Лев Додин: уроки вопрекизма

31 октября на сцене МДТ прошел трехсотый спектакль — классические «Три сестры». Что вы чувствовали, выходя на сцену под овации всего зала?

Честно говоря, я был рад и горд, что мы не просто дотянули, а дожили до этого момента. Спектакль остался живым, хотя и претерпевал с течением времени многие изменения: внешне все оставалось прежним, но менялись внутренние акценты и связи. Сейчас «Три сестры» стали еще острее, и зритель воспринимает их очень лично, как мне показалось.

Что с годами стало в нем болезненнее для вас?

Способность к выживанию, сохранение некоего духовного начала, надежды во вселенной абсолютной безнадежности. Когда мы отмечали трехсотый спектакль, одна артистка стала читать дневниковые записи репетиции с моими замечаниями. Все хохотали, потому что иногда говоришь таким птичьим языком, со стороны совершенно непонятным… Так вот, я там говорю о чеховских героях: «Они с надеждой смотрят в будущее глубоко пессимистичным взором». Вот такая «радостная» формула. 

Первый свой спектакль вы поставили в 21 год — по «Первой любви» Ивана Тургенева. Прошло более 60 лет. На ваш взгляд, чем Лев Додин 1960-х отличается от Льва Додина нынешнего?

На самом деле, я так вспоминаю, почти ничем не отличается. Горечи прибавилось, хотя и в ранней юности жизнь по-своему была колющая, и страха, что станет меньше сил. Но стараюсь об этом не думать: делай что должно, и будь что будет. 

А почему именно Тургенев?

Вы знаете, это длинная история. Приближался юбилей Октябрьской революции, и я решил поставить «Марию» Бабеля (есть такая страшная пьеса о Гражданской войне). В план ее как-то подмахнули — ну Бабель, а потом кто-то из начальства прочитал. Идею, так сказать, на корню зарубили. Потом я предложил замечательную пьесу «Жаворонок» Ануя; ее уже быстро прочитали и тоже выкинули из плана. И пригрозили, что третий шанс может оказаться последним (смеется). Ну я и предложил более спокойный, нежный и молодой вариант Тургенева. В первой в моей жизни рецензии было написано: «Это антитургеневский спектакль, он полностью извратил Тургенева». С этого я начинал, и ничего: помню, был восхищен самим фактом появления рецензии, а написанное в ней меня тогда мало волновало. 

Вас не волновало, что после плохой рецензии могут уволить?

Меня как-то раз выгнали с телевидения. Я сделал небольшой телеспектакль о блокаде. Меня упрекнули в том, что, во-первых, я назло выбрал худых артистов, чтобы показать, как плохо было в блокаду, во-вторых, взял не те стихи (там были Пастернак и Ахматова), в-третьих, что песню «Народная война» пели под гитару. После этого контакты с телевидением сильно ослабли, меня запретили туда пускать, чему я, в общем, теперь рад. 

Давайте поговорим о «Ромео и Джульетте во мгле» — спектакле Молодой студии Льва Додина, созданной на основе студийных идеалов Станиславского и Вахтангова. Компания юных профессиональных актеров — новое поколение вашей труппы и уже неотъемлемая часть МДТ. «Ромео и Джульетта…» — один из трех их спектаклей в постоянном репертуаре театра. Меня откровенно снесло уровнем лихости, энергетики происходящего на сцене. Как вы собрали этот спектакль?

Молодые актеры не выполняли чьи-то указания: они сочиняли вместе со мной, начитали большое количество книг, что-то даже пытались перевести. Поэтому спектакль для них — совсем-совсем родное, да еще дебют: есть первооткрывательное ощущение. Оно может быть ложное — кто-то скажет: «все совсем никакое, не открытое». Но важно, чтобы это чувство высказывания было у тех, кто созидает; у студийцев оно есть. Пока.

И есть еще то, что всегда должно питать артиста и художника, — чувство вызова: «вы от нас этого не ожидали, а мы можем вот так!» Мы говорим о том, о чем сегодня не вполне принято говорить, но что для нас важно. В известной мере это конфликт со зрителем: мы его не обслуживаем, не просто радуем, мы ему довольно трудную работу предлагаем. Недаром актеры-студийцы выносятся на поклоны такие сумасшедшие: не просто аплодисменты на них действуют, но еще и чувство сделанного дела. Сделано, черт побери! 

Сейчас, пока мы говорим, они разминаются — по три часа перед каждым спектаклем: разминка оркестровая, разминка акробатическая, разминка танцевальная, разминка вокальная. Надо себя разогнать так, чтобы на сцене продолжать бег: часто же спектакль начинается с того, что выйдет артист, ну и потихоньку разойдется на сцене… А здесь надо вылетать и лететь. 

Грандиозный спектакль «Братья и сестры» впервые появился на сцене МДТ в 1985 году. Спустя 30 лет, в 2015-м, вы перезапускаете спектакль с новым поколением актеров. Теперь и вторая версия «Братьев и сестер» отмечает двузначный юбилей. Вы помните, как старшее поколение актеров передавало опыт новому? И как вы чувствовали себя в тот период?

