Нина Агишева

Cut!

«Чайка» с Верой Комиссаржевской в Петербурге с треском провалилась, и Чехов в ту же ночь уехал в Москву. В дороге он не спал, его мучил кашель. Аркадины и Тригорины победили, не в первый и не в последний раз. Он думал: правильно ли, что Костя Треплев убивает себя? Так уж прямо и сдаться?

О том, что мир свихнулся, мы в принципе знаем и без театра. Но вот XVI международный фестиваль-школа современного искусства «Территория» решил об этом напомнить в самых изощренных формах. 

Все мои сверстники уже пережили смерть матери. Думаю, для каждого это осталось самым страшным и тяжелым  воспоминанием — от него хочется бежать куда глаза глядят или уж во всяком случае не возвращаться к нему. Не тревожить память. Начнешь вспоминать — будто бередишь рану, будто вставляешь в нее палку и поворачиваешь, поворачиваешь… «Рана» — Оксана Васякина так и назвала свою книгу. Такой травелог по ту сторону жизни: она везет прах матери из южного городка в сибирскую глушь. Это ее мама, это реальная история болезни и смерти ее мамы и это откровенная — как будто кожу сдирают — история жизни самой Оксаны, писательницы и лесбиянки. И еще роман, которого, на мой взгляд,  не было в нашей литературе с момента выхода великой прозы Людмилы Петрушевской «Время ночь».

Немного истории. Зачем Олеша стал писать пьесу

Дворец на Яузе, где временно располагается Театр на Малой Бронной, впечатляет монументальностью и огромными подсвеченными шарами и деревьями — но великих «Благоволительниц» Литтелла здесь поставили по принципу минимализма и сокращения всего и вся. 800-страничная эпопея — за полтора часа, актеры и зрители сидят на сцене, которая как бы скромный берлинский бар. Именно здесь образованный эсэсовец Максимилиан Ауэ будет вспоминать свою военную эпопею, реалистическую и фантастическую одновременно: Украина, Кавказ, Сталинград, Аушвиц и «решение» еврейского вопроса. Плюс инцест с сестрой и убийство матери и отчима. Плюс античная тема возмездия: ведь благоволительницы — это богини мщения Эринии. И еще множество плюсов, сделавших роман едва ли не главным литературным событием нового века. 

Автор пьесы «Сад» Алексей Шипенко — загадочная личность. Он был запрещен в СССР и тем не менее уже тогда знаменит. На заре перестройки Шипенко уехал в Германию. Там сблизился с культовым для современного театра драматургом Хайнером Мюллером, дружит сегодня с режиссерами Франком Касторфом и Томасом Остермайером, которые с удовольствием ставят его пьесы. Является автором знаменитого, изданного на немецком языке романа «Жизнь Арсеньева» (да, как у Бунина). Недавно стараниями театроведа Ольги Богомоловой в России вышел сборник его пьес, и все еще раз убедились, что это прежде всего прекрасная философская проза. И что ставить эти пьесы нелегко.

«Горе от ума» ставить сегодня легко, потому что знаменитый монолог Чацкого о тех, кто «грабительством богаты» и «великолепные соорудя палаты, разливаются в пирах и мотовстве», вновь вызывает неподдельный энтузиазм в зале, как будто не прошло двухсот лет. И «Горе от ума» ставить сегодня очень трудно, потому что знаменитая пьеса похожа на огромный неповоротливый корабль, за долгую жизнь сплошь обросший ракушками-штампами. Часто его былую красоту уже и не разглядишь. Первое впечатление от нового спектакля режиссера Алексея Бородина и художника Станислава Бенедиктова в РАМТе — легкость, прозрачность, романтический порыв. Патина времени снята уверенной рукой. Белые громады колонн и арок кажутся невесомыми и будто висят в воздухе, продуваемые тем самым ветром странствий, который зачем-то занес молодого насмешника в душную фамусовскую Москву. И только большая черная карета в центре сцены, похожая не то на катафалк, не то на броненосец, напоминает о том, что так просто отсюда не выберешься. В этой Москве все всерьез и основательно, здесь не шутят, когда призывают жечь книги или упечь вольнодумца в психушку.

