Голос жизни. Фильму «Кабаре» 50 лет

У нее сколиоз с детства. В чем она честно призналась Бобу Фоссу. Типа, Боб, у меня одно плечо выше другого, и хорошо бы это как-то скрыть, чтобы это было не так заметно на экране. Боб все понял. Не волнуйся, Лайза. Я знаю, каким боком посадить тебя на этот чертов стул, чтобы ты стала с ним одним целым. Этот стул прорастет сквозь тебя, или ты сквозь него, как дикий цветок. Ты будешь балансировать на самом его краешке, ты будешь плясать на одной его ножке. Ты будешь парить с ним в воздухе. И этот самый обычный венский стул с гнутой спинкой войдет в историю, потому что с ним танцевала, на нем сидела и его прижимала к груди Лайза Миннелли!  

Боб умел убеждать. Он находил слова, которых не было ни в прозе Ишервуда, ни в тексте сценария «Кабаре». 

На съемочной площадке и в репетиционном зале, где они часами отрабатывали каждый жест, каждое па, Фосс преображался, становясь настоящим поэтом. На самом деле «Кабаре» — это его поэма от первого кадра и до последнего. По странному недоразумению этот фильм проходит по разряду мюзиклов. А ведь Фосс совершил настоящую революцию, отказавшись от половины зонгов, написанных классиками жанра Джоном Кадером и Фредом Эббом. Он их переспорил и убедил, что в фильме у него петь будут только Лайза и Джоэл Грей. И петь только на сцене. Никаких «танцев под дождем» и лирических дуэтов на черной лестнице, как в «Вестсайдской истории». Все по-честному.

Голливудские продюсеры скрепя сердце согласились и… уполовинили бюджет. На самом деле так и должно было быть. «Кабаре» — это сугубо авторский кинематограф. Piece of art, который потом растащили, растиражировали, разворовали по кускам и цитатам все кому не лень. 

Кажется, что такого Берлина конца 1920-х годов еще никогда в кино не было. Боб Фосс его открыл, воспел и оплакал. Эта душноватая театральная полутьма, пропахшая дешевой пудрой и Kölnisch Wasser 4711 (кельнской водой). Эти тесные подмостки в окружении зрительских рядов и лож. Эти неряшливо накрашенные бабы в подростковых матросках, они же оркестрантки, они же артистки кордебалета. И публика в зале, и конферансье с напудренным лицом и визгливым фальцетом.

Только Фосс знал, как все это закрутить в танце, завертеть в беспрерывном действии, озвучить великолепными зонгами, подсветить божественным сиянием своей главной звезды.

— Мы не думали, что получится шедевр, — признавалась Лайза Миннелли спустя годы. — Нас сразу предупредили, что бюджет крошечный, что в Фосса никто особо не верит, потому что его «Милая Чарита» с Ширли Маклейн провалилась в прокате. Что нас ждет режим строжайшей экономии. И не факт, что из этого вообще что-то выйдет путное. Ведь у продюсеров даже не хватило денег сделать стереоверсию саундтрека. Тогда посчитали, что это слишком дорого. 

Утром они с Джоем Греем, хмурые и полусонные, отправлялись на студию в предместье Берлине, а чтобы проснуться, включали в машине одну и ту же запись The Rolling Stones. Западный Берлин проплывал у них за окном. Тогда еще мыли тротуары специальным шампунем. По утрам пахло свежими булочками, кофе и печным дымом. А где-то совсем близко, в восточной части города, высилась бетонная стена, опутанная колючей проволокой, с часовыми в сторожевых будках. И этот призрак постоянной угрозы в сочетании с вылизанным благополучием давали ощущение неустойчивости, ненадежности жизни, которое потом неуловимым образом проникло в их фильм. 

У них тогда подобралась классная интернациональная команда. Заводной Джоел Грей, конферансье, ведущий шоу и главный церемониймейстер. Из всех них он был самый взрослый, самый опытный, поскольку несколько сезонов подряд играл свою роль в бродвейском мюзикле «Кабаре». 

