Школа бедствий

Выступающие из воды куски шоссе, крыши затопленных домов и несколько чахлых деревьев складываются в фразу Act Now – «действуй сейчас». Это немецкий постер на тему глобального потепления. Вариант от Greenpeace – аэропорт, над пустым залом ожидания висит табло: New York: cancelled, Bangkok: cancelled, Stockholm: cancelled. Внизу подпись: Global Warming: Last Call.

В последний раз тебя приглашают одуматься, не то некуда будет летать – все сметут природные катастрофы. Они ведь действительно следуют одна за другой. В январе 2010-го землетрясение разрушило Гаити. В феврале цунами на пару с подземным толчком убило тысячу с лишним жителей Чили. В марте проснулся исландский вулкан Эйяфьятлайокудль – и на время отмена всех рейсов сделалась реальностью.

Нам кажется, что катастроф стало слишком много. Чтобы мысль о нашей уязвимости не была столь мучительной, мы стараемся хоть чем-то объяснить бедствия и хоть что-то им противопоставить. Уверовав в глобальное потепление, человек вкручивает энергосберегающую лампочку вместо обычной и чувствует себя чуть более защищенным. Но катаклизмов меньше не становится, а наших знаний не хватает ни на то, чтобы предотвращать катастрофы, ни на то, чтобы вовремя их предсказывать.

Кто мог предвидеть, что далекий исландский вулкан проснется именно в тот момент, когда над ним откроется «джет-стрим» – узкий, мощный и непостоянный атмосферный поток, способный разнести пепел над всей Европой? Это совпадение, маловероятное и непредсказуемое.

Насим Талеб, финансист и философ, придумал для таких событий красивый термин – «черный лебедь». Так он назвал непредсказуемое событие с огромными последствиями – неважно, бедствие это или великое открытие. Вся история человечества сформирована столкновениями с «черными лебедями» – однако люди упорно воспринимают любую неожиданность как досадный сбой и нарушение правильного хода жизни. Но посмотрите новости! «Чрезвычайные» происшествия – это ежедневная норма. А попытка предсказать хотя бы погоду вызывает недоверие.

Мы стараемся приспособиться к «черным лебедям», но не хотим, как пишет Талеб, «научиться учиться» приспосабливаться к их поведению. Между тем ныне живущие люди – первые, кто обладает достаточным объемом информации (и живет достаточно долго), чтобы начать адекватно считывать уроки «черных лебедей», анализировать нашу на них реакцию и строить умные системы противодействия угрозам любого типа.

Смириться с непредсказуемостью катастроф – первый важный шаг на пути к приручению «черных лебедей». Это как в группе анонимных алкоголиков, где каждый участник начинает с фразы «я – алкоголик» и только после этого может что-то в себе поменять. Человечеству было бы неплохо признаться: мы – контрол-фрики, мы одержимы идеей контроля над всем происходящим вокруг, но контролировать катастрофы не в наших силах. Если ни предсказать стихийные бедствия, ни уменьшить их число нельзя, остается вспомнить молитву тех же анонимных алкоголиков: «Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость отличить одно от другого!»

Мудрость подсказывает, что главная цель – не отменить катастрофы вовсе, а уменьшить ущерб, который они наносят.

Если ученые-естественники сами давно признали, что достоверность их прогнозов далека от ста процентов, как нам сделать, чтобы катастрофы приносили как можно меньше вреда? Как сделать, чтобы мы не помогали стихии убивать нас и не превращались в стихию сами, а противостояли ей? Ответ могут дать новые науки, которые изучают «человеческий фактор», – социофизика, нейробиология и когнитивная психология. Недавние исследования объясняют, как ведут себя терпящие бедствие, какие факторы влияют на тех, кто принимает решения в критический момент, и каким образом катастрофы вызывают эпидемии страхов.

