелин ошарашенно молчали.
— Я провел почти год в Корее, я нашел отца.
— И… что?
— Это было худшее, что я мог придумать. Мы оба совершенно не были к этому готовы, и оба оказались в глубоком шоке. У меня началась тяжелая депрессия. Помимо всего прочего, я понял, что не могу больше быть идеальным французом, я уехал из Франции в Берлин.
Шмелин понимал, что лучше всего было бы уйти, но встать сразу казалось невежливым. Юн-мо улыбался.
— Не переживайте так, все это в прошлом. Давайте выпьем. Умение разбираться в вине и сыре у меня никуда не делось и после экзистенциального кризиса.
29
Они решили не покупать посуды в «Икее». Им захотелось набрать разного, непохожего, случайного на блошиных рынках и в антикварных магазинах, чтобы дом сразу казался домом, как будто здесь жило несколько поколений. Как минимум несколько поколений чашек и вилок.
Так и было сделано, а попутно выяснилось, что на воскресных рынках и в интернет-магазинах полно старой и качественной мебели. Они выучили словосочетание «gründerzeit möbel», «мебель эпохи основания государства», но их новые-старые столы, стулья и вешалки в большинстве своем были сделаны в начале XX века.
— У вас очень клево, — сказала их ближайшая подруга. Она уже лет десять, как переехала в Берлин, — но я всей этой антикварной красоте предпочту «Икею» или любой современный ноунейм. Каждый раз, когда я наливаю суп в старую тарелку с рынка на Arkonaplatz, я жду, что кто-то войдет и спросит: «Кто сидел на моем стуле и ел из моей тарелки?»
30
Из Москвы с ними приехал один-единственный предмет мебели, то, что удалось упаковать в чемодан: небольшая полка, много лет висевшая над кроватью в московской квартире Шмелина. Они решили повесить ее в ванной, и обнаружили маленькую латунную табличку «Gesetzlich geschützt. Rockhausen» — «Товарный знак Rockhausen защищен».
— Гляди-ка, — сказала Марина, — мы репатриировали полочку. А ты знал, что она немецкая?
— Нет. И нам, и ей нужно было приехать в Берлин, чтобы это выяснить.
— А откуда она у тебя?
— Она досталась мне, странным образом, при первом разводе. Бывшая жена уезжала за границу к своей новой любви и оставила мне полку со словами: «Мне не нужно ничего старого, не хочу тащить это в новую жизнь». И как-то было не до выяснения провенанса. Кажется, ее дед ездил часто ездил в ГДР в 70-е.
— Ее могли привезти, например, немецкие эмигранты в 30-х.
— Ее могли привезти советские солдаты — и после войны, и позже.
— Как ты думаешь, сколько ей лет?
Полка была явно сделана в 20-е, не позже. Мебельная компания Rockhausen, как выяснилось, прекрасно существовала до сих пор, но теперь производила оборудование для аптек. Потомственный столяр Рокхаузен основал мастерскую в 1866 в саксонском Вальдхайме. Компания росла, к войне в ней работало четыре сотни человек, в 1945 оборудование вывезли в СССР, потом ее перепрофилировали, национализировали, после объединения Германии ренационализировали.
Выяснить, как полочка оказалась в Советском Союзе, кажется, было невозможно.
31
У него были и другие предметы обихода со схожими историями, но про их происхождение он хоть немного, но знал. Его киевская бабушка, музыкант, приезжала в Берлин несколько раз в 1946 или в 1947. «Нас переодевали в офицерскую форму, и мы играли для советского командования и берлинской интеллигенции», говорила она. Она тогда привезла огромные часы с кукушкой и разрозненные предметы майсенского фарфора. Все это в конце концов нашло свое место в его московской квартире. Но куда делся этот фарфоровый конь, в детстве казавшийся очень красивым, с маленькими синими скрещенными мечами на постаменте? Он не помнил.
32
К полочке, отлично вписавшейся в ванную комнату, нужно было найти подходящее зеркало. Они нашли его не на антикварных рынках, а на одном из сайтов, где люди распродают ненужную им мебель. Отличное зеркало, старое стекло, тяжелая деревянная рама. На толстом картоне c обратной стороны карандашом было крупно написано «Anhalter Bahnhof». Шмелин знал это место — от вокзала остался только полуразрушенный фасад желтого кирпича. Что там делало зеркало? Дожидалось хозяев в камере хранения? Или вокзал был пунктом назначения? И когда? Анхальтский вокзал окончательно перестал работать после нескольких рейдов союзной авиации в феврале 1945. Там тоже находили бомбы.
38
— Скажи, а ты скучаешь по городу своего детства?
— Нисколечки.
— А что ты помнишь лучше всего?