Чудесный англичанин Майкл Йорк в роли наивного, застенчивого студента Брайана Робертса, приехавшего в Берлин писать свой роман. Он был в чем-то похож и одновременно не похож на Кристофера Ишервуда, автора романа «Прощай, Берлин!», по мотивам которого и был сочинен мюзикл «Кабаре». И, конечно, Мариса Беренсон в роли еврейки Наташи. Неземная красавица с зелеными глазами, наследная принцесса мирового гламура, родная внучка великой Скьяп, одной из главных фигур довоенной моды Эльзы Скиапарелли. Актриса, модель, светская дива. Она уже успела мелькнуть в «Смерти в Венеции» у Висконти и украсить собой все обложки главных глянцевых журналов мира. В «Кабаре» она воплощает всю утонченность и хрупкость красоты, беззащитной перед разбушевавшимися силами зла.

Потом к ним присоединился и любимый висконтиевский актер Хельмут Грим. Он только что снялся в роли фашиста Ашенбаха в «Гибели богов» и был на пике славы. Белокурая бестия, арийский принц или барон с этой своей смутной совратительной улыбкой и многоопытными ледяными глазами, прожигатель жизни, похититель невинных душ. 

Но, конечно, в центре была она — восхитительная, непредсказуемая, отчаянная Салли Боулз. Ее роль как будто специально написана для Лайзы. Точнее, вся переписана под нее. Ну кто в здравом уме, глядя на ее Салли, мог бы сказать, что она жалкая неудачница, третьеразрядная артистка из дешевого берлинского заведения? Гений, звезда, талант. Вот кем она была! 

Смешно даже подумать, что Салли могла бы сыграть какая-то другая актриса. А ведь такие разговоры шли долго. И были кандидатки, которых всерьез рассматривали. 

На тот момент за Лайзой не было коммерчески успешных фильмов. И публика ее знала в основном как дочь кинозвезды Джуди Гарленд и режиссера Винсента Миннелли. Типичное голливудское дитя. Избалованное, несчастливое, фриковатое. Хотя мать с детства приучала ее к сцене (первый выход в три года!), но, как водится, не очень-то давала раскрыться и всерьез проявить себя. Дочь всегда была на подхвате («А сейчас мы споем с моей маленькой Лайзой»), всегда на положении долговязой, некрасивой, нескладной дочки рядом с великой мамой, несравненной Джуди. 

«Кабаре» — это, кроме всего прочего, личный реванш Лайзы, побег из звездной тени, преследовавшей ее с самого рождения. К тому времени, когда Миннелли утвердили на роль Салли, матери уже два года не было в живых. Передоз. Наследственное проклятие, которое будет омрачать жизнь Лайзы все последующие годы. Успех «Кабаре» поможет ей на время усмирить демонов, бушевавших в ее душе, заставит поверить в себя. 

Кстати, сам ее облик, ставший потом классическим, — черная короткая стрижка и нарисованные брови, накладные ресницы — придумает для нее отец Винсент Миннелли. У него дома висела фотография звезды немого кино Луизы Брукс, в которую, как говорят, он был влюблен. В какой-то момент он просто ткнул дочери этот ее снимок, сказав: «Сделай стрижку, как у Луизы, и у тебя все получится». 

Для любой артистки, наверное, этого было бы мало. Но для Лайзы — в самый раз. Несмотря на всю свою непредсказуемость и нервную возбудимость, она любила держаться за точные детали. Сама говорила, что у всех больших артистов есть своя коробочка с секретами, которую они никому никогда не станут приоткрывать. Да и вряд ли этот кто-то сможет оценить содержимое. Например, когда записывала Everybody Loves a Winner, она и думать не думала ни о каком Майкле Йорке или каких-то там личных переживаниях, а просто представляла себе пол в своей гримерке. Да-да, самый обычный пол, покрытый темно-красным линолеумом и небрежно протертый мокрой тряпкой. 

Она видела перед глазами этот пол, и сердце ее разрывалось от отчаяния и горя. Почему? Кто знает.

Или зеленый маникюр, который вошел в моду после «Кабаре». Почему у нее должны были быть непременно зеленые ногти? Лайзе потом часто задавали этот вопрос, но она только растерянно пожимала плечами. 

Многое из того, что потом вошло в фильм, происходило по наитию, по какому-то неведомому приказу, порыву или щелчку сверху. 