 

Эвакуация молекул

5 декабря 2009 года при пожаре в пермском клубе «Хромая лошадь» погибли сто пятьдесят шесть человек. Паника и давка довершили начатое огнем и дымом. Люди, первыми пробившиеся к дверям клуба, наглухо забаррикадировали их своими телами. Те, кто оказался в первых рядах, не могли отступить ни на шаг, потому что на них напирали сзади. Такой сценарий с математической точностью предсказала статья, которую немецкий социофизик Дирк Хельбинг с двумя соавторами опубликовал в журнале Nature еще в 2000 году. Перемещения толпы они сравнили с движением молекул в сосуде. Когда двери в заполненной дымом комнате не видны, люди мечутся по случайным траекториям, но при этом неосознанно сбиваются в кластеры: спасаться сообща психологически проще, чем в одиночку. Это и приводит к настоящей катастрофе.

Паника – первая естественная реакция толпы на опасность. Но для возникновения паники внешняя угроза вроде огня может даже не понадобиться. В Мекке во время хаджа сотни паломников из года в год гибнут в давке – и это тот самый случай, когда люди сами становятся стихийным бедствием.

В работе, написанной в соавторстве с Хабибом аль-Абидином из Центрального управления по развитию священных мест Саудовской Аравии, Хельбинг проанализировал механизм давки по видеозаписи трагедии у моста Джамарат близ Мекки, где в 2006-м погибли около трехсот пятидесяти паломников. На экране видно, как непонятное серо-зеленое вещество ходит ходуном, а кое-где болтаются круглые светлые пятна. Пятна – это зонты, которыми считанные паломники укрывались от солнца, все остальное – людские головы, тюки с вещами, снова людские головы сплошным потоком. И по этим головам (а их по семь на квадратный метр) катится волна, как в замедленной съемке взрыва: вот она нахлынула, вот откатилась обратно. Толпа порождает волну сама: случайные толчки, тычки, попытки сдвинуться на полшага миллиона человек складываются и дают стройную картину: человеческая масса плавно колышется, как студень на тарелке. Область, где головы сходятся плотней всего, на видео Хельбинга раскрашена. Со стороны – все тот же студень, но именно здесь ломались ребра, люди падали друг другу под ноги и гибли. Всего этого разглядеть нельзя: слишком мелко, слишком много голов. Разбирая видеозаписи, ученый заключил, что в толпе паломников, спрессованной до предела, распространялись ударные волны – как в газе. Сначала движение людей подчинялось законам ламинарного (струйного) течения, потом наступила турбулентность (когда это происходит с воздухом под крыльями самолета, экипаж рекомендует всем пристегнуть ремни). А в режиме турбулентности неизбежны резкие перепады давления: толпа просто расплющивает людей, оказавшихся в неудачном месте.

Откуда берется массовая паника? Для затравки хватит и двух-трех человек, которые, например, плохо себя почувствовали от жары и просто остановились. Хельбинг ввел специальный «параметр паники» – нечто вроде температуры: чем дольше группа в пути, тем сильнее эта температура поднимается, пока не достигнет «точки кипения». Перегретой жидкости, чтобы вскипеть, достаточно пылинки на стенке колбы. Толпе – единственной кучки людей, рванувшихся в сторону, или случайного препятствия на пути.

Вот только несколько описанных Хельбингом ситуаций-ловушек. Если толпа собирается полукольцом у выхода, все стремятся к центру, и давление у самой двери достигает пика (решение – поставить рядом какую-нибудь колонну; толпе ничего не останется, кроме как плавно ее обтекать). Близко расположенные внутренние двери: группы людей, которые ими воспользуются, столк­нутся и замедлятся в коридоре. И, как ни странно, любое расширение посреди тех же коридоров: плотный поток в этом месте становится рыхлым и не может вернуться к упорядоченному движению.

Результаты работ Хельбинга уже используют архитекторы. Мост Джамарат в 2009-м перестроили именно по его рецепту. Теперь это пятиярусная конструкция со строго разведенными входами и выходами, устройствами для автоматического подсчета паломников и системой охлаждения воздуха.

Так знание законов движения толпы помогает сделать места массового скопления народа более безопасными, а поведение людей, охваченных паникой, – более предсказуемым. При проектировании зданий можно будет заранее создавать компьютерные модели давки с учетом выявленных Хельбингом закономерностей. А вместо невнятных планов эвакуации имеет смысл вешать на стенах интерактивные табло, подключенные к камерам наблюдения и транслирующие подроб­ные инструкции на случай пожара или другой опасности.

