Путь бабушки Любы

Моя посетительница назвалась Мариной, и я даже не сразу поняла, сколько ей лет (движения — слабые, волосы — тусклые, глаза — выцветшие, на шее складки). Она сама сказала — сорок четыре.

— Я вас слушаю, — мягко сказала я. Марине хотелось сочувствовать, хотя она в общем-то еще ничего не сказала. В ней не было ни обиженности, ни агрессии, ни требования к миру — только какое-то усталое согласие с неведомыми мне обстоятельствами.

— У моей мамы недавно диагностировали болезнь Альцгеймера, — сказала она. — Ранняя форма. Маме всего 69.

— Сочувствую вам, — сказала я. — Это всегда большое испытание для семьи… Вы хотели бы поговорить о том, как вам общаться с мамой?

— Нет, — ответила Марина. — Я ухаживаю за ней, и с этим в общем все нормально. Хотя у меня на этом фоне тоже развилась некая болезнь — что-то с соединительной тканью, я и сама не до конца понимаю, и врачи, кажется, тоже, но я сейчас обследуюсь, одновременно пытаюсь лечиться… в общем, тут все более-менее под контролем. Но я хотела бы попросить у вас помощи касательно моих детей.

— Сколько их у вас и какого они возраста?

— Детей у меня двое, сын и дочь. Сыну 14 лет, его зовут Максим. Дочери Любочке девять.

— Что с ними не так?

— Они всегда были обычными детьми, с самыми обычными проблемами. Я даже когда-то смеялась и говорила мужу: на площадке все мамы либо хвастаются, либо жалуются: ах, у меня ребенок такой одаренный, в три года уже читает, или: ах, у меня ребенок такой эмоциональный, чуть что не по нему, такие истерики закатывает, что соседи полицию вызвали, или даже: ах, у меня ребенок такой больной, где мы только не обследовались. А мне и рассказать нечего.

— На самом деле отсутствие тем для подобных рассказов свидетельствует лишь о вашем здравом смысле и хорошей родительской компетенции, — уверенно сказала я.

— Да я, в общем-то, и сама так думала, — пожала плечами Марина. — И вот.

— Что — вот?

— Моя мама всегда мне с ними помогала. Причем она была не обычной бабушкой — постирать там, погулять, покормить, книжку почитать. Она была выдумщицей.

— Поясните.

— Она из всего делала игру. Жизнь-игра, понимаете? Даже просто в магазин сходить — приключение. Давала им задания: ты, Любочка, должна по дороге посчитать всех людей в красных шапках, а ты, Макс, найти в магазине самый дешевый товар и, чем бы он ни оказался, мы его купим. Дома — сегодня мы пещерные люди, а завтра — научная экспедиция в джунглях. То мясо с костей из супа едим руками и пальцами достаем костный мозг, то целый день питаемся фруктами и проращиваем в пластиковых стаканчиках разные косточки. Они росли в постоянном тонусе, когда просыпаешься и не знаешь, что бабушка Люба придумает на сегодня. Мне это скорее нравилось, хотя иногда и бесило: все-таки наша квартира — это не джунгли и не пещера. А еще — теперь уже можно признаться — я злилась оттого, что немного своим детям завидовала. Ведь для меня в детстве мама никогда ничего подобного не делала, только книжки про приключения вслух читала. Но она растила меня одна и работала на двух работах… Теперь муж говорит, что, возможно, ее буйные игровые фантазии были началом болезни, а мы этого не понимали.

— Мне кажется, вряд ли, — сказала я. — Скорее, это было проявлением незаурядной личности вашей матери. Всю жизнь она была загружена проблемами прямого выживания, и вот почти в самом конце вы и внуки подарили ей возможность проявить талант, который был у нее всегда.

— Да, мне тоже хочется так думать. Вы знаете, мне кажется, что она на каком-то уровне и сейчас многое понимает — во всяком случае относительно того, что с ней происходит. Вот она сидит, например, перед телевизором и держит в руках свой паспорт. Я спрашиваю: мама, ну зачем тебе паспорт? А она говорит: так если они там (люди из телевизора) спросят, кто я, а я не знаю, я им сразу паспорт и покажу. То есть получается, что она понимает, что теряет себя, и надеется, что паспорт ей поможет.

— Может быть и так. Но что же дети?

— Дети не приняли происходящее с бабушкой. Это ужасно для меня, и именно это отнимает мои последние силы. Они злятся, орут на нее, оскорбляют, фактически требуют, чтобы вернулась та бабушка, которая их растила. Причем часто сами ведут себя так, как будто им по пять лет — как будто какая-то регрессия. Понимаете, они точно провалились в какую-то бездну, все трое, одновременно. Я это с трудом выдерживаю.

— А муж?

— Муж устранился. Говорит: делай для матери все, что надо и что сочтешь нужным, не беспокойся, я буду больше работать, чтобы заработать больше денег. Про детей: мы сами виноваты, переложили на нее, не обращали внимания, слишком сильная у них была связь, что ж теперь поделать, ждем развязки. Сын тоже недавно спросил: мама, а сколько это будет продолжаться? Когда она уже умрет? Я как стояла у плиты с половником, так на него и кинулась, он даже не пытался защищаться, муж потом прибежал и меня оттащил. А Макс еще дочери в какой-то их мелкой пустой ссоре сказал: между прочим, это наследуется, а тебя еще и как бабушку зовут, когда состаришься, ты тоже вот такая станешь… У дочки почти всю ночь истерика была, я с ней рядом сидела, и мама тоже пыталась ее как-то утешить, а она от этого, понятно, еще больше заходилась.

— Поняла. Сейчас мы с вами обсудим, что и как вы сделаете и что скажете своим детям…

— А можно я их к вам приведу? Пожалуйста, пожалуйста, я не могу сейчас ничего, у меня в голове пусто, они меня не слышат совсем, да я и сама себя не слышу… пожалуйста.

