Андрей Прикотенко. Черный пепел, горящий белый храм и летающие воланчики
Спектакли «Мертвые души» и «Бесы» везде в программках и релизах обозначены как дилогия. Действительно, в обоих произведениях есть главный персонаж (Николай Ставрогин в «Бесах» и Чичиков в «Мертвых душах»), которого окружающие наделяют исключительными чертами. И все-таки почему дилогия? Цитирую ваши слова: «У Достоевского в романе есть для этого крючки». О каких крючках идет речь?
Начнем с того, что для меня при создании спектаклей это было далеко не самое главное и увлекательное. Объединение этих двух постановок в дилогию — красивая «обертка» для зрителей. Но я не мыслю такими категориями. Мне, если честно, все равно.
Если все же развивать тему дилогии, то в «Бесах» и правда есть крючки: в тексте сравнивается женский крик с криком погоревшей помещицы Коробочки, есть также упоминание гоголевского Ноздрева при описании образа Базарова. Достоевский, конечно, с глубочайшим уважением относился к Гоголю.
В этих произведениях к тому же прослеживается некий объединяющий мистический сюжет: поиск Спасителя, ожидание Мессии. В «Мертвых душах» ищут и ждут Искупителя, который одним разом возьмет и поднимет Россию на дыбы. А в романе Достоевского такой персонаж, как Петр Верховенский, прямо к теме Мессии обращается, для него Ставрогин — его воплощение. Сколько мы будем красноречиво-либерально болтать? Еще 30 лет? Давайте переходить к делу, все разваливать кругом, иначе ничего не изменится. Вот как рассуждает Верховенский. «Бесы» уже сильно «пахнут» русской революцией. В этом смысле мне интересна связь двух сюжетов.
Мне показалось, что и в «Бесах», и в «Мертвых душах» вы добавляете в текст шутки, понятные современному зрителю. Это нужно для того, чтобы приблизить произведение к сегодняшнему дню?
В «Бесах» нет никаких дополнительных шуток. Мы туда ничего не вставляли. Вообще в романе и так довольно много юмора. К тому же артисты так играют, что начинает казаться, будто они говорят «от себя», а не заученный текст. Такой эффект приближения. И в «Мертвых душах» этот эффект присутствует, но и там тоже почти всегда — гоголевский текст. К примеру, Собакевич говорит: «Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот» или «Это все выдумали немцы да французы, я бы их перевешал за это!» Эти слова принадлежат Гоголю, а звучит так, как будто придумано нами.
Плюшкин в спектакле у вас точно сыплет современными шутками.
Плюшкин, да, вставляет в речь англицизмы, но это объясняется тем рисунком роли, который я придумал для этого персонажа.
В одном интервью вы сказали, что персонажи «Мертвых душ» как игрушки: мы их настолько хорошо знаем, что как будто себе «присвоили». И вы с ними явно заигрываете. Коробочка (Ирина Кривонос) у вас получилась не старухой, а соблазнительной дамой, флиртующей с Чичиковым (Андрей Яковлев). Плюшкин (Владимир Лемешонок) — не дряхлый старик в лохмотьях, а импозантный мужчина, окруженный красивыми женщинами. А Селифан (Денис Ганин) вообще философ. С чем связано такое решение для персонажей?
Мне кажется, что во многом наше представление об этих гоголевских персонажах сформировано иллюстрациями к книгам, которые мы читали в детстве. Конечно, у всех есть свои Собакевичи, свои Плюшкины и свои Коробочки. Но, если внимательно читать поэму, у Гоголя мы найдем ключ к восприятию его персонажей. Цитирую дословно: «Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты…» Получается, с одной стороны, персонажи понятные, а с другой — нам Гоголь ясно дал понять, что надо включить воображение.
И если следовать этому утверждению автора, то в действительности персонажи не такие уж «выпуклые», они могут быть совершенно незаметными. А их ярко выраженные пороки есть литературное усилие пера. И в спектакле, мне кажется, у меня получилась удачная игра с этим мифом. Развенчание представлений зрителей о героях. Выбивание клише. Но это не значит, что мы не приходим к тому, что написано у Гоголя: к жадности Плюшкина, вероломству Ноздрева и т. д. Даже Коробочка не особо пострадала. Ее страсть к торговле никуда не делась, но за внешним фасадом скрывается ее личная история: она не старуха (скорее, про нее так говорят злые языки), а просто женщина, которой свойственны типичные женские слабости.
Для сценографии «Мертвых душ» вы с художницей Ольгой Шаишмелашвили решили в «Красном факеле» снять шесть первых рядов партера, чтобы создать ощущение бескрайнего горизонта, придать атмосфере космический размах. Как спектакль встал в Театре наций? Удалось передать это ощущение?
У пространства в спектакле «Мертвые души» есть задача создать ощущение бесконечности. В Театре наций мы тоже сняли три первые ряда кресел. Мне кажется, получилось даже лучше, чем в «Красном факеле»: тут это впечатление огромности передается еще и за счет гигантской задней стенки и широты сцены. Спектакль очень хорошо вписался, мне даже почудилось, что мы его как будто тут выпускали.
В «Мертвых душах» очень много музыки. На чем только персонажи не играют: на аккордеоне, фортепиано, балалайке, даже на пиле. Как вы выбирали музыкальные темы к спектаклю? (Музыкальный руководитель — Игорь Тюваев. — Прим. ред.)
Выбор был продиктован общей стилистикой поэтического спектакля. Там есть и Рахманинов, и Ив Монтан, и тема из фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих», и мелодия из «Три тополя на Плющихе». Жанр «Мертвых душ» обозначен Гоголем как поэма. Мы играем с сюжетом, мифологией, представляем сценическую версию поэмы. Отсюда сочетание разных музыкальных тем, оно рождает большое количество ассоциаций и аллюзий. К тому же артисты у нас тонко чувствуют музыку. Они извлекают звук из всевозможных предметов: из ложек, стульев и т. д.