 

Торпеда с адреналином

Люди, пытающиеся спастись, – все-таки не молекулы. Поэтому имеет смысл не только наблюдать за ними снаружи с помощью видеозаписей, но и изучать их внутренние мотивации. Нейрофизиологи убеждены, что при катастрофе в нашем мозгу включаются механизмы, о которых мы большую часть жизни и не подозревали. Нам хочется верить, что в момент опасности мы поведем себя смело и благородно, но, когда решение надо принимать очень быстро, инстинкт самосохранения оказывается сильнее заботы о ближних. Однако чем дольше развиваются события – тем сильнее исход зависит от нашего сознания, тем больше шанс, что мы поведем себя так, как хотели бы. И будем защищать слабых, вместо того чтобы расталкивать их локтями.

Почему на «Титанике» выжило больше детей и девушек, а на «Лузитании» – больше молодых сильных мужчин? В мартовском номере журнала Proceedings of the National Academy of Sciences (PNAS) когнитивист Бенно Торглер из Квинслендского университета технологий в Австралии опубликовал статью, где в деталях сравнил два кораблекрушения. Они отличались, по сути, только длительностью: «Лузитания», торпедированная немецкой подлодкой, затонула всего за восемнадцать минут, а «Титаник» уходил под воду неполных три часа. На этом примере можно увидеть, как сбалансированы быстрые бессознательные и медленные сознательные механизмы, управляющие действиями людей при катастрофе.

Близкая опасность провоцирует выброс адреналина в кровь – а дальше запускается реакция «бей или беги», спасительная для животных, у которых серьезная угроза редко бывает длительной. Если хищник показался в поле зрения – то через минуты, если не секунды, проблема разрешится естественным путем. У человека адреналина хватает на те же секунды или минуты, а потом наступает нервное истощение. Зато кора мозга, где сосредоточено «все человеческое», постепенно перехватывает контроль.

Чтобы доказать, что «Лузитания» тонула в «адреналиновом» режиме, а «Титаник» был ареной сложных психологических игр, достаточно тщательно изучить списки погибших – что Торглер с коллегами и сделали. Шестнадцати-трид­ца­ти­пяти­лет­ние мужчины в хорошей физической форме, которые спаслись с «Лузитании», – это те, кто отвоевал себе место в шлюпке, работая кулаками. И, напротив, шансы уцелеть на «Титанике» были неожиданно высоки у детей и женщин.

Все свидетельствует о том, что пассажиры, уступая места слабым, подчинялись не столько правилам хорошего тона, сколько древнему альтруистическому инстинкту. Скажем, старики, в отличие от детей, никакого преимущества не получили. А то обстоятельство, что экипаж судна был из Англии, не обернулось никакими выгодами для пас­са­жи­ров-англичан – хотя теоретически патриотизм мог заставить команду помогать своим. Культура такой расклад вряд ли объясняет, а стратегия выживания вида, унаследованная эволюционно, – вполне.

Простой психологический механизм, обнаруженный Торглером, проясняет цену времени. Если быстрая катастрофа запускает эгоистическую реакцию, то медленная – альтруистическую (но тоже древнюю и инстинктивную), которая увеличивает шансы выживания популяции. Когда вы руководите спасательной операцией, одно дело – работать с тысячей бессознательных эгоистов, панику среди которых нужно пресекать любой ценой (вплоть до стрельбы по самым активным паникерам). Надеяться придется только на силы профессионалов. Совсем другая история – та же тысяча человек, у которых включился инстинктивный альтруизм. На их помощь уже можно рассчитывать.

Бросать ли все силы на то, чтобы выгадать лишние десять-двадцать минут? Или, наоборот, эвакуировать всех, кому хватает мест, как можно быстрее? К пассажирам «Титаника» или «Лузитании» никакая помощь извне не успела бы прийти. Когда все шлюпки были разобраны, оставшимся оставалось только одно – тонуть. Другое дело, что при «адреналиновом бегстве» первые шлюпки уходили полупустыми. Те, кто пробил к ним дорогу, не только спасли себе жизнь, но и потратили впустую ресурс, который позволил бы выжить другим. Поэтому иногда эвакуацию стоит намеренно замедлить. Тогда есть шанс, что толпа успеет самоорганизоваться – и спасатели уже не застанут гору растоптанных трупов, оставшихся после борьбы за свободные места.