Обычно «пожалуйста, вы, Екатерина Вадимовна, скажите ему, чтобы он…» — ну совершенно не моя тема, но тут я почему-то согласилась.

— Приводите.

***

Дети были похожи между собой и похожи на Марину — спокойные, с тонкими лицами и серьезными серыми глазами.

— Мы знаем, что плохо вели себя с бабушкой. Она болеет. Мы понимаем. Мы больше так не будем, — сказала девочка. — Правда, Макс?

Мальчик сумрачно кивнул в знак согласия.

«Боже, какие хрестоматийные дети, — мысленно умилилась я. — Даже не знала, что сейчас такие еще бывают». Моя симпатия к Марине и ее семье еще возросла.

— Макс, ты помнишь, как родилась Любочка?

— Да, — кивнул мальчик. — Помню очень хорошо. Мне тогда обещали, что сестренка будет со мной играть. Как ее принесли, я сразу понял: наврали.

— Жизнь любого человека — это путь, дорога. Где и как она начинается, мы толком не знаем. Когда ты впервые увидел сестру-младенца — вот эта Любочка, которая сейчас с нами сидит, там была?

Мальчик задумался. Девочка смотрела на брата с интересом и ожиданием.

— Нет, ее там не было, — Макс наконец подытожил свои воспоминания и размышления. — Поэтому я ее даже сначала боялся. И не дотрагивался до нее, когда мне говорили: погладь сестренку, поцелуй. Я не хотел.

— Но она же уже тогда любила, когда мама с ней играла, разговаривала?

— Да. Ее щекотали, она смеялась, я помню. И замолкала, когда мама пела песенку. Но это было еще что-то другое.

— А когда ты ее, вот эту Любочку, увидел?

— Не знаю. Помню, как она стала мне улыбаться. Я подойду — и она сразу улыбнется. Тогда я уже не боялся.

— Она пришла вот в это тело, но не сразу — так ты это увидел. Теперь вы с сестрой спутники — со-путники, товарищи по пути, понимаешь? Так будет всегда, пока вы живы. Бабушка Люба начала свой путь давно-давно, задолго до вашего рождения. И прошла его почти весь, и он был не очень легким, но по-своему прекрасным и интересным. Она рассказывала вам о своей жизни?

— Да! Много! — воскликнула Любочка. — У нее в детстве была ручная белка, она ее молочком выкормила. И еще она плыла по реке на пароходе, который потом утонул, и она плыла к берегу и тащила чужого ребенка. Они оба спаслись.

— Да ваша бабушка настоящий герой! — воскликнула я.

— Да! — радостно согласилась Любочка. — У нее и медаль есть за спасение на водах!

— С последней частью этой долгой жизни вашей бабушке очень повезло: у нее есть вы, и она смогла с вами вволю пофантазировать, ведь прежде у нее просто не было такой возможности. Вы — ее удача, а она — ваша. Вам благодаря бабушке досталось такое, что редко кому выпадает. Но теперь ее путь практически закончен. Ее тело еще здесь, но сама бабушка Люба уже почти ушла куда-то в даль, о которой мы здесь ничего не знаем.

— В начале — как в конце? — серьезно спросил Макс. — Вы сейчас это хотите нам сказать? Младенец уже здесь, но в каком-то смысле его еще нет. Бабушка физически еще здесь, но ее уже нет, она ушла по дороге — так?

— Не совсем так, — сказала я. — Если ее сейчас окликнуть, она, скорее всего, еще услышит вас из своего нынешнего далёка, потому что ее тело, ее мозг еще здесь, в нашем мире. И она обернется и поглядит на вас. И ей почти наверняка будет приятно, что ее, ту самую бабушку Любу, помнят и окликают.

— А как, как окликнуть-то? — деловито спросила Любочка. — Как правильно?

— Я точно не знаю, но думаю, будет вполне правильным, если вы напомните ей о той белке, которая у нее когда-то была, и о том спасенном ею ребенке, и о тех играх, в которые вы с ней играли, и еще расскажете о том, что происходит в ваших жизнях прямо сейчас, чтобы она могла напоследок увидеть еще кусочки ваших путей. Этого всего нужно понемножку и совсем недолго, потому что фактически ваша бабушка Люба уже далеко от нас. Но нужно каждый день. Вы меня поняли?

— Конечно, поняли. Чего ж тут не понять-то? — пожал плечами Максим.

***

Марина снова пришла ко мне несколько лет спустя. Кажется, подросшая Любочка хотела сделать татуировку и еще что-то такое круглое вставить в уши, от чего потом остаются дырки размером с монету.

— Она вас хорошо помнит и повесть вашу читала. Пожалуйста, хоть вы ей объясните, что это невозможно… и еще скажите, что ей с учебой надо подтянуть…

— Ну уж нет! — усмехнулась я. — Поговорить-то я, конечно, могу, если она захочет, а вот уж что конкретно нам с ней обсуждать…

Спросила про бабушку. Узнала, что бабушка Люба умерла спустя два года после нашей предыдущей встречи. Рассказывая, Марина заплакала и вспомнила, что почти до самого конца ее мать ждала внуков из школы и совершенно успокаивалась и расслаблялась, когда кто-нибудь из них садился рядом с ней и начинал рассказывать…

— Меня она уже совсем не воспринимала, а их как будто слышала и понимала.

— Они просто научились правильно ее окликать, и она, привыкнув к этому, иногда оглядывалась на своем пути, — сказала я.

Марина кивнула, ничего не спросив. И уже уходя, сказала:

— Хорошие они у меня… — И спустя мгновение: — Господи, ну и чего мне дались эти сережки.