К этой программе всегда особый интерес: фавориты основного конкурса в столицах уже давно видены-перевидены, а «Маска плюс» — надежда на открытие новых тем и имен, на театр плюс эксперимент, творческую дерзость и новые горизонты. Вынуждена признать, что представленные спектакли, скорее, разочаровали: например, никакого намека на вкусы и интересы поколения Z, которое теперь принято называть центениалами, не обнаружилось. Никакой геймификации, о которой столько говорят продвинутые критики, ни смешения высокой и низкой культуры. Напротив, постановки, на которых довелось побывать, блуждали в лабиринте старых тем и бесконечной рефлексии по поводу того, что «все слои размокли, все слова истлели», как поется в песне Егора Летова. 

Пока любители оперы спорят, что в ней важнее — музыка, сюжет или режиссер, австрийский композитор Ольга Нойвирт предлагает нечто совершенно новое: мультимедийную полифоническую квир-оперу. Речь о премьере «Орландо» в Венской опере, этой цитадели жанра, где, кажется, ничто не предвещало подобных тектонических сдвигов и революционных решений. Но тем не менее именно там они и произошли.

Я/мы Пиноккио

ХIV Международный фестиваль-школа современного искусства «Территория» начался невесело — с неожиданной отмены «Территории. Камчатка», на которую многие участники уже успели купить невозвратные дорогие билеты (к чести организаторов, деньги им вернули). Так и осталось неясным, почему Министерство культуры не предоставило обещанные субсидии: то ли из-за обычного чиновничьего головотяпства, то ли по причине токсичности ситуации в целом. Об этом резко высказался на пресс-конференции один из арт-директоров фестиваля Кирилл Серебренников: «…дело, которое мы начали пятнадцать лет назад, практически сходит на нет. Мы это делали… чтобы открыть русский театр миру, чтобы мир приехал и посмотрел на наши достижения. Сейчас все происходит в обратном направлении». Режиссер, который только что получил очередную награду — премию Гамбурга «Выдающаяся оперная постановка» за «Набукко», — первого ноября снова идет в суд, и не прислушаться к его словам невозможно: он знает, о чем говорит. Тем не менее московская часть программы «Территории-2019» не просто удалась, но порадовала успехом «обратного направления»: русские зрители увидели лучшие мировые постановки.

За четверть века своего существования «Золотая Маска» стала отечественным театральным «Оскаром». Авторитет ее бесспорен, всяк стремится попасть хотя бы в лонг-лист, на церемонии награждения зал аплодирует без принуждения и от души, как в Америке, хотя рискует отбить ладони: «Маска» разрослась до каких-то гигантских размеров, о которых создатели — Союз театральных деятелей эпохи Михаила Ульянова, — рискнувшие когда-то вслед за кинематографистами учредить собственную, независимую от государства премию, и помыслить не могли. Киношники с тех пор разругались, и премий у них теперь несколько, «Маска» же — лукавый венецианский лик, придуманный художником Олегом Шейнцисом, — одна и вне конкуренции.

Где предел человеческого терпения? Этот ключевой для сегодняшней Европы вопрос сделал самый скромный спектакль NETа самым знаковым. Постановка «Всю жизнь я делал то, что делать не умел» — всего-то часовой монолог от лица человека, на которого напали в баре. Да, он гомосексуал, но просто сидел за стойкой и пил пиво, когда появился некто, уже с порога изрыгающий ругательства и самые унизительные оскорбления, готовый ударить или даже выстрелить. И неконфликтный, скорее, трусливый по природе человек на наших глазах проходит все стадии жертвы — от животного страха, неуверенных попыток войти в контакт с обидчиком, чувства обреченности, как у пассажира падающего самолета, от даже невесть откуда взявшейся способности шутить над своим безвыходным положением — до неожиданной для обеих сторон развязки, когда жертва просто вонзает разбитый бокал пива в горло мучителя.