 

Сто смертей и тысяча в уме

От поведения жертв и спасателей зависит многое, но далеко не все. Те, кто принимает главные решения, могут находиться в штабе за тысячи километров от катастрофы. Шансы, что они поддадутся панике, не так велики. Поэтому главная опасность – не в инстинктах, а в особенностях работы мозга с информацией о чужом бедствии.

Механизмы рационального выбора в чрезвычайных ситуациях приоткрывает когнитивная психология. Принимая решение, мы балансируем между риском и перестраховкой. Риск чреват немедленными жертвами. Перестраховка дорого стоит и может привести к новым бедствиям. Землетрясение в Чили и извержение Эйяфьятлайокудля – две показательные крайности. Хотя обстоятельства (например, время на размышление) и отличались радикально, эти случаи иллюстрируют две главные стратегии работы с катастрофой.

27 февраля этого года подземный толчок магнитудой 8,8 балла разрушил Консепсьон, второй по величине город в Чили, и погнал по Тихому океану волну цунами. От момента, когда упали первые здания, и до момента, когда волна ударила еще по одиннадцати городам, прошло чуть больше получаса. Однако чилийские власти не сочли целесообразным дать оповещение о цунами – и погибли еще сотни людей. Как позже заявила глава Национального управления океанических и атмосферных исследований США Джейн Любченко, пользы от спешного объявления тревоги и не было бы, поскольку волна накатила слишком быстро. Надо полагать, что чиновники сделали выбор между риском спешной эвакуации всего побережья (что грозило массовой паникой среди сотен тысяч человек) и гарантированной смертью относительно немногих.

История с исландским вулканом, начавшаяся в марте, обошлась без прямых жертв. Мы можем только гадать, спас ли жизни запрет на полеты или он был лишь пустой предосторожностью. Из всех восьмидесяти девяти задокументированных встреч самолета с вулканическим пеплом только одна, в 1982 году, закончилась отказом турбин – да и то самолет удалось благополучно посадить. На этот раз британские авиарегуляторы не стали дожидаться, пока пепел попадет хоть в одну турбину, и сразу запретили все полеты над страной. Их примеру тут же последовали в большинстве стран Европы.

Решение было как минимум спорным. В майском номере European Journal of Risk Regulation развернулась целая дискуссия – не переоценили ли угрозу? Выяснилось, что норму безопасной концентрации вулканического пепла меняли несколько раз только за апрель. Самолеты вернулись в небо лишь потому, что планка минимально допустимых показателей сдвинулась выше. Представление об опасности изменилось без каких-либо новых опытных данных.

Когда самолеты прекратили летать, возникла серьезная опасность, что больные по всему миру не дождутся своей операции, для которой нужны органы из-за границы, или просто лекарств – об этом, по крайней мере, заявил Германский фонд трансплантации. Те, кто застрял в аэропортах, могли поддаться панике и устроить массовые беспорядки. Бизнес во всем мире понес огромные убытки.

В авиации есть регламенты и уставы (которые, как мы видим, непостоянны), но окончательный выбор – рисковать или нет – все равно делают люди. Анализировать ситуацию и искать единственно верный вариант психологически сложнее, чем следовать инструкциям, и это необходимо учитывать. А значит, надо понимать, что происходит в голове у человека, который принимает решение.

 

Арифметика скорби

Принимая на себя ответственность в критический момент, человек нуждается в какой-то опоре. Времени, как правило, мало, а информация поступает противоречивая. Поэтому основным ориентиром оказывается наше представление о том, «как было бы правильно», сформированное опытом предыдущих катастроф. В своей статье, вышедшей в конце 2009 года в журнале PNAS, психологи-ког­ни­ти­вис­ты Кристофер Оливола из Лондонского университетского колледжа и Намика Сагара из Университета Орегона доказывают, что это представление крайне субъективно и зависит, например, от описания прошлых бедствий в СМИ. Но цена ошибки в экстремальной ситуации так велика, что субъективизм принимающих решение надо свести к минимуму. Как это сделать?

