«Столица и усадьба». Судьба первого глянца в России

Их тут много. В разных нарядах, на фоне домашних интерьеров, ухоженных садов и даже ночного кафе. Портреты женщин былых времен. По сути, они и есть главные героини новой выставки «Журнал красивой жизни», недавно открывшейся в Музее русского импрессионизма. Первые музы и дивы русского глянца. Большинство их имен неизвестно широкой публике. И если бы не журнал «Столица и усадьба», то вряд ли бы кто-нибудь их сегодня вспомнил.

Но нет, мы вглядываемся в их лица, вчитываемся в скупые биографические строчки, вычисляем количество прожитых лет по датам их рождения и смерти. Долгожительниц среди них почти нет. Как известно, войны, революции, разорения, эмиграция, пришедшиеся на их долю, не слишком-то способствуют долгожительству.

Такое чувство, что большинство из них только и успели в этой жизни, что нарядиться, надушиться и принять позу для своего парадного портрета или фотографии в журнале «Столица и усадьба».

Не все из них были патентованные красавицы, но вместе они являли абсолютно новый женский тип, на который влюбленно, а иной раз не без иронии взирали художники, писатели, фотографы. Точнее всего запечатлел эту новую женщину начала века Валентин Серов в своем знаменитом портрете княгини Ольги Орловой 1911 года. 

Огромная шляпа, соболье манто, жемчуга, кончик лаковой туфельки, выглядывающий из-под подола кутюрного платья, неудобная поза то ли из-за низкого пуфа, то ли из-за того, что она явно готова сейчас куда-то упорхнуть. За спиной княгини стоит большая ваза мейсенского фарфора, тень от которой намеренно искажена и как бы повторяет очертания модели в огромной шляпе. Критики усмотрели тонкий намек, что княгиня так же пуста, как эта ваза.

Лишь по чистому недоразумению, обусловленному идеологическими установками, этот эффектный стиль был позднее признан советскими историками и искусствоведами как «аристократический». Тут стоит довериться такому безусловному авторитету в этих вопросах, как Анна Ахматова, которая в свое время резко раскритиковала спектакль МХАТа «Анна Каренина» 1937 года по причине очевидного несоответствия исторической правде. «Именно роскошь высшего света никогда не существовала, — вспоминала Ахматова. — Светские люди одевались весьма скромно: черные перчатки, черный закрытый воротник. Никогда не одевались по моде: отставание по крайней мере на пять лет было обязательно. Если все носили вот такие шляпы, то светские дамы надевали маленькие, скромные. Я много их видела в Царском: роскошное ландо с гербами, кучер в мехах — а на сиденье дама, вся в черном, в митенках и с кислым выражением лица… Это и есть аристократка… А роскошно одевались, по последней моде, и ходили в золотых туфлях жены знаменитых адвокатов, артистки, кокотки».

На выставке в Музее русского импрессионизма представлен другой портрет Ольги Орловой — тоже Валентина Серова, только карандашный, где Ольга Константиновна спрятала руки в огромную муфту. Он-то и был воспроизведен когда-то в журнале «Столица и усадьба» (№ 23, 1914).

За кулисами «красивой жизни»

«Не для житейского волнения» — эти слова можно было бы начертать в качестве девиза на первой обложке «Столицы и усадьбы». Хотя волнений на долю издателя первого русского глянца Владимира Пименовича Крымова (1878—1968), конечно, выпало немало. Да и проблем хватало. Но о них читателям не полагалось знать. Как не полагалось знать и подлинную историю основателя журнала. 

Ни свои капиталы, ни свои бизнес-интересы, ни свое прошлое Крымов никогда особо не афишировал. Зато про него было известно, что он разъезжал по Петербургу на новеньком красном паккарде. Всегда сам за рулем, несмотря на сильную близорукость. С шиком носил атласный цилиндр и никогда не выпускал изо рта гаванскую сигару. Такой типичный портрет русского миллионера новейшей формации, завсегдатая дорогих ресторанов, знатока французской кухни и новой европейской живописи.

Во всяком случае, Пименов именно так хотел выглядеть в глазах своих читателей. И собственно, никогда не скрывал, что журнал ему был нужен для расширения деловых связей и светских знакомств. В реальности все было так и не совсем так.

Сам Крымов происходил из семьи старообрядцев. Отец умер рано. Сирота на попечении родни — незавидная участь. По легенде он безнадежно и навсегда испортил себе зрение, потому что все детство провел в каморке без единого окна. А керосин и свечи были под строжайшим контролем.