Работать в жанре театра абсурда в России трудно: действительность иной раз затмевает самые затейливые драматургические ходы. Но вот Дмитрию Данилову это удалось — во многом благодаря игре в обманки и смысловым инверсиям. Именно поэтому его пьесы (а их пока всего три) нарасхват. И новый этап жизни театра «Практика» неслучайно начался со спектакля «Человек из Подольска Сережа очень тупой», поставленного по двум пьесам Данилова.

Михаил Угаров считал, что современного героя можно разглядеть только из будущего: «Вот послезавтра наступит, и мы скажем: герой был Вася. Только Вася уже умер. Сегодня о нем гадать бесполезно». Был, как всегда, абсолютно прав, потому что теперь таким героем стал он сам, и люди, не входившие в ближний круг «Театра.doc», вдруг остро осознали, что рядом с ними жил и бурлил океан, почти как на Солярисе, а они видели верхушечку айсберга, уважали «доковцев» и им сочувствовали, но в театре бывали нечасто, привычно кивая Мише и Лене при встрече: «Привет». — «Привет». Вроде как политический такой маргинальный театр, а есть большие сцены, актеры, премьеры. И вот теперь Миши и Лены нет, и их маргинальное на глазах становится главным, необходимым и основополагающим. И все уже рассуждают об угаровской ноль-позиции (актерская манера, предполагающая «не-игру») и вертикальном и горизонтальном искусстве: стройная теория, гениально придумано! И идет в ошеломленном и потрясенном зале читка их с Леной Греминой дневниковых записей, а Марина Давыдова со своей командой выпускает целый номер журнала «Театр», посвященный одному Угарову, — и там не только воспоминания, но и подробное описание его собственной театральной системы, повлиявшей, как теперь стало понятно, на всю современную сцену. Уверена, что номер этот станет бестселлером, потому что читается как театральный роман  нового времени: есть там и открытия, и любовь, и страдания, и смерть, и такая подлинность бытия, которую в театре сегодня и не встретишь. И все кидаются искать и читать его (их) пьесы, а ученики Угарова выпускают спектакль по его киноповести «Море.Сосны». Говорят, что ему неловко было ставить собственные пьесы, он мечтал снять фильм по этой повести, но не успел, снял другую прекрасную картину — «Братья Ч» по сценарию Лены Греминой. Теперь Саша Денисова поставила «Море» в Центре имени Мейерхольда, и мы смотрим на происходящее там и из 2009 года, когда он написал повесть, и из 2018-го, когда его уже нет. Поэтому там два героя — отдыхающий в Сухуми по профсоюзной путевке инженер из Ленинграда Виктор и драматург Михаил Угаров.

В «Трех сестрах» Сергея Женовача весь длинный первый акт (а он включает целых три действия чеховской пьесы) происходит на авансцене среди белых березовых стволов. Прозоровский дом, кроны деревьев, именинное застолье и пожар — все это где-то там, за сценой, там же идут строевые учения и звучат звуки марша, жесткого, отрывистого, в такт чеканному солдатскому шагу. Мы же видим сквозь березы только груду чемоданов и саквояжей: вот они, стоят наготове, ведь если не весной, то в июне уж точно в Москву. Не здесь же жить в самом деле. Жизнь — она где-то там, далеко, где все имеет смысл и чувства похожи на нежные цветы. А здесь того и гляди сам превратишься в грубое шершавое животное, и климат ужасный, и вокруг ни одного художника или философа, которому хотелось бы подражать. С этими мыслями сквозь березовый частокол выбегают на свет божий все: и нарядная именинница Ирина, и грубая красавица Маша, и откровенный хам Соленый, и похожий поначалу на опереточного персонажа, не умолкающий ни на минуту Вершинин… Все они, обращаясь непосредственно к зрителям, будут говорить, говорить, и только прозрачные стволы берез солнце бережно окрасит сначала в рассветные, а потом в сумеречные цвета… Художники Александр Боровский и Дамир Исмагилов — это всегда тайна, красота на сцене, и они одни отвечают в этом спектакле за нежность и трепетность жизни. Вернее, отвечают за это придуманные ими живые деревья без листьев.