Серьезность катастрофы мы оцениваем по числу жертв (а не всех пострадавших), но число жертв для нашего мозга – величина не абсолютная, а относительная. Как временные интервалы, насыщенность цвета, освещенность или цены. Тусклая лампа слепит, если мы включили свет, просидев полчаса в темноте. Десять убитых взрывом в Ираке не вызывают ужаса, если новости каждые два-три дня сообщают про десятки жертв терактов. Крушение самолета с восемьюдесятью пассажирами на борту будет новостью дня, но если число убитых ураганом увеличится с тысячи до тысячи восьмидесяти, это вряд ли заденет нас всерьез. То есть «арифметика скорби» радикально отличается от той арифметики, которой нас учили в школе.

«Землетрясение, двести тысяч погибших – ужасно, правда? Никто не остается равнодушным, все как-то реагируют, собирают деньги, шлют гуманитарную помощь. Но если погибнет двести пятьдесят тысяч человек – реакция будет такой же, и гуманитарной помощи больше не станет. Надо научиться строже оценивать масштабы бедствия и степени риска», – говорит Оливола.

Его эксперимент был прост. Студентам из четырех стран предложили поиграть в политиков. Надо было ни много ни мало выбрать между двумя сценариями противодействия катастрофе. В первом гарантированно погибнут четыреста человек. Во втором – уже шестьсот, но с веро­ят­ностью два к трем.

Ученые воспользовались схемой классического опыта, который еще в восьмидесятых поставили Дэниел Канеман и Амос Тверски. Только там речь шла о воздействии на человеческий выбор слов (формулировка «двести человек из шестисот наверняка умрут» пугает больше, чем то же самое, сказанное иначе: «у двух третей из шестисот есть шанс выжить»). А Оливола с Сагарой, отодвинув в сторону игру со словами, сравнили именно разные сценарии – вероятной смерти многих и гарантированной смерти немногих.

Японцы и американцы почти поголовно предпочли сценарий, который оставляет всем шанс выжить. «В США или Японии случается много мелких происшествий с одной-двумя жертвами. И редкие крупные катастрофы, где мгновенно гибнет очень много людей. Каждая такая катастрофа для нас примерно одинаково невыносима. Четыреста или шестьсот смертей – не так важно, главное, чтобы у всех оставался хотя бы шанс спас­тись», – объясняет Оливола.

Такая логика действует не всюду. В Индии и Индонезии смотрят на вещи прагматичнее – потому что здесь непрерывно случаются бедствия самых разных масштабов. Поэтому индийские и индонезийские студенты куда чаще решались послать на верную смерть четыреста человек – вместо того чтобы рисковать жизнями шестисот. Для них разница в цифрах значит больше.

В следующем эксперименте выяснилось, что манипулировать выбором «риск – перестраховка» проще простого. Группу случайных посетителей американского супермаркета сначала ознакомили с новостными сводками о недавних катастрофах. Сводки были вымышленными: одним достался список событий всех масштабов – от крушения автобуса до цунами (как в условной Индонезии), другим – много мелких происшествий и одно-два общенациональных бедствия (как в США). Потом группе предложили все тот же тест – выбрать между четырьмястами и шестьюстами смертями. Группы ответили по-разному: первые предпочитали гарантированные четыре сотни смертей куда чаще, чем вторые. Говоря в терминах Талеба, восприятие катастрофы как привычного явления, «белого лебедя», влечет более рассудочную реакцию, чем столкновение с «черным».

В реальном мире, разумеется, вымышленные выборки никто никому не подкладывает. Однако разным событиям в разных СМИ достается разное время в эфире и разная доля внимания – поэтому неудивительно, что люди (политики или чиновники, в частности) держат в голове разные картины мира. Возможно, когда-нибудь психологи получат право вето в таких вопросах – если будут основания думать, что подоплекой решения чиновника была излишняя впечатлительность или, наоборот, чрезмерное спокойствие. Но до этого еще далеко, а сначала необходимо четко осознать роль СМИ в противодействии «черным лебедям».