Двойственно: с большой радостью и большой тревогой этим занимался. Хотелось избежать архивного восстановления; мы ставили задачу более нерешаемую: как я это формулировал — родить заново. В очень сжатый период, в темпах XXI века, мы прошли весь тот путь, который проходили с создателями первого спектакля: съездили в Верколу (село, ставшее прототипом Пекашина из «Братьев и сестер». — Прим. ред.), но только не на месяц-полтора, а на неделю, погрузились в исторические материалы, к тому же вышли черновики Абрамова с выкинутыми цензурой кусками, достаточно резкими даже на сегодняшний день. Так что у нас было, я бы сказал, более активное впрыскивание. 

И конечно, держал дух спектакля, который полноценно жил: молодые актеры перед ним благоговели, как сейчас благоговеют студийцы, понимая, что кому-то из них тоже придется в «Братьях и сестрах» в свое время играть. Надеюсь, что спектакль будет жить, пока это возможно. С точки зрения сегодняшнего времени что-то смотрится еще чудовищнее, что-то — еще прекраснее, что-то — еще трагичнее. Версия 2015 года вроде бы продолжает тот спектакль, но в ней много новых акцентов: структура, сценический текст остались теми же, а внутри возникли новые ассоциации и мысли. 

Вы допускаете, что где-то через 20 лет будет еще одно обновление?

Знаете, как бы сказать… не хотелось бы, чтобы это по-прежнему было актуально. Мы как-то, уже довольно давно, сформулировали: «Не дай Бог, чтобы этот спектакль оказался не о прошлом, а о будущем». И сегодня хочется это повторить, хотя и с меньшим энтузиазмом. 

И в «Трех сестрах», и в «Дяде Ване» персонажи живут мечтами о каком-то новом человеке, об иной счастливой жизни, которая, может быть, наступит через 200, через 300 лет. А у вас какие прогнозы год эдак на 2200-й?  

Вы знаете, там интересно: чеховских героев поддерживает не вера, а чувство необходимости, хотение. Это немножко разные вещи: персонажи совсем не наивные, они понимают, что чего-то другого не будет, но дол­жно же быть! И мы, несмотря на весь свой скептицизм, тоже время от времени говорим: «Ну должно же быть, не может же быть, черт побери, что этого другого не будет». Хотя внутренне что-то подсказывает: «Не будет, не будет, не будет...» Но если мы этому пониманию отдадимся, то руки опустятся совсем. Руки часто стремятся опуститься, нужно усилия прилагать, чтобы они все-таки двигались. 

А что мы, молодые, можем сделать, чтобы через 200–300 лет все-таки стало лучше? 

С одной стороны, не бояться понимать то, что происходит, с другой — верить вопреки всему. В молодости еще надеешься, что все будет хорошо. Весь последующий жизненный опыт, некое возрастное накопление подсказывает: нет, совсем не так хорошо, вовсе не хорошо, да какое там, все плохо. Нельзя давать этому себя заесть. Нужно верить, надеяться, понимая даже, что это почти безнадежно. Надежда делает молодежь очень беззащитной: я иногда смотрю на наших ребят, они еще не совсем в большой жизни, словно в руках, которые нежно их держат. Как им будет тяжело с их верой, с их энтузиазмом!.. Мне нравится новое поколение: оно, мне кажется, более доброе, более знающее. Вы многого не знаете из того, что знаем мы, зато много знаете из того, что мы уже никогда не успеем узнать. Может быть, за этими знаниями — будущее. 

И вообще, я уверен: если молодежь чего-то не читает, то ей просто не объяснили, что это интересно. Знаю по моим студентам: их педагоги смертельно увлечены своим делом, молодых это сразу заводит. Надо, с одной стороны, заинтересовать, с другой стороны, дать возможность, с третьей — если хочешь, заставить. Вот при этих условиях человеку вдруг становится интересно. Наши ребята — люди образованные, смело могу сказать: начали они с того, что я им рекомендовал, а сейчас они, может быть, больше меня читали. Мне кажется, мир большой культуры — тоже залог надежды: это все-таки делает человека менее восприимчивым к заражению. 

Если сейчас в кабинет войдете вы, но двадцати-с-чем-то-летний, какое напутствие дадите самому себе? 

«Не сдавайся!» Всю жизнь надо было бороться: при советской власти ни один спектакль этого те­­атра не рождался без возражений, без того, чтобы не вызвать глубокое сопротивление. Заместитель директора звонил моей маме, говорил: «Скажите ему, что надо уступить, его выгонят!» Ну, пусть выгонят… И еще важно учиться восхищаться. Когда я восхищался Олегом Ефремовым, Анатолием Эфросом, Таганкой, что-то мне говорило: «Можно так и нужно так, можно и должно!» 

Поделитесь рекомендацией, как сохранить в себе юношеский задор, драйв душевный.

Не давать себе заскучать, сохранять интерес к жизни: может быть, жить горько, жить страшно, жить печально, но при этом важно, чтобы было интересно. Когда человек находится в состоянии статики, его подстерегает опасность усталости, опустошения. Столько непридуманных обстоятельств толкает нас в эту сторону… Только известный вопрекизм может как-то поддерживать: так всю жизнь заблуждаешься, заблуждаешься, заблуждаешься.

И не дай Бог перестать заблуждаться.

Беседовал: Егор Шувалов