«Вся жизнь дома была пропитана религией, религией трудной, печальной, жуткой… Все сулило беду… Все было пропитано страхом, надвигающимся несчастьем, ожиданием недоброго». Так Крымов описывает свое детство. 

Он окончил с отличием Двинское реальное училище (ныне город Даугавпилс, Латвия), а затем — Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию в Москве. Учился хорошо, но аграрием так и не стал. «Я всегда хотел стать богатым», — откровенно признается Крымов в своей автобиографии.

А тогда в царской России на сельском хозяйстве особенно заработать было нельзя. Вначале Крымов подвизался на посреднических услугах. Исколесил Сибирь и Южный Урал. Потом — Украина, где он торговал всем без разбору, включая автомобильные покрышки. У него рано обнаружился абсолютный талант на деньги. Это как идеальный слух. Крымов безошибочно знал, как извлечь максимальную прибыль при минимальных затратах. 

Без совести

На фотографиях он внешне чем-то был даже похож на Чехова: пенсне, сюртук, накрахмаленный воротничок. Общим для обоих было и бедное детство, и страстное желание выбиться в люди. И даже эпохальная фигура издателя «Нового времени» Суворина, бывшего чеховского друга и благодетеля, с которым Крымова тоже свела судьба, когда тот решил всерьез заняться журналистикой и литературой. 

Поначалу, правда, ничего хорошего из этого не вышло. Первая книжка крымовских рассказов попала под цензурный запрет, а сам он едва не получил тюремный срок «за кощунство и порнографию». Тогда ему удалось отделаться денежным штрафом.

Из ярких эпизодов, «украсивших» биографию будущего главного редактора и издателя «Столицы и усадьбы», — встреча с Львом Толстым в Ясной Поляне. Как туда проник Крымов, неизвестно. Зато известно, что на его вопрос о том, как нужно жить, великий писатель посоветовал: «Слушаться голоса совести». И тут же услышал в ответ: «У меня нет совести». На этом аудиенция была быстро свернута. Свой сенсационный рассказ «Как меня прогнал Лев Толстой» Крымов умудрился потом тиснуть сразу в несколько газет и, как говорят, неплохо заработал на своем знакомстве с яснополянским старцем.

В «Новом времени» он успешно совмещал и журналистскую, и бизнес-деятельность: Суворин назначил его еще и коммерческим директором.

Потом в его жизни ненадолго появится и исчезнет «Прекрасное далеко» — журнал «путешествий, старины и изучения жизни народов». Крымова, как и многих его сверстников, влекли дальние страны и «стертые карты Америки». Наверное, сложись обстоятельства иначе, он мог бы стать профессиональным путешественником. За свою жизнь он побывал в двух кругосветных путешествиях. Из этой страсти к перемене мест, из мечты о другой жизни и возник журнал «Столица и усадьба».

Манифест новой русской жизни

У Крымова не было особых иллюзий по поводу подлинного устройства российской государственности и отечественного бизнеса. На одном полюсе — дремучее невежество, тотальная коррупция, взятки, воровство, неповоротливая и тупая бюрократическая машина. А на другом — расцвет искусства, великолепный взрыв русской живописи, поэзии, музыки, театра. Грандиозный международный триумф «Русских сезонов» Сергея Дягилева… А еще Анна Павлова, Федор Шаляпин, частная опера Мамонтова, частные коллекции Морозова, Щусева, Бахрушина, строительный бум в Петербурге, Москве, Риге.

Русский капитализм дымил всеми своими трубами, стремительно приближая прекрасное будущее. И один из первых громких сигналов — новый иллюстрированный журнал как долгожданный манифест новой русской жизни, как декларация независимости российской буржуазии. Журнал для новых хозяев, для тех самых «дачников», которыми пугал Лопахин обитателей «Вишневого сада». («И вишневый сад, и землю необходимо отдать в аренду под дачи»). Можно сказать, что дачники, пришедшие на смену владельцам родовых дворянских гнезд, и станут главной целевой аудиторией «Столицы и усадьбы».

Крымов действовал по наитию, но рассчитал все правильно. Новым русским буржуа не хватало некоей благородной легитимности. За их новеньким с иголочки богатством не стояло ничего, кроме предприимчивости их отцов и собственной деловой хватки.

Им нравилась жизнь напоказ. Они не собирались прятать свои роскошные особняки за многометровыми заборами и скрываться за спинами охранников. Они охотно впускали в свою повседневную жизнь фотографов и журналистов светской хроники. Они спешили запечатлеть свои авто, свои новомодные интерьеры, своих красивых жен и их баснословные драгоценности. 