Медиа – один из главных источников наших знаний о катастрофах. Этими знаниями мы руководствуемся, когда приходят новые бедствия и надо оценить риски. «Репутация» катастрофы в прессе сильно влияет и на активность потенциальных доноров, волонтеров и жертвователей. Если адекватность нашей реакции так сильно зависит от информации, значит, с подачей этой информации надо специально работать. СМИ должны сами создавать строгие правила освещения чрезвычайных ситуаций. Например, брать на себя часть функций благотворительных организаций и публиковать данные о том, как, кому и чем необходимо помочь. Это довольно радикальный ход с точки зрения традиционной журналистики, но если это поможет спасти жизни – почему нет?

 

Диктатура травмы

Эксперимент по принятию решений, в котором участвовали студенты и посетители супермаркета, не учитывает одну важную деталь. Те, чья работа – решать вопросы жизни и смерти, обычно знакомы с бедствиями не понаслышке. Казалось бы, это выгодно отличает генерала от студента, но парадокс в том, что иногда знание – слабость. Профессионалов и жертв катастроф объединяет общая болезнь: психологи называют ее PTSD, посттравматическим синдромом. Ему одинаково подвержены те, кто видел вблизи чужую смерть, и те, кто едва спасся сам. Один из главных симптомов – панические атаки или ночные кошмары, в которых раз за разом, ярко и в деталях, повторяется ситуация, вызвавшая травму.

По статистике, PTSD страдает каждый тринадцатый американец, а в группе риска – у солдат, пожарных и спасателей – диагноз встречается, естественно, еще чаще. Исследования и опросы проводились среди действующих профессионалов, поскольку болезнь в умеренной стадии – недостаточный повод выходить в отставку. А значит, борьбой с катастрофой почти всегда дирижирует человек с опытом – наверняка ценным, но травматичным.

Самый известный случай, когда PTSD спровоцировал ошибочное решение, – это инцидент с американским линкором Vincennes. 3 июля 1988 года линкор расстрелял над Персидским заливом самолет авиакомпании Iran Air с двумястами девяноста пассажирами на борту. За семь минут полета гражданского аэробуса команда линкора успела увидеть его на радарах, счесть вражеским самолетом и выпустить ракеты. Решение было стремительным, расследование – затяжным. При допросе команды психологи выявили у капитана Уилла Роджерса Третьего и у многих его подчиненных тяжелый стресс, спровоцированный недавними боями. Ясно, что на PTSD можно списать и многие другие фатальные ошибки – но каждый такой диагноз, поставленный задним числом, пытаются особо не афишировать. Кроме того, ошибка в ходе спасательной операции обычно менее очевидна, чем расстрел мирного самолета. Поэтому посттравматический синдром мы упорно воспринимаем только как эхо старых катастроф, а не как катализатор или даже причину новых.

Нейрофизиолог Норберт Шафф из Университета Калифорнии в Сан-Фран­цис­ко методом магнитно-резо­нанс­ной томографии доказал, что болезнь оставляет в мозге зримый след. В гиппокампе есть поле СА3, так называемый «лабиринт внутренних связей», важный узел на пути воспоминаний из кратковременной памяти в долговременную. Именно это поле уменьшается под воздействием посттравматического синдрома. В 2007 году Рэймонд Кеснер из Университета Юты выдвинул гипотезу, что поле СА3 – это специальный фильтр, который выделяет из потока информации новые и непривычные обстоятельства. «Черные лебеди» – как раз тот случай, когда эта зона востребована как никогда. Выходит, что опыт прежних травм ослабляет способность реагировать на новые вызовы по-новому.

Даже если можно было бы отстранить всех больных PTSD от спасательных операций, это бы не решило проблему. Кто видит мир через призму травмы, тот невольно влияет на восприятие всех остальных. Что значит испытать катастрофу на себе, мы можем узнать только от переживших ее – пусть даже их рассказ доходит до нас через журналистов или друзей. Такие истории легко расползаются по сети социальных связей. Менее очевидно, что следом по тому же маршруту проходят фобии и привычки, незаметно для носителя сформированные в нем катастрофой. Как утверждают социофизики Николас Кристакис и Джеймс Фаулер, поведенческие паттерны в буквальном смысле заразны: они, как вирусы, передаются нам через социальные сети даже от незнакомых людей, которых мы ни разу не видели. Если PTSD подвержен каждый тринадцатый – то, скорее всего, такие люди найдутся либо среди тех, с кем вы общаетесь сами, либо среди тех, с кем общаются ваши друзья.