Отсюда ощущение радостной легкости, которое идет с экрана, несмотря на тягостное, а временами даже мрачное содержание. Отсюда бравурный темп, ни секунды не дающий расслабиться или просто задуматься, какая участь ждет героев уже очень скоро. То есть понятно, что ничего хорошего. И мелькающий тут и там знак паукообразной свастики, и ночные погромы, и кровавые избиения, и толпа, поющая в верноподданническом экстазе о том, что «завтра принадлежит мне», — все это ключевой сюжетообразующий мотив, существующий в фильме подспудно, тайно, ощущаемый как подземные толчки и удары, которые рано или поздно приведут к катастрофе.

Но в том-то и дело, что герои Фосса их не чувствуют, не слышат или не хотят услышать. Их реальность — это маленький уютный театр KitKatClub, в который они забились в надежде как-то переждать бурю. 

Ощущение тыла и безопасности им дают только любовь, игра, музыка. Им нет дела до этих марширующих милитаризованных отрядов в коричневой униформе. У них нет ничего общего и с теми, кто в радостном приветствии тянет вверх руки, будто пытаясь дотянуться до солнца. Параллельная, другая жизнь, где уже очень скоро не будет места ни героям «Кабаре», ни их блистательному шоу. Но они этого еще не знают. 

Life is a Cabaret, old chum, — с отчаянием и надеждой кричит Салли. Это ее точка опоры, последняя истина, в которую она истово верит, когда рухнули все остальные. И этот гениальный жест бесконечной женской руки, молящий жест нищенки и великой актрисы, зовущей всех напоследок: Come to the Сabaret. 

Жест, который войдет в историю мирового кино, как бег и подстреленное падение Анны Маньяни в фильме «Рим — открытый город», как улыбка сквозь слезы Джульетты Мазины в «Ночах Кабирии», как задушенный крик Мэрил Стрип в «Выборе Софи». Этот жест не был придуман Фоссом, его придумала сама Лайза. Но даже спустя 50 лет ее пальцы с зеленым маникюром царапают душу. 

…На последней церемонии «Оскара» она выехала в инвалидном кресле. Похоже, что со спиной и суставами совсем плохо. С ней рядом была Леди Гага в роли ассистентки, помогавшей вскрыть конверт с названием лучшего фильма года. Эту честь на «Оскаре» обычно доверяют только «живым легендам» Голливуда. Собственно, в этом статусе Лайза Миннелли пребывает последние 50 лет. Но она никогда на этом не зацикливалась. Пела, любила, выходила замуж, разводилась, играла в кино и в жизни. Восставала каждый раз из пепла и руин, собирая себя по частям.

Я был на одном из ее последних концертов в парижской «Олимпии». Она уже тогда еле ходила. Но в какой-то момент прямо на сцене она расстегнула сапоги, сняла ненужное бижу, отлепила ресницы, став похожей на усталую, пожилую проводницу в поезде дальнего следования, которому еще надо добраться до конечной станции. А это еще ох как нескоро! 

Но тут произошло то, на что способны только великие артисты. И только в великие минуты своих прощальных бенефисов. Каким-то немыслимым усилием воли Лайза собралась и буквально вырвала себя из этой немощи, заставив вновь поверить, что перед нами одна из величайших звезд мирового шоу-бизнеса. 

Именно так, наотмашь, со всем пафосом и надсадой она разыграла историю одиночества в песне Азнавура Comme ils disent, а потом на той же волне отчаяния и нежности исполнила свой старый хит You Are Not Alone. А под занавес, оставаясь сидеть на стуле и только чуть покачиваясь корпусом и прищелкивая пальцами, показала, как надо петь классический New York, New York. И конечно, не обошлось без долгожданного попурри из песен «Кабаре» и завещания бедной крошки Элси, которая и на смертном ложе не преминула нам подмигнуть и напомнить:

What good is sitting alone In your room?
Come hear the music play.
Life is a Cabaret, old chum,
Come to the Cabaret.

В чем прок терзаний в квартире одной?
Музыкой жизнь согрей.
Жизнь — это кабаре, друг мой,
Отправься в кабаре*.

* Перевод Евгения Соловьева.