Фото здесь и далее: Мария Хавторина

Манойло: Я понимаю, что это сложно, но все же: какой твой любимый мем?

Печейкин: Тот, который удалили. Я даже как-то сделал для «Эксмо» подборку этих удаленных картинок. Там сюрреалистический набор: про коронавирус, поликлиники, мужское белье, женщин, обезьяну носача и фракталы. Еще, помню, одна из подписчиц написала, что она очень любит мои мемы, но не понимает, почему я публикую картинки, где смеются над людьми с лишним весом. Я стал писать ей в ответ огромное сообщение о том, что я публикую все подряд и нужно относиться к этому не как к моей позиции, а как к разнообразию юмора. А потом я весь этот текст выделил, удалил и написал ей одно слово: извините. И больше я не публикую мемы, которые кого-то могут задеть. У меня никогда не было задачи обидеть, у меня есть задача развеселить — желательно всех. И в этом смысле идеальные мемы, конечно, с котами, потому что толстый кот — даже толстый черный кот! — никого не задевает.

Манойло: Гендерно-нейтральный толстый черный кот…

Печейкин: Ни один кот не написал мне «удали» или «я обижусь». Коты, конечно, великие люди, потому что они позволяют все то, что мы запрещаем друг другу. Они недосягаемы для критики и смеха, как бы поднимаясь над этим всем.

Коты становятся культурными дипломатами, способными объединить весь мир, потому что коты есть и в котолюбивой России, и в Турции, и в Америке, и в Японии, и где угодно. Это животное, которое принимается любой религией и само становится эдаким домашним божком.

Манойло: Ой, а где-то же их не любят.

Печейкин: А вот где? Что это за страна такая, где не любят котов? Назовите.

Манойло: Да, какая-то есть. Индия?

Печейкин: Коты, конечно, не коровы, но, кажется, в Индии их тоже любят. А вот собак отвергают гораздо чаще. Заметь, собаки не допускаются в дом. Собак едят. Вспомни знаменитый спектакль Гришковца «Как я съел собаку». Представьте название «Как я съел кота». Я бы вряд ли пошел на такой спектакль. Коты буквально соединяют все человечество, а это уже почти не умеет никто из людей. Сегодня нет какого-то человека, который бы сохранил такую мессианскую задачу — объединять. Который бы был над всеми религиями, над всеми конфликтами, над всеми грантами. Я не знаю таких людей. А коты могут. И мемы с котами — могут.

Манойло: Вот эти самые обидные мемы, они же часто самые смешные. Ты такое не постишь, но пересылаешь, наверное, близким друзьям и там хихикаете?

Печейкин: Да, но это для дружеских чатов. Это как внутренние шутки. Сам себя я могу назвать свиньей. Вчера я это сделал, например, в дружеском чате. Написал, что разжирел, освинел и так далее. И друг написал мне в ответ: «Кстати, да». Без смайлика. Но друзьям это можно, а вот если кто-то в комментариях под нашим интервью напишет: «Почему вы не взяли широкоугольный объектив, если зовете такую хрюшку…» Это меня заденет. Хотя я поставлю под ним реакцию «ха-ха», или даже «мы вместе». Потому что кто как обзывается, тот так и называется. 

Манойло: Мне отозвалась история про длинный неотправленный пост. Тоже так делаю, это как поорать в подушку. А ты прям извинялся за шутки? Ну, в смысле, как вот перед Рамзаном Кадыровым. Не в комментариях, а целый пост: «Дорогие друзья, вчера я выложил шутку, извините, если она кого-то обидела».

Печейкин: В свое время я даже извиниться не мог, потому что в одной социальной сети меня сразу заблокировали на неделю.

Манойло: За шутку?

Печейкин: За мем «женщины — посудомоечные машины». Поэтому я только через неделю мог написать, что понес справедливое наказание. Друзья, если даже текст про этот мем вас сейчас задел, то простите меня, пожалуйста.

Манойло: А помнишь вообще, как началась эта культура мемов? И почему ты стал постить мемы?