Получается, лечение жертв посттравматического синдрома – это не локальный акт гуманизма, а необходимая забота о будущем. Чем больше среди нас носителей чужих и собственных фобий, тем страшнее – в прямом смысле слова – окажется следующая катастрофа. Это значит, что нужны государственные программы по изучению и излечению PTSD. Современная психиатрия уже умеет бороться с этим заболеванием, но нет четких критериев для оценки серьезности его воздействия на каждого конкретного человека. В будущем проверки должны стать обязательными и постоянными хотя бы для тех, кто непосредственно сталкивается с экстремальными ситуациями.

 

Школа Катрины

В 2005 году, во время урагана Катрина, в Новом Орлеане первым делом обрушились сети связи – от перегрузки. Сработала еще одна понятная реакция людей, соприкоснувшихся с бедствием: они помимо спасателей (а до них в такой момент достучаться сложно) обзванивают ближайших родственников и лучших друзей. В результате пострадавшим стало еще сложнее дозвониться и позвать кого-то на помощь. Вертолеты пролетали в считанных метрах от находящихся под завалами людей, которых могло бы выручить одно-единственное SMS. Вычислить, откуда звонили или писали, было бы проще, чем прочесывать квадратные километры свежих руин.

Доктор Кевин Фолл, главный инженер лаборатории Intel Research Berke­ley, рассказал мне, что шквал звонков и SMS в разгар стихийного бедствия – вовсе не хаос, каким может показаться на первый взгляд. Структура распространения звонков, по сути, повторяла структуру социальных сетей.

Сейчас Фолл разрабатывает автономную систему экстренной связи, которую можно установить на спецавтомобиль и пустить по улицам разрушенного города. В конечном итоге ученые создают новый тип связи, без вышек и операторов сотовых сетей. С помощью установленных на телефон специальных программ вы не сможете позвонить кому угодно или рассказать всем друзьям, что лежите под завалом, – зато сможете написать одному из них, чтобы информация по цепочке пошла дальше, его телефон в этом случае выступит, по сути, как передатчик. Прочие SMS с вашего номера уже избыточны.

Работа Фолла – один из примеров того, как стоит реагировать на «черных лебедей». Трудности с мобильной связью во время бедствий до двухтысячных просто не входили в расчет – потому что только в двухтысячные эта связь стала массовым явлением. В Катрине ученые сумели разглядеть не очередной ураган, а качественно новую проблему, связанную с моделями человеческого общения. И, похоже, нашли выход, который может перестроить всю систему мобильных коммуникаций.

Резервная связь, которая будет подлаживаться под нашу френдленту или список контактов, – это уже довольно близкая реальность. Научиться работать с сетями, о которых пишут Кристакис и Фаулер, намного сложнее, чем с сотовыми. Но сегодня человек способен решать проблемы такого уровня сложности.

Все больше ученых пытаются приручить «черных лебедей» и уже подсказывают нам конкретные решения для более эффективного противостояния катастрофам. В будущем обязательно появятся системы наблюдения, распознающие в толпе признаки «кипения». Возможно, они будут подавать сигнал распылителям с препаратом против паники, висящим рядом с огнетушителями. Психологи станут вместе с вулканологами и метеорологами консультировать авиадиспетчеров. Драматические сообщения о новых бедствиях будут сопро­вож­дать­ся подробными рецептами – как и кому можно помочь, чтобы страшные последствия не стали еще страшнее. И, конечно, хочется верить в массовое распространение социального «вируса адекватности», который будет прививаться всем, у кого нет стойкого иммунитета.

Когда гора не идет к Магомету, а выбрасывает клубы дыма и пепла, важно отвлечься от пепла и горы и найти в себе мудрость и мужество признать: гору переубедить не удастся. Люди же, которые, рискуя жизнью, упрямо идут к Магомету, как показала история моста Джамарат, намного лучше поддаются изучению и управлению.

А значит, наши древние инстинкты, вызывающие панику при столкновении с «черными лебедями», человеческие реакции и паттерны коллективного поведения – вот переменные, с которыми надо работать. С