«Три сестры» Константина Богомолова в МХТ ждали с особым нетерпением. Все сошлось: сто двадцать лет Художественному театру, уход Олега Табакова, чьими усилиями МХТ долгое время был лидером не по ранжиру, а по сути, назначение нового главного режиссера, чья эстетика резко отличается от богомоловской. И меньше всего — я по крайней мере — рассчитывали на продолжение вуди-алленовского сериала на сцене в Камергерском (две первых серии — это спектакли Богомолова «Мужья и жены» и «Сентрал Парк»). Хотя великого Вуди и называют американским Чеховым, названные спектакли казались исключительно приятным и необременительным времяпрепровождением, после которого хорошо пойти в ресторан и продолжить удовольствие. Обладали ли они артистизмом алленовских фильмов и остротой высказывания певца Манхэттена — вопрос спорный.

Щуплый очкарик в курточке нарезает на катке круги по льду. С него не сводит глаз бабушка — грузная, в войлочных ботах и мохеровом берете, из-под которого нелепо торчит седая челка. Время от времени она дает ему указания тоном, не терпящим возражений. Бабушка и внук. Он давно стал признанным режиссером, Рига и Москва жарко обсуждают его спектакли, но через два часа вы поймете, что все это неважно, что он по-прежнему остался этим мальчиком на коньках, сходящим с ума от того, что он не такой, как все, что его не понимают ни зрители, ни актеры. А первой из тех, кто не понимал или не хотел понять, была все-таки она, бабушка. И забыть это невозможно.

Коллега озадаченно спрашивает в фейсбуке: полюбили ли вы спектакль Димитриса Папаиоанну «Великий укротитель» — хедлайнер нынешнего фестиваля NET? Думаю, любить его решительно невозможно. Можно или входить в эту реальность и получать от нее удовольствие, или не входить. Каждый выбирает свое.

Как-то режиссер Алвис Херманис спросил жену Михаила Барышникова Лиз Рейнхарт, какое свойство характера Иосифа Бродского она запомнила ярче всего. Та ответила: привычка говорить всем в глаза то, что он думает. В Америке, где принята вежливая и политкорректная манера высказывания, это производило впечатление разорвавшейся бомбы. Зато благодаря ответу Лиз сразу стало понятно, чем так близок Бродский самому Херманису — однажды в юности он даже пытался стащить томик его стихов из библиотеки Сан-Диего, а два года назад поставил в Риге великолепный спектакль «Барышников/Бродский». Дело в том, что сам Херманис, театральный режиссер с мировым именем, поступает точно так же: говорит что думает. Это создает массу проблем: из-за его высказываний ему, создателю любимого, как говорят, спектакля нашего президента «Рассказы Шукшина», который с огромным успехом идет в Театре наций, запрещен въезд в Россию. А этим летом не состоится его постановка «Лоэнгрина» на фестивале в Байройте: шлейф скандала по поводу его позиции в связи с беженцами в Европе. Вот его слова: «Все это немного напоминает коллективное самоубийство. У старой Европы отмер инстинкт самосохранения». И именно по той же причине читать его «Дневник», только что замечательно переведенный на русский язык Ольгой Петерсон и вышедший в рижском издательстве Neputns, очень интересно — не оторвешься.