Печейкин: Появилась технология Stories. Именно с этого момента в моей жизни появились мемы, потому что мем — это контент не про отдельную публикацию. Это такой немножко бумерский подход, когда выкладывают мем как отдельный пост. А сториз — идеальный канал для такой ерунды. И я сразу стал туда постить мемы, потому что понял, что есть сокровища, которые надо вынимать из дружеских чатов и доносить до всего мира. Я стал этим заниматься, и меня стали активно благодарить мои друзья, коллеги, знакомые. Меня никогда так не благодарили за мое творчество, как за мемы. Никогда. И я принял это как миссию. И вот несу ее до сих пор.

Манойло: А я тебе благодарна за лекции перед спектаклями в «Гоголь-центре». Это было очень круто. Перед закрытием «Гоголь-центра» мы с друзьями жили в этом предчувствии скорого закрытия и старались ходить просто на все. И подтягивались не к началу спектакля, а сильно заранее. Съесть бутерброд с красной рыбкой и огурцом и послушать Валерия Печейкина. А как вообще родилась идея перед спектаклем немножко подготовить людей?

Печейкин: Насколько я понимаю, идея родилась в среде академической музыки. Я это видел своими глазами в Штутгарте, в оперном театре. Там без мемов, очень серьезно, академично: лектор напоминает о сюжете оперы, о контексте создания, о композиторе. Потому что опера — это сложное искусство. Так же в филармониях делают. И вот возникла идея делать это и перед драматическими спектаклями, потому что, во-первых, это не отнимает время, ты уже пришел в театр, сидишь и думаешь, чем бы заняться. Во-вторых, это полезно, потому что современный театр нуждается в комментарии. Почему на сцене вот это? Что сделали с текстом? Что хотел сказать автор?

Я сам не всегда могу какие-то вещи вспомнить. И если мне их напомнят, я буду за это только благодарен. Мои друзья, которые ходят со мной в оперу или на балет, они в последний момент, когда уже начинает гаснуть свет в зале, толкают меня локтем и говорят: «Слушай, а что сейчас будет?» Я начинаю шептать сюжет «Бури» Шекспира, а на меня уже шикают с соседних кресел. Поэтому лучше это делать все-таки до спектакля, не под шиканье, а с бокалом шампанского.

Манойло: Это напомнило мне рассказ Анны Матвеевой «На озере». Там мальчик думает, что они поедут на озеро с мамой и с новым папой. А они идут на балет.

Печейкин: Ужас!

Манойло: Мальчику неинтересно, а вот отчим ему все нашептывает: «Вот этот парень в колготках пляшет, это принц Зигфрид».

Печейкин: Вот я выступаю таким отчимом. Иногда я называю себя «комплиментом от повара». Знаешь, это когда в ресторане перед основным блюдом на стол ставят какие-нибудь закуски. Вот и я работал такой закуской. Времени было немного, поэтому я рассказывал все короче, проще, мемнее, потому что когда у тебя есть несколько минут, ты как будто пересказываешь дневной сериал: «Короче, он ее краш, она его крашиха, а батя против».

Манойло: А ты не читаешь лекции подросткам?

Печейкин: Как правило, я работаю со взрослыми. Подростки более строгая аудитория, потому что взрослый на самом деле радуется, когда достает из себя подростка, а подростку хочется быть чуть повзрослее. Но без твоей помощи. Взрослеет человек сам, а «впадает в детство» с кем-то еще. Подросток может плохо отреагировать на «ути-пути», как обычно говорят с детьми и делают «козу», и пытаются вспомнить, как же говорить с зумерами или с альфой, какие у них там слова: имба? рофл? Подростки смеются над тобой в этот момент, как крестьяне над Базаровым, которому казалось, что он умеет говорить с мужиками. Слышишь их смех и думаешь, боже, какой я замечательный рассказчик. На самом деле они смеются не вместе с тобой, а над тобой. Как мы смеемся над нейросетью, а не над ее шутками.

Манойло: Про смеющихся подростков я сразу вспомнила твой рассказ «Стеклянный человек». Это могла быть сцена в сериале Sex Education. А ты помнишь, как в школе рассказывали о половом воспитании? Я вот ни разу не видела стеклянного человека.