В неуемном азарте паблисити, охватившем все русское общество накануне Первой мировой войны, легко прочитать и какой-то подсознательный страх: скоро ничего от этого не останется! Все рухнет, исчезнет, рассеется бриллиантовым дымом в какой-нибудь полуподвальной дворницкой. Те, кому повезет выжить, будут вспоминать о былых временах как о несбыточном сне.

А тут вам, пожалуйста, «Столицы и усадьбы» как наглядное подтверждение, что все это было, было… Не приснилось! 

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Александр Блок напишет свое пророческое стихотворение годом позже, в сентябре 1914 года. И тем не менее предощущение бури, надвигающейся беды чувствовалось и в воздухе последнего мирного лета 1913 года, когда Крымов собирал редакционные материалы для своего первого номера. 

Руководство к действию

Как сам признавался Крымов, поначалу «его главной целью было описание старинных усадеб и вообще прошлого богатого и знатного быта».

«Красивая жизнь доступна не всем, — читаем мы в редакционном письме, — но она все-таки существует, она создает те особые ценности, которые станут общим достоянием. Хотелось бы запечатлеть эти черточки русской жизни в прошлом, рисовать постепенно картину того, что есть сейчас, что осталось, как она видоизменяется, подчеркнуть красивое в настоящем».

Не будем придираться к старомодному литературному стилю. Новый журнал не собирался соревноваться с художественными альманахами вроде «Аполлона» или с главной библией русского модерна — журналом «Мир искусств». 

У издателя «Столицы и усадьбы» были более прозаические цели. Он хотел запечатлеть уходящую реальность русских дворянских гнезд и воспеть новую действительность комфортабельных авто, пульмановских железнодорожных вагонов, новых гранд-отелей. Специальный раздел отдавался под модные виды спорта, которыми тогда увлекалась светская публика, а также была задумана рубрика про балы, охоту и дипломатические приемы. С одной стороны, новый журнал являл собой подробный и обстоятельный отчет обо всех мало-мальски значимых и интересных событиях светской и культурной жизни в обеих российских столицах. С другой — это была четкая инструкция к действию, адресованная российским нуворишам образца 1913 года. 

«Столица и усадьба» предлагала новую модель русской жизни, резко отличавшуюся от того, что много лет навязывала какая-нибудь старорежимная «Нива» или мещанский «Огонек». То были журналы для разночинцев и обывателей. С аляповатыми гравюрами, сентиментальными стихами, страницами уголовной хроники и дешевой рекламой типа «Как я увеличила свой бюст». 

Новый журнал демонстративно поворачивался спиной к реальности, где были так сильны публицистические традиции некрасовского «Современника» и обличительного пафоса Короленко.

«Жизнь полна плохого, — констатировалось в редакционном письме — печального гораздо больше, чем веселого, но есть же и хорошее, красивое; об этой красивой жизни писать не принято. У нас печатают портрет интересного человека, его дом, его изящные вещи, пишут об укладе его жизни, только когда он умрет, попадет в крушение поезда или в судебный процесс!»

То, что составляло главный хлеб репортеров и приманку для читателей, — криминал и сенсация — напрочь изгонялось с глянцевых страниц. Только позитивные новости, только красивые интерьеры и ухоженные сады, только степенные господа и улыбающиеся хорошо одетые дамы.

Остановите печатание номера!

Крымову повезло. Во время подготовки номера он оказался у своего доброго знакомого, сенатора и промышленника Владимира Николаевича Охотникова, владельца роскошного особняка на Английской набережной в Петербурге. Они сидели в кабинете, украшенном портретами салонного живописца Винтергальтера, курили сигары и обсуждали будущий журнал.

В какой-то момент взгляд Крымова скользнул по большой фотографии двух красивых барышень, стоявшей на письменном столе.

— Это мои дочери Елена и Мария! — гордо объявил Охотников. — Старшая, Елена, замечательно танцует и даже недавно получила в Париже приз за танго.

Крымов уговорил разрешить напечатать их портрет, а когда журнал вышел, в подписи была указана информация, которую сообщил гордый отец.

Не успели курьеры развезти первый номер по подписчикам, как раздался нервный звонок.

— Что вы со мной сделали? Что вы сделали?

Это был Охотников. Выяснилось, что та самая дочь, которая лучше всех в Петербурге танцевала танго, была недавно пожалована во фрейлины Ее Величества. А при дворе всем было известно, что императрица Александра Федоровна терпеть не может новомодные танцы, а танго так вообще считает прилюдным развратом. И теперь несчастной дочери грозит позорное изгнание из дворца, а может, и великосветского общества. Ведь среди подписчиков нового журнала были и придворные.

