Горе от любви
«Горе от ума» ставить сегодня легко, потому что знаменитый монолог Чацкого о тех, кто «грабительством богаты» и «великолепные соорудя палаты, разливаются в пирах и мотовстве», вновь вызывает неподдельный энтузиазм в зале, как будто не прошло двухсот лет. И «Горе от ума» ставить сегодня очень трудно, потому что знаменитая пьеса похожа на огромный неповоротливый корабль, за долгую жизнь сплошь обросший ракушками-штампами. Часто его былую красоту уже и не разглядишь. Первое впечатление от нового спектакля режиссера Алексея Бородина и художника Станислава Бенедиктова в РАМТе — легкость, прозрачность, романтический порыв. Патина времени снята уверенной рукой. Белые громады колонн и арок кажутся невесомыми и будто висят в воздухе, продуваемые тем самым ветром странствий, который зачем-то занес молодого насмешника в душную фамусовскую Москву. И только большая черная карета в центре сцены, похожая не то на катафалк, не то на броненосец, напоминает о том, что так просто отсюда не выберешься. В этой Москве все всерьез и основательно, здесь не шутят, когда призывают жечь книги или упечь вольнодумца в психушку.
Чацкий — Максим Керин — падает всем как снег на голову в буквальном смысле: он неожиданно появляется в верхней ложе и врывается на сцену вместе с метелью. Он вовсе не готов обличать, да и Москва встречает его ласково: искрится снег, кутаются в ладные шубки барышни, а лакей Петрушка самозабвенно кружится по льду на коньках. Какая свобода, где тут ее найдешь — он хочет как раз несвободы, любви Софьи. Он приехал только ради нее. В русской традиции, особенно последнего времени, играть Чацкого в первую очередь обличителем. Помню, что даже молодой Олег Меньшиков в этой роли — а Максим Керин похож на него своей открытой эмоциональностью, темпераментом и обаянием — был страстен в обвинениях и желчно-суховат с Софьей. Кривая усмешка не сходит с лица Чацкого — Глеба Подгородинского в знаменитом спектакле Малого театра, который идет уже четверть века. И мне очень нравится, что Бородин в Молодежном театре ставит спектакль прежде всего о любви.
Здесь даже Фамусов — Алексей Веселкин — вовсе не сановный охранитель устоев. Он моложав, подтянут, не по-старчески обнимает и целует Лизу и вообще неглуп: он все понимает. И правда Чацкого ему вовсе не чужда: сам в молодости, возможно, грешил подобным, но уже «продуман распорядок действий», установлен, узаконен — зачем менять? Будет только хуже. Он и в финале не всерьез гневается на дочь, подозревая, что встречалась она ночью как раз с Чацким, что ж тут удивительного, — но какой бы глупой и ничтожной ни была княгиня Марья Алексевна, все в этой жизни решает именно она. Этот Фамусов не устанавливает правила игры — он их принимает и не хочет никаких перемен. Вот идет время, и французик из Бордо нынче не в моде, и современная Наталья Дмитриевна потащила бы своего мужа сегодня не на бал, а в спортзал, но инерция и боязнь нового остались. Здесь Москва как эта самая неповоротливая устаревшая карета — лживы и уродливы ее пассажиры, но возят-то по всему городу именно их.
Софья — Ирина Таранник — истинная дочь своего отца. Она бы и рада вспомнить свое былое чувство к Чацкому, но не готова страдать за него. «Муж-мальчик, муж-слуга» во все времена конвертируемая ценность, но рослый и нагло улыбающийся Молчалин — Даниил Шперлинг — себя еще покажет. Приходит его время — и скоро страхи Фамусова, как и грубость Хлестовой покажутся игрушками по сравнению с теми правилами, которые этот тихоня установит для Чацких. Такие стертые, неяркие, до поры до времени угодливые и молчаливые и есть самые страшные.
Во втором акте — в эпизоде бала — крепкие стены фамусовского дома поплывут, как белые кораблики на воде, а карета вдруг заживет своей жизнью, легко перемещаясь по всей сцене подобно фата-моргане. Мир рушится для Чацкого, и вовсе не потому, что Скалозуб ничтожен, Загорецкий подл, а Репетилов смешон. Мир рушится, потому что его не любит Софья. Зловеще звучит лихой галоп (композиторы Натали Плэже и Алексей Кириллов), и Чацкий в стремительном танце, желая вызвать ревность Софьи, подряд закружит всех княжон Тугоуховских. Потом все гости облепят карету, как черные галки и, уговаривая и утешая себя, объявят, что он безумен. Потому что, если допустить иное, весь мир, в котором они уже пригрелись и к которому приспособились, рухнет. Хотя он все равно рухнет, конечно, просто Фамусовых сменят Молчалины.
А Чацкий? При всем своем романтизме новая постановка не дает ему надежды найти «оскорбленному чувству уголок». Он и последний свой монолог о толпе мучителей, «в любви предателей, в вражде неутомимых», произносит задыхаясь и спотыкаясь, карабкаясь вверх по лестнице и то и дело падая. Это отчаяние сродни легкому дыханию, которым пронизан весь спектакль.
Больше текстов о культуре и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект "Сноб" — Общество». Присоединяйтесь