Печейкин: Нас повели в музей анатомии, и там стоял мужчина стеклянный, сделанный в Германии, в ГДР. Как я понимаю, такие демонстрационные скульптуры развезли в музеи Восточного соцблока и по всему Советскому Союзу. Один из них стоял в Ташкенте, и нам показывали на примере этого стеклянного человека, как устроен живой человек: у него загорались внутренние органы от мозга до половой системы. Когда загорелась половая система, весь класс упал и лежал от смеха, а учителя смотрели на нас с осуждением и потом очень сильно ругали за это. Учитель химии почему-то громко сказала: «Вы что, импотенты?»

А я бы и сегодня упал от смеха, потому что друзья, просто представьте: оно светится. Это же смешно! А если это не смешно, простите меня, пожалуйста. 

Манойло: Я помню, в седьмом классе нас разделили, мальчиков увели, а девочкам раздали прокладки и брошюрку, где было написано, что такое вагина, анус и т. д.

Печейкин: Вы должны уже начать просить прощения за эти слова.

Манойло: Простите, пожалуйста.

Печейкин: А что мальчикам, кстати, тогда показывали?

Манойло: Не помню… Надо позвонить спросить.

Печейкин: А к ним, наверное, пришел трудовик.

Манойло: И заставил делать табуретки.

Печейкин: Да-да-да. На примере табуретки показал, как оно у людей.

Манойло: В общем, «Стеклянный человек» не вымысел. Ты очень много написал книг, пьес. Где больше всего личного опыта?

Печейкин: Наверное, в самой первой пьесе «Соколы» — в ней много личного опыта. Она до сих пор идет в Театре.doc, хотя ей много лет. Режиссер Елена Рейсс восстановила ее недавно. И там действительно много личного, но и выдуманного тоже много. Однако есть мнение, что написать одну пьесу, книгу или рассказ может любой человек, когда пишет про себя, а вот дальше становится сложнее — надо писать про других. И с этим справляются только профессионалы или графоманы. Собственный опыт, увы, исчерпаем в книгах, но неисчерпаем в соцсетях. Вот там можно пользоваться собой почти бесконечно, вроде собственной версии «Тристрама Шенди». Но, чтобы стать художественным текстом, личный опыт должен отлежаться. Он должен прям как кот, лечь и прям вылежать себя. Или как во время болезни нужно лечь и переболеть самим собой. 

Манойло: Я не очень знакома с современной драматургией. Но мне интересно, что прямо сейчас у вас происходит. Например, в прозе активно обсуждают автофикшен, очень много литературы травмы. Я уже смирилась, что отношусь к поколению 30-летних и нас запомнят как самое ноющее поколение: нас недолюбили, нас били, унижали, травили и так далее. И вот мы об этом написали книги. А в драматургии что происходит?

Печейкин: Все то же самое.

Манойло: И за что вас ругают?

Печейкин: В основном за обнажение на сцене, за мат. Потому что, когда вы читаете книжку, и там есть описание наготы или нецензурная лексика, то вы с этим один на один. А когда это происходит в театре, вы немного заложник постановки. Я при этом считаю, что в искусстве возможно если не все, то многое. Главное — предупреждать. Я должен знать как состав продукта, так и состав спектакля. Мало ли с кем я иду. Мало ли в каком настроении. А если я привел девушку, бабушку или человека, которому я хочу открыть современный театр? И сразу на шокирующий спектакль. Это разве хорошо? Надо писать на билете не просто возрастной ценз, а состав, как на продуктах. Хронометраж, использованную лексику, наготу, уровень громкости, интерактивы и прочее. Вот все это необходимо понимать до входа в зал. Приведу один простой пример: когда-то я видел спектакль Дениса Азарова «Елка у Ивановых». Это был смешной и страшный спектакль по пьесе Введенского, обэриута и абсурдиста. И так как он был показан на премьере перед Новым годом, многие решили, что это новогодняя семейная комедия. А сюжет там приблизительно такой. Родители уходят в театр, оставляя дочку с нянькой. Она пытается искупать девочку, но та хулиганит, поэтому нянька убивает девочку топором… То есть это трагическая, абсурдная пьеса. А зрители этого не поняли…

Манойло: Ну, в процессе поняли.