— Остановите печатание номера! — строго приказал Охотников.

Увы, это было уже невозможно. Номер был не только отпечатан, сброшюрован, но и разослан. Тогда Охотников отправил трех своих человек — лакея, метрдотеля и швейцара — скупать злополучный тираж. Все номера в Петербурге и в Москве были скуплены в два дня, создав невиданный ажиотаж.

Читатели знали, что номер «Столицы и усадьбы» вышел, но где его купить? Предприимчивый Крымов распорядился выпустить второй тираж, три тысячи экземпляров, но уже без фотографии дочерей Охотникова.

Как известно, в России во все времена любили «запрещенку»: в аристократических клубах Петербурга предлагали за номер по 10 рублей (для сравнения: номер «Огонька» стоил тогда 5 копеек). Второе издание тоже быстро разошлось. Пришлось выпускать третье! Успех начинания был налицо.

Сколько стоит красота

В какой-то момент Крымову стало тесно в буржуазных особняках и запущенных дворянских усадьбах, ждущих новых хозяев, теперь он рвался под своды великокняжеских дворцов и роскошных царских резиденций. Он вполне был в состоянии оценить великолепие творений Гонзаго, Кваренги и Казакова. Его вдохновлял пример Дягилева, собравшего накануне революции 1905 года в Таврическом дворце фантастическую выставку русского парадного портрета XVIII — начала XIX вв.

Но при этом издателю «Столицы и усадьбы» совсем не хотелось выглядеть на страницах своего журнала этаким бедным приживалой или экскурсантом, допущенным в господский дом из милости, пока хозяева отсутствуют. В его журнале чувствуется цепкий, трезвый взгляд делового человека, не привыкшего верить на слово, предпочитающего все попробовать на ощупь и навсегда усвоившего простую истину, что у любой красоты, как бы ее ни превозносили, есть своя цена и срок. И не дело эту цену завышать, впадая в чересчур пафосный тон.

Исподволь, шаг за шагом, из номера в номер Крымов проводил вполне здравую мысль о неизбежности союза новых денег и старой родовой аристократии, союза, который и должен стать подлинным спасением для России. Ведь не обязательно вырубать под корень вишневый сад, как у Чехова, наверняка можно поискать нового покупателя, тонкого ценителя прекрасного, который превратит его в шедевр архитектурно-паркового искусства по образцу английских и французских садов.

Конечно, это смахивало на маниловскую утопию, тем не менее «Столица и усадьба» регулярно публиковал статьи и эссе о рачительных хозяевах, об удачных примерах реконструкций и реставрации старых замков, о новой жизни в старых поместьях и усадьбах. Это было бы вполне себе познавательное, утешительное и духоподъемное чтение, если не думать о том, что происходило одновременно с регулярным выходом прекрасных номеров журнала.

На фоне военных действий

А рядом шла Первая мировая война. Гибли люди, сражались армии и народы, эвакуировались на восток заводы и фабрики. Едкий дым военных пожарищ застилал горизонт Европы, но даже его слабый запах не доносился до читателей журнала. Никакого уныния, никаких военных сводок и тревог. Обложки украшали цветные репродукции картин Мстислава Добужинского, Александра Бенуа, Константина Коровина, Бориса Григорьева, Бориса Кустодиева, Константина Сомова.

В каждом номере содержалась своя маленькая сенсация. То это была история любви великого князя Николая Николаевича — старшего с балериной Екатериной Числовой, которая родила ему пятерых незаконных отпрысков, впоследствии получивших фамилию Николаевы. То фоторепортаж из особняка балерины и любимой фаворитки Романовых Матильды Кшесинской. То обстоятельный фотоотчет из гардеробной Владимира Дмитриевича Набокова (отца будущего автора «Лолиты» и «Других берегов») и о его 52 новых пиджаках, сшитых в Лондоне в одном из лучших ателье на Сэвил-Роу.

Случались и совсем уже анекдотические истории вроде той, которую любил рассказывать сам Крымов. Во дворце принца Ольденбургского в Петербурге среди других произведений искусства хранилась большая мраморная скульптура Кристиана Даниэля Рауха, изображавшая дочь Николая Первого, великую княгиню Марию Николаевну в виде Венеры. М. Н. была не только общеизвестной красавицей, но и, похоже, женщиной без комплексов. Ее любимое занятие — позировать художникам обнаженной. Об этом увлечении великой княгини при дворе знали, но никто толком не видел результатов самих художеств по причине титула высокопоставленной модели и недоступности самих произведений.