Несмотря на сокращающееся из года в год финансирование (Министерство культуры и департамент культуры Москвы давно уже не дают NET ни копейки, сосредоточившись на поддержке «традиционных ценностей»), к нам приедут настоящие хедлайнеры лучших европейских театральных фестивалей, причем привезут весьма дорогостоящие проекты. Спасибо генеральному партнеру – Фонду Михаила Прохорова, а также СТД РФ, Гете-институту и Швейцарскому совету по культуре в Москве. Специально начинаю с них, потому что театр – искусство очень затратное, в нем отказ от господдержки фактически означает запрет на профессию, и неплохо бы это помнить тем, кто государственные деньги выделяет, и тем, кто призывает от них вообще отказаться.

До сих пор непонятно, почему эпоха венского Сецессиона прошла мимо российских музеев и частных коллекций. Наверное, потому что не нашлось в начале ХХ века наших щукиных и морозовых. Все взоры русского просвещенного купечества были тогда устремлены в Париж. Тогда казалось, что любителям художественной новизны и смелых эскапад в Вене делать было нечего. На продвинутый российский вкус столица Австро-Венгерской империи виделась провинциальной копией чопорного, холодного и застегнутого на все пуговицы Петербурга. Чем-то эти города до сих пор похожи: имперской выправкой проспектов, парадными просторами площадей, изнеженными изгибами и затейливым декором сохранившихся фасадов в стиле ар-нуво. И все же они очень разные, Петербург и Вена. Да и австрийский модерн, он тоже особенный.

«Маленькие трагедии» Кирилла Серебренникова начинаются со сцены в привокзальном буфете. Там сидят какие-то тетки с кошелками, кемарит пьянь и, как всегда, ненужную чушь бубнит телевизор, давно уже не имеющий к реальной жизни никакого отношения. Там продают черствые бутерброды и скучает усталый мент. И именно туда приходит — киборг? Шестикрылый серафим? Воин, как в программке? — чтобы выбрать самого никудышного, грязного забулдыгу и… вырвать у него язык, рассечь грудь и вместо сердца вставить «угль, пылающий огнем». Все это он проделывает натурально-бутафорски, в жанре гиньоля. Представляю восторг школьников, как правило, тупо зубрящих непонятный им текст про неведомого пророка, столь дорогого сердцу училки по литературе. Представляю и обморок этой учительницы, привыкшей благоговейно, чуть не закрывая глаза произносить навязшие в зубах строки.

Дело было в Париже. Мы с мужем возвращались из очередного пригорода и в поезде просматривали газету, чтобы по московской привычке определиться, куда пойти вечером. Вдруг я прочла: Kazué chante Barbara (Казуэ поет Барбару). Barbara. Господи! К тому времени мы уже не просто знали, что это знаменитая французская певица, которую Франция обожала не меньше, чем Брассенса, Бреля, Генсбура, а может, и больше, но заслушивались ее записями – нервными, тонкими, удивительными. Она была поэт и музыкант. Пела и аккомпанировала себе на рояле. Сама писала тексты песен. Пела нежным высоким голосом, неуловимо напоминающим интонации нашей Беллы Ахмадулиной. Записи ее концертов в «Олимпии» и Шатле сводили с ума: количеством абсолютно счастливых лиц в зале, ее диковинной пластикой и улетающим куда-то в небо голосом, а главное – полным слиянием зала и исполнителя. Это был экстаз: ей подпевали, в паузах первыми выкрикивали из зала слова песен и аплодировали так, будто случился самый последний концерт в их и ее жизни. Я начала учить французский. В Париже скупала книги о ней – их оказалось на удивление много. Биография, мемуары, дискография, даже толстый том текстов всех песен – отдельное спасибо от тех, для кого французский не родной. То есть он, конечно, родной, роднее некуда для русского человека, но какой же трудный![no_access]

Крым, Навальный? У заточенного на политику зрителя эти ассоциации могут появиться на спектакле при виде советской кинохроники с детьми, счастливо плещущимися в море, или во время монологов Ланцелота, когда великий шварцевский текст без промаха бьет по нам сегодняшним. Нет, новый «Дракон» МХТ и Константина Богомолова вовсе не про это. Он о путешествии во времени, о трансформациях — почему тот же Ланцелот легко располагается здесь в диапазоне от «Мертвого Христа в гробу» Гольбейна до поп-персонажа типа Кончиты Вурст или героя модного сериала. Он о том, как меняется речь, стиль, эстетика — и только суть драконов остается неизменной.