— Странным образом, дачу. Она была недалеко от города, туда было просто добираться. Она была большая, там было много прекрасного хлама, маленький телескоп и огромный ламповый радиоприемник, который хорошо ловил «Голос Америки». И много старых книг. И еще там рос дуб — довольно хилый, но все-таки дуб.
— А что же в этом удивительного?
— Не знаешь ты, Марина, России. В Сибири дубы не растут. Им там холодно.
— Так понятное дело, я вообще жизни за пределами Бульварного кольца не знаю!
— Нет, ты должна была сказать «за пределами МКАДа жизни нет».
— Точно.
— А если вернуться к суровым сибирским реалиям и даче, то почему-то лучше всего я помню дощатый сортир на краю участка – крытый рубероидом и оклеенный изнутри афишами с именами никому неизвестных музыкантов и композиторов.
— Все-таки ты вырос в очень культурной семье.
— Очень. На афишах были фотографии — знаешь, такие испитые седовласые лабухи в пиджаках с широченными воротниками. Что-то вроде: «заслуженный работник культуры Горно-Приволжской АССР, дипломант всесоюзного конкурса композиторов-песенников, автор популярных произведений «БАМ – это навсегда» и «Любовь ушла в июне».
— Господи, откуда вы это брали?
— Лабухи приезжали с творческими вечерами в санаторий рядом с дачей, но как эти афиши закончили свой век в нашем сортире, понять невозможно.
— Признайся, Шмелин, ты читал в этом сортире.
— Я и сейчас в сортире читаю.
41
— Вот ты, папа, любишь запах старых книг — сказал ему во время очередного скайпа сын, — а что именно ты в нем любишь?
— Хм. Наверное, воспоминания о счастливом детстве.
— А какие именно запахи ты чувствуешь?
— Ну как, запах старой бумаги. Залежавшейся пыли. Возможно, легкого гниения. А как еще это можно описать?
— Когда бумага разлагается, то выделяются несколько веществ, и четыре из них дают самые отчетливые запахи: розин, уксусная кислота, фурфурол и лигнин.
— С розином и уксусной кислотой понятно, а чем пахнут лигнин и фурфурол? Звучит, кстати, пугающе!
— Лигнин пахнет ванилью, а фурфурол миндалем. Так что запахи твоего счастливого детства — на самом деле не книги, а печенье.
— Кажется, это реализация поговорки «бумага все стерпит». У меня был случайный знакомый, старенький лондонский букинист, который говорил: «Я всегда могу сказать, курил ли хозяин книги. Бумага сохраняет все запахи».
42
— Так ты вырос в Сибири? — спросил его новый приятель, давно живущий в Берлине израильский пианист. — Никогда прежде не встречал никого из Сибири.
— Ну, нас там вообще не очень много. И если последние сто лет назад туда ехали — по своей или чужой воле, то сейчас активно уезжают.
— Хорошо себе представляю, — сказал пианист, — как в этом же районе Берлина ровно сто лет так же сидели два еврея, уроженцы окраин разных империй. Они так же выпивали и надеялись, что мировая война скоро закончится, а дальше будет новая прекрасная жизнь, а Берлин будет еще лучше, чем был.
— Ну послушай, какой я еврей? Я русскоязычный космополит, чьи дедушки и бабушки были евреями.
— Да, конечно. Не сомневаюсь, что сто лет назад один из них говорил ровно то же самое. Марина, а ты еврейка?
— Я москвичка.
43
Они говорили на английском — универсальном берлинском языке. Шмелин, в отличие от Марины, немецкого не знал, и за полгода после переезда сходил только на месячные курсы. Это элементарное знание помогало ориентироваться — но не больше. Вся социальная навигация происходила на английском, и иногда она естественным образом давала сбои — например, при чтении упаковок и коробок в супермаркетах. Если немецкий и дублировался, то скорее на французском, что, впрочем, Шмелина вполне устраивало. Английский перевод он увидел только однажды — на целлофановой обертке замороженной курицы. Про птицу было сказано «slaughtered in Germany».
44
— Тебе нужен тандем, — сказала Шмелину отлично говорившая по-русски их новая подруга-немка.
— Ну что ты, Франциска, я не люблю даже обычные велосипеды.
— Нееет, тандем — это способ улучшить иностранный язык! Два человека, каждый из которых хочет знать язык другого, встречаются и разговаривают — сначала на одном языке, потом на другом.
— Здорово! Наверное, я этим воспользуюсь, но мне все равно сначала нужен базовый уровень. А почему у тебя дома висит норвежский флаг, давно хотел спросить?
— Ох, это долгая история. У меня бабушка — норвежка. Я правильно говорю, по-русски это «норвежка»?
— Да, совершенно правильно.