Крымов решил исправить это упущение. Скульптуру удалось заснять во всех видах, фотография была размещена в журнале. И даже царская цензура первоначально публикацию одобрила, но потом, когда наконец прочли подпись, все страшно всполошились. Тираж был немедленно конфискован, а Крымова приговорили к штрафу на три тысячи рублей.

Пришлось вмешаться вдовствующей императрице Марии Федоровне, которая всеми силами старалась избегать публичных скандалов с участием своих родственников, как живых, так и мертвых. Крымову удалось ограничиться запиской с исправлением, которая гласила: «В номере таком-то журнала “Столица и усадьба” вкралась досадная опечатка. Подпись под иллюстрацией на странице такой-то должна значить, что статуя изображает не Великую княгиню Марию Николаевну, а изображает Венеру, принадлежавшую Великой княгине».

«Тянуть журнал до последнего…»

Сейчас понимаешь, что все эти истории имели для читателей «Столицы и усадьбы» некий психотерапевтический эффект. Собственно, это и есть главный эффект любого глянца. Попытки вступить на территорию большой политики, социальной критики или сугубо интеллектуального эстетства оказываются в очевидном противоречии с основным назначением такого рода изданий — услаждать, развлекать, утешать и… приносить прибыль. Тут Крымов стоял насмерть, ни разу не отступив от намеченного курса.

Что и говорить, если даже после Октябрьского переворота, который застал его во время кругосветного путешествия в Японии, он продолжал упорно бомбардировать своих редакторов телеграммами с требованиями «тянуть журнал до последнего». «Такие ценности, как “Столица и усадьба”, не уничтожатся… История и искусство будут существовать при любом строе».

Чутье делового человека и знатока русской жизни не подвело Крымова. Сразу после Февральской революции он успел перевести свой основной капитал в нейтральную Швецию. Как ехидно заметила Любовь Евгеньевна Белозерская, вторая жена М. А. Булгакова: «Из России Крымов уехал, как только запахло революцией и когда рябчик в ресторане стал стоить вместо сорока копеек — шестьдесят. Верный признак, что в стране неблагополучно».

Вначале Крымов обосновался в Берлине, где писал и издавал книги. После прихода к власти нацистов перебрался в Париж. Там он приобрел собственную виллу в фешенебельном пригороде французской столицы Шату. Про него было известно, что он невероятно скуп. Под конец жизни почти совсем ослеп. Никогда никому не одалживал деньги, хотя они у него водились. И немалые. Тем не менее раз в год он устраивал богатые приемы с икрой и шампанским, на которых перебывал весь цвет русской эмиграции, включая И. Бунина, Г. Иванова, И. Одоевцеву, М. Цветаеву, Р. Гуля и многих других.

Под сигару и кофе Крымов любил пофилософствовать: «В юности, в молодости я хотел, чтобы жизнь была прекрасна. Потом примирился на том, чтобы она была только хорошей. А теперь — научили войны и революции — я согласен, чтобы она была хотя бы сносной».

Что осталось от «красивой жизни»?

На родине Крымова комплекты журнала «Столица и усадьба» довольно скоро стали библиографической редкостью, почти совсем исчезнув из книжного оборота. В библиотеках журнал не расписывался и не выдавался. Даже дипломированным читателям Ленинской библиотеки долгое время он был недоступен. Каждый раз требовалось специальное разрешение.

А изучать «Столицу и усадьбу» можно было только в спецхране под строгим присмотром библиотекарш в погонах. Одна из формальных причин цензурного запрета журнала — монархический дух, портреты царских особ, а также изображения пасхальных яиц Фаберже — подарки Николая Второго жене и матери, вдовствующей императрице. Все это вплоть до конца 60-х годов прошлого века приравнивалось к антисоветской пропаганде. Но была еще одна причина — та самая «красивая жизнь», память о которой нещадно истреблялась, выжигалась и уничтожалась все эти годы.

Гламур «Столицы и усадьбы» был не только классово чужд, но враждебен новому общественному строю. В нем таилось опасное напоминание об утраченной норме, об истоптанной, поруганной красоте, о загубленной жизни, которую не удалось ни отстоять, ни спасти, ни сохранить. Контраст с суровой советской реальностью был таким ранящим и вопиющим, что бдительные власти поспешили журнал убрать подальше от глаз совграждан.

Гламур в России больше, чем гламур. И сегодня, спустя сто лет, нам дано в этом вновь убедиться в Музее русского импрессионизма на выставке «Журнал красивой жизни», посвященной героям и темам первого русского глянца — журнала «Столица и усадьба».