Cиний – любимый цвет великого бельгийца Яна Фабра, и потому его много на принципиальной для нашего музейного искусства выставке художника в Эрмитаже. Он там и в многочисленных рисунках, сделанных синей ручкой Bic, и в изумрудно-голубом сиянии крылышек насекомых и панцирей жуков, ставших материалом для его прекрасных скульптур и инсталляций, и в особенных картинах, где на синем фоне едва можно различить силуэты (отчетливо они проступают лишь на фото с айфона). Но он же имеет для Фабра мистический смысл: heure bleuе (синий час) – это мгновение между светом и тьмой, жизнью и смертью, прошлым и будущим, когда на границе разных состояний рождается новая энергия жизни. Это время хорошо знают фотографы: какая бы ни была погода, день, уходя навсегда, обязательно хотя бы на краткий миг озарит пейзаж особым светом. Его бывает трудно поймать, но те, кому это удается, всегда выигрывают.[no_access]

На фестивале «Любимовка-2016» читали пьесу белорусского драматурга Павла Пряжко «Черная коробка». Крошечное пространство «большого» зала Театра.doc в Малом Казенном переулке оказалось забито так, что в буквальном смысле слова нечем было дышать. Три с лишним часа люди, не шелохнувшись, слушали странную пьесу (вернее, непьесу) о попытке ничем не примечательных молодых людей перенестись из настоящего в свое прошлое, в школу-интернат. Это путешествие во времени, полное навязчивых и незначительных бытовых подробностей, с бесконечным повторением одних и тех же односложных реплик, сначала раздражало, а потом затягивало и уже почему-то не отпускало. Особый успех выпал на долю читавшего за Марину Михаила Угарова, что неудивительно: в конце концов именно его спектакль по пьесе Пряжко «Жизнь удалась» получил в свое время «Золотую маску». Скоро после «Любимовки» Москва увидела еще два спектакля по пьесам Пряжко – в постановке Дмитрия Волкострелова и его театра Post. Там тоже был аншлаг, и кто-то теперь наверняка поедет в Петербург только ради этого театра.[no_access]

В начале спектакля GALA, ставшего кульминацией фестиваля NET-2016, на экране долго показывают видеоизображения разных пустых театральных залов: огромные, в золоте и бархате, и похожие на сельские кинотеатры, древние каменные амфитеатры, поросшие травой, и современные курортные площадки с видом на море. На одной картинке — просто дырявый помост среди пустыни, на котором стоят два покосившихся стула. Сверху затертая арабская вязь. Война, разруха — и попытка сохранить что-то человеческое.

Я все думала: какое стихотворение прозвучит первым в спектакле «Гоголь-центра» «Мандельштам. Век-волкодав»? Выбор оказался небанальным. «Когда я свалюсь умирать под забором в какой-нибудь яме…» – это перевод с грузинского. Поэт Нико Мицишвили, расстрелянный в 1937-м, пророчески написал эти строки еще в 1921-м. Так все сразу встало на свои места: постановка Антона Адасинского (вторая в замечательном поэтическом проекте «Звезда», придуманном Кириллом Серебренниковым) – она о страшном, о последних годах затравленного властью поэта, о лагере, где сгинули миллионы и где в декабре 1938-го под Владивостоком умер Мандельштам. Поэтому и появляются в самом ее начале, как будто из-под земли, прямо из преисподней, не люди – упыри на копытах с руками-рогатками. Это они будут вершить чужие судьбы, и это в их мире, где главный пейзаж – бескрайние гулаговские просторы с электрическими столбами, прозвучат гениальные строки, очевидно, для некой гармонии мироздания. И толпа заключенных в черных одеждах с босыми ногами будет жадно их слушать.[no_access]