— Она была медсестрой в госпитале в Норвегии во время оккупации во Вторую мировую, а потом стала работать в разных немецких лазаретах и перед самым концом войны влюбилась в раненого солдата. Они поженились, бабушка осталась в Германии и родила троих детей, в том числе мою маму. Там, кстати, тоже была проблема с языком. Бабушкины родители разозлились на нее, что она вышла замуж за немца, к тому же солдата, и запретили ей говорить с детьми по-норвежски.
— И у тебя от норвежского происхождения остался только флаг.
— Как раз не только флаг. Бабушкины родители не могли контролировать, как она выполняет их запрет, а дедушка любил иностранные языки. В результате они все заговорили по-норвежски, включая и детей, и внуков.
— Так ты говоришь на норвежском?
— Ну, сейчас больше читаю, чем говорю. Я еще пыталась учить венгерский.
— Ого! А почему?
— Потому что в 14 лет мои родители развелись, и я узнала, что мой биологический отец — не мамин муж, а какой-то венгр, с которым у мамы был one-night stand. Как это сказать по-русски?
— Боюсь, что никак. Так ты нашла своего венгерского отца?
— Да, но позже, когда мне было 27. Но у нас особенного общения не получилось, он оказался такой же козел, как и мой немецкий отец.
— Но венгерский ты все же стала учить!
— Ага, три года учила, потом бросила, потому что разговаривать на нем было не с кем.
49
Он часто видел магнитофоны на блошиных рынках — непонятно, кто их покупал, да и покупал ли вообще. И хотя берлинские блошки исправно снабжали их домохозяйство рюмками и рамками, иногда казалось, что эти рынки существуют не для купли-продажи, а для поддержания воскресного ритуала, одинаково важного для туристов и местных. Однажды Марина и Шмелин зашли на рынок возле вокзала Остбанхоф. До Первой мировой отсюда ходили поезда в Петербург, Москву и Константинополь, а в социалистические времена Остбанхоф был главным вокзалом восточного Берлина.
Казалось, это совсем не туристическое место. Зевак, разглядывающих старую посуду и какие-то гдровские меморабилии, можно было пересчитать по пальцам. Угрюмые торговцы смотрели на редких потенциальных покупателей без малейших признаков интереса.
Шмелин стал рыться в книгах. Среди черно-белых альбомов с видами балтийских курортов он нашел множество книг, изданных в начале 40-х: «Himmelskundliche Ordnung auf nördlich-germanischem Boden»1, «Atlantis. Die Urheimat der Arier»2, украшенный имперским орлом и свастикой путеводитель «Preusliche Staatsbäder»3 и «Stube 118. Ein heitere Tatsachenbericht aus dem Leben der neuen Rekruten. Mit lustigen Zeichnungen von Manfred Schmidt»4. На форзаце веселого рассказа о новых рекрутах со смешными картинками была карандашная надпись «Рождество 1942. Получено от Виктории».
Еще на одном прилавке среди погон, планшетов и фляжек обнаружились металлические таблички со стишками готическими буквами: «Volksgenosse, trifft Du ein, soll dem Gruss «Heil Hitler» sein!»5 Две буквы в имени «Гитлер» были заклеены бумажкой, на которой читался обрывок слова «reduziert»6.
59
Они вообще старались часто путешествовать — как минимум раз в месяц. Чаще всего они уезжали на выходные куда-нибудь не очень далеко: кирпичная готика в окрестностях Берлина, леса, каналы, заброшенные аэродромы и советские военные базы. Шмелин все время фотографировал.
60
— Ну зачем ты фотографируешь все эти дверные ручки?
— Затем, что мое детство прошло в городе, где официально две архитектурные достопримечательности — костел, построенный ссыльными поляками в 19 веке, и построенный зеками в 1937 году железнодорожный вокзал. Формативные годы, тоска по культуре, вот прямо все как в умных книжках написано.
— Ты с 15 лет жил в Москве!
— Да, среди изобилия невероятных красот на углу улицы Кравченко и проспекта Вернадского. Строгость панельных 12-этажек. Буйная флора и фауна Удальцовских прудов.
— И с тех пор ты объехал полмира.
— Мы сейчас в той половине, где я еще не был. Ну и вообще, мальчика можно вывезти из Сибири, но Сибирь нельзя вывезти из мальчика.
_________________________
1 «Небесный порядок на северо-германской почве»
2 «Атлантида. Прародина арийцев»
3 «Государственные спа Пруссии»
4 «Комната 118. Веселый документальный рассказ о жизни новобранцев. Со смешными рисунками Манфреда Шмидта».
5 «Товарищи, при встрече приветствуйте друг друга «Хайль Гитлер!»
Больше текстов о психологии, отношениях, детях и образовании — в нашем телеграм-канале «Проект "Сноб” — Личное». Присоединяйтесь