Печейкин: Да, буквально в процессе. Там был очень смешной момент. В зале были хаотично расставлены все стулья, места вразброс, и персонажи ходили между этих стульев, а вход в зал закрывался шкафом. И по ходу спектакля героиня должна была подойти к шкафу и открыть его. Но тут две зрительницы поняли, что это не новогоднее представление, и решили уйти. Но забыли, где вход. А он, напомню, закрыт шкафом. И сначала они тоже ходили вслед за героями между зрителей, ища выход. Потом поняли, что его скрывает шкаф. Подошли, открыли его, не зная, что внутри в этот момент там включаются лампы с ярким как бы неземным светом. И вот стоят две растерянные женщины, их заливает светом, испепеляюще белым. И женщины ушли в шкаф. В этот свет. Зрительницы. Это было настолько смешно и конгениально, что зал аплодировал им. Они сделали действие по-настоящему абсурдным. Вот ты смеешься, мне тоже было очень смешно. Но я бы не хотел оказаться на их месте…

Приведу другой пример. Я был недавно в ДК «Рассвет» на концерте музыки Альфреда Шнитке. В конце играли вальс композитора из фильма «Экипаж». И организаторы решили привлечь к вальсу зрителей. И последним подвели в пару к красивой девушке меня. За что ей это наказание? Я рад только одному: я не отдавил ей ноги. Хотя зал, конечно, был в восторге от того, как мешок картошки по имени Валерий Печейкин кружится под музыку великого авангардиста. Поэтому я как зритель хочу знать заранее, что меня может ожидать: вальс, шкаф, интерактив?

Манойло: Всегда было интересно: интерактив придумывается на этапе режиссуры? Или драматург так и пишет в пьесе: «В конце вытаскиваем зрителя на сцену, просим его станцевать»? 

Печейкин: По-всякому. Обычно это режиссура. 

Манойло: И как ты к этому относишься, к этому интерактиву?

Печейкин: Еще раз: надо предупреждать. И быть хорошим психологом. Обычно берут людей, которые сидят с краю, а надо брать тех, кто хочет и может выйти на сцену. У меня есть коллега, который всегда сидел в театре с краю, потому что у него случались панические атаки. Ему надо было иногда выходить из зала, чтобы прийти в себя. А его принимали за человека, который очень хочет взаимодействовать. Он был просто очень вежливый и не мог отказать, когда ему протягивали руку и куда-то вели. Так вот, не надо такого человека тащить на сцену. Спектакль — это в том числе психология. Поэтому нужно быть хорошим психологом. Можно, в конце концов, попробовать раздавать флаеры на улице и посмотреть, как люди реагируют.

Манойло: Я недавно была в Екатеринбурге, в Центре современной драматургии, на «Кто боится Вирджинии Вульф?». И артисты иногда очень сильно взаимодействовали со зрителями. Были касания, например. В моменте мне это ок, но другие зрители уже достали телефоны и стали снимать это. 

Печейкин: Я очень люблю современное искусство, перформансы и прочее. Но не надо рисковать другими людьми. Пожалуйста, делайте эксперименты с собой, но не со зрителями.

Манойло: Можно я спрошу тебя про «Машину Мюллер» в «Гоголь-центре»? Для меня это самый яркий пример с обнаженкой в Москве. Было такое, что кто-то возмущался и уходил?

Печейкин: Я знаю спектакли без обнаженки, откуда люди уходили толпами. А со спектакля с обнаженкой почти никто не уходит. Но сегодня это всех немножко утомило. Театр, где кто-то раздет, а на фоне холодный белый медицинский кафель, а в конце еще появляются кровоподтеки, и висят мясные туши, и звучит авангардный нойз. Это был такой период, назовем его в кавычках «современный немецкий театр», у нас он отошел в прошлое. Он все еще есть, но немного всем надоел.

Манойло: Но опять же надоел кому? Все-таки тем, кто в повестке, кто разбирается в современном театре, наверное, нет?

Печейкин: А те, кто не в повестке, они и раньше его не смотрели, и сейчас не будут. Тем более театр сильно конкурирует с кино. Кино сюжетное, понятное, динамичное. А театр холодный, отстраненный, авангардный, часто бессюжетный, атакующий, берущий тебя в заложники своим контентом, провоцирующий. В этом смысле театр продолжает производить какие-то манифесты, какие-то провокации, но зритель больше требует безопасности и ясности от контента. Телеграм дает возможность блюрить фотографии, потому что ты должен дать согласие, нажимая на блюр. Весь мир идет к маркированию продуктов, контента, чего угодно. Просто надо это принять как факт. Вы же не хотите получить неожиданный желудочный сюрприз. Провокативный продукт, который заставит вас пересмотреть отношения со своим желудком и выяснить, какие у вас red flags с кишечником.

Если логику театрального перформанса перевести в еду, я хочу иметь ожидаемый эффект. Например, я не люблю острое, мне это вредно, и для меня каждый раз важно уточнить: мне нужно не чуть-чуть острое, а вообще не острое. 

Манойло: Перформансы и кровоподтеки сразу напомнили о книге из театральной серии «НЛО» «Перформансы насилия». Но скажи, в фильмах тоже должны предупреждать, что нас ждет? А как же эффект неожиданности?

Печейкин: В фильмах это очень ясно описывается возрастными цензами. Я, например, недавно смотрел фильм «Субстанция» с Деми Мур, и там в начале был титр о сценах насилия или шокирующего контента, который не рекомендован людям с какими-то психологическими особенностями. Для кого-то это может запустить триггеры тревожности, или человека может просто стошнить. Поэтому обо всем этом надо писать. При мне люди выходили из зала, когда Деми Мур в конце стала монстром. Видимо, они не прочли предупреждение. 

Манойло: И наоборот, кто-то может услышать и подумать: о, надо почитать, моя остановочка. Я сейчас вспомнила, что книжная блогерка Валерия Мартьянова, обсуждая тексты о насилии в подкасте, всегда делает дисклеймеры. Но если вернуться к теме обнаженки, извини, что я так много об этом говорю…

Печейкин: Извините, друзья, что мы на фотографиях ничего вам не показываем.

Манойло: Просто представьте, друзья, закройте глаза, представьте… Впервые я увидела обнаженку на сцене, когда во время «Золотой маски» в Москву приезжал театр Базеля с постановкой Drei Schwestern. Но там я прекрасно понимала сюжет и один голый мужчина не выбивал меня из контекста. Чего не скажешь о «Машине Мюллер». Но может, это слишком сложно для меня? Что со мной не так? Я как подросток из твоего «Стеклянного человека».

Печейкин: Знаешь почему? Потому что ты смотришь на живого человека. В кино совсем иначе: есть крупность плана, свет какой-то особенный. Например, в том же фильме «Субстанция» первый кадр, который меня по-настоящему удивил, — это не сцена с обнаженной Деми Мур в ванной комнате, а сцена, где она сидит в баре. Жесткий вертикальный свет, поставлен так, что видно все морщины. Спина как мятая бумага. И Деми Мур сразу как старуха. Трагический свет. Это очень сильно. А в театре перед нами живой человек, и все зависит от точки ракурса, где ты сидишь в зале. Здесь все по-разному. Смотришь и думаешь: господи, а как же не стесняется? Господи, как ему не холодно? А на пляже другое восприятие, в бане — третье. Просто у нас сложился такой консенсус, что обнажение — это плохо. Перформативное обнажение типа «смотрите на меня» — это плохо. При этом бытовое обнажение, к нему отношение совсем другое. Если вы живете окнами дом в дом, вы знаете, что всегда есть сосед напротив, он не перформер, он человек, который просто выходит на балкон покурить, и он почти ничего не надел. Он бодипозитивен, он себя принял, и весь дом напротив его принимает, и все у него хорошо. Это его комфорт, а не манифест. А вот если он будет выходить в определенный час и стоять левым боком наружу, и других будет к тому же призывать, то здесь уже появится манифест. А за ним какое-то специальное слово, которое всех напугает. Это как квадробинг. Можно домяукаться. 

Манойло: А как у тебя с принятием своего тела?

Печейкин: Вы не увидите кино «Субстанция» с Валерием Печейкиным. Это все-таки не для ваших глаз. Я себя принял, в общем-то. Принимаю себя каждый день понемножку с утра. Недавно купил себе крем для лица и гимнастический гриф. Так что я научился жить с собой. И смех мне очень помогает. Слезами, как известно, делу не поможешь, а смехом — да.

Манойло: Мне недавно прислали фотографии, которые должны были пойти в газету. Я смотрю на эти снимки, а у меня там лицо как старая подошва, и там эти поры-дыры, тут еще прыщи, а тут уже и морщины. Я говорю: господи, за что вы так со мной? Это ужасно. А они мне: «Ну вы прекрасно выглядите, зря вы переживаете». И мне кажется, дело не в принятии, а в разном представлении о прекрасном. Я не хочу, чтобы на портрете была выкручена резкость, чтобы в баре и в примерочных был жесткий вертикальный свет.

Печейкин: В живописи это называется «сфумато» — мягкие контуры и свет. На Джоконде, например, такое «сфумато» загадочное. Многие не любят свой голос, многие не любят свою внешность. Научиться любить себя — это не так просто, как кажется. Залюбить себя гораздо проще, чем полюбить. 

Манойло: Если говорить про боди-хоррор в театре, есть постановка «Урод» по пьесе Майенбурга в Театре.Dос. А что вот еще есть?

Печейкин: В театре невозможен хоррор, потому что в театре нет одного плана, через который все смотрят. Представьте, героиня стоит на сцене, и весь зал видит, как к ней сзади идет Дракула. В кино вы можете манипулировать планами, крупностью. Вы должны хотеть крикнуть: «Обернись!» А в театре вы просто видите, как по сцене идет заслуженный артист, растопырив руки.

Манойло: Ну, можно же тень сделать... Не видно Дракулу, но видно, как тень подкрадывается.

Печейкин: Это возможно, но очень деликатно, потому что можно не напугать, а рассмешить. Балет «Пиковая дама», для которого я делал либретто в Большом театре, мы его назвали про себя балет ужаса. Потому что очень хотелось мистический страх, который есть в повести Пушкина, перенести на сцену. Это знаешь, как перенести паутину. На мой взгляд, у нас получилось. И это результат работы, конечно, всей команды, и композитора Юрия Красавина, и хореографа Юрия Посохова, и блестящей нашей художницы Полины Бахтиной. 

Манойло: Каково это — поставить балет в Большом?

Печейкин: Это очень круто. Я благодарен за это приглашение. Это невероятный опыт. Я был этим так взволнован и потрясен, что даже забыл сфотографироваться на сцене Большого театра. Когда премьера состоялась, я просто стоял за кулисами…

Манойло: Плакал?

Печейкин: Нет, глядел куда-то вверх на колосники и говорил себе: вот это произошло, это случилось, ты молодец. Потом вернулся и понял, что все сфотографировались и ушли. Это не страшно. Я все потом нарисовал в нейросети: себя на сцене с огромным букетом.

Манойло: Был страх, ужас, что не получится?

Печейкин: Конечно, каждый день. Потому что я очень хорошо понимаю, что классики стали классиками: Пушкин, Чайковский стали классиками не просто так. Это сверхкачество. Есть такая история про художника Джотто ди Бондоне, к которому пришел слуга, посланец папы римского Бонифация VII, который хотел заказать ему работу. И папа хотел убедиться, что художник умеет хорошо рисовать. Он предложил Джотто отправить со слугой какую-нибудь свою работу. Но художник решил сделать кое-что другое. Нечто быстро нарисовал на листе. Когда папа римский развернул эту бумагу, знаешь, что там было? Там был круг, нарисованный от руки. И он был абсолютно ровный. Попробуйте, друзья, нарисовать круг. И у вас получится картошка.

И вот когда начинаешь работать с классикой, ты понимаешь, что, по сути, для начала тебе нужно просто нарисовать круг от руки. Но получается та самая картошка. Все время. И вот классики умели делать очень простые и очень сложные вещи. И как результат – сверхкачество их работ. Вот сегодня мы умеем делать циркулем такие же круги и думаем: «Господи, да я сделаю все то же самое за пять минут». Нейросеть нарисует, а я скопирую. А они умели делать это руками. И у них получилось. И все нейросети, все промты, все стили выросли из них. Если бы не было Ван Гога, Сальвадора Дали, Розы Бонер, не было бы этих стилей и нейросетям не на чем было бы учиться.

Манойло: Про сверхкачество. А какие у тебя любимые постановки? На которые ты ходил или, может быть, смотрел в записи, если это какие-то не очень доступные географически нам. Что вот посмотреть…

Печейкин: Слушай, ну их очень много. Но я назову одну. Опять же, пожалуйста, все остальные, не обижайтесь. Я вас умоляю. Просто начнешь называть две, а там уже и три. А потом ты забыл чье-то имя. Потом смотришь, человек тебя отфрендил. Итак, я назову «Снежное шоу» Полунина. Я видел эту постановку при участии Гидона Кремера с «Кремератой Балтика». И я не понял, как сделана эта чудо-клоунада. Артист держит в руках метлу, и с этой метлы падает одно конфетти, падает в луче света. И это становится событием. Это можно только придумать, потому что писать в «пьесе» бесполезно. Это можно только увидеть, потому что описание ничего не даст. Это как задача, которую ставит фотограф, когда говорит: «А можете расслабиться?» Когда меня об этом просят, я превращаюсь в каменную голову с острова Пасхи. Можно помочь расслабиться, а не просить об этом. И вот «Снежное шоу» помогло мне почувствовать подлинную силу искусства. Более того, оно неповторимо. У него нет ни предшественников, ни последователей. Оно как остров, шоу-остров.

Манойло: А как ты относишься к творчеству Вити Вилисова? Он, мне кажется, очень резко высказывается о театре всегда.

Печейкин: Я очень давно не читал, что он пишет. Я, правда, не знаю, что об этом сказать.

Манойло: У него сейчас, кстати, фильм вышел.

Печейкин: Наверное. Тоже не видел.

Манойло: А там еще и так просто не посмотришь. Там был онлайн-предпоказ на ограниченное число зрителей. И цена была приличная. А сколько ты готов платить максимум за билет?

Печейкин: 500–700 рублей.

Манойло: Правда, серьезно?

Печейкин: А зачем больше? Я могу на торренте скачать. С попкорном дома посмотреть. Ноги в тазик.

Манойло: Можно ли сказать, что ты устроился в «Гоголь-центр», чтобы не платить за билеты?

Печейкин: Да, как в старом анекдоте, любовь придумали большевики, чтобы дамам не платить. Поэтому как-то так. Ругать театр можно, можно его целовать во все места.

Манойло: А ты любишь ругать?

Печейкин: Знаешь, в последнее время я довольно редко что-то критикую.

Манойло: Устал?

Печейкин: Да. Я устал, потому что, оказывается, критика мало что меняет.

Манойло: Кроме отношения к критику.

Печейкин: Да. И критика редко бывает конструктивной... Попробуйте покритиковать меня. Я обижусь. Потом перестану. Потом задумаюсь. Но для этого нужны годы. Критика почти не работает, поэтому я редко ее читаю, редко в ней участвую. Мне это просто скучно. И всегда сам язык критики казался каким-то бесчеловечным во всех смыслах. Я так не умею, не хочу и не понимаю, как это делается. Кроме того, я часто обнаруживал, что критики выбирают какого-то любимчика, освобождая его от критики. И растят своего театрального сынулю-красотулю. Я не критик, я всех хвалю. Мне все нравится. Серьезно.

Манойло: Может, это возраст?

Печейкин: Скорее всего. Мне начинает нравиться даже я сам. Со временем я понял, как трудно делать что угодно. Водить такси, работать официантом. Я вообще всем таксистам ставлю пятерки. Друзья, поверьте, если бы я вас вез, я бы вас не довез, я бы вам делал замечания, даже если это премьер-такси, вы бы вели себя как мышка. Я бы перепутал ваши заказы в ресторане. Я бы вам ничего не догрел, не охладил, забыл, потерял. Я бы требовал у вас чаевые, а не дали бы — кричал вам в спину: «Приятного аппетита!» Трудно все. И я, когда это вспоминаю, думаю: боже мой, спасибо, что вообще меня довезли, что я живой, и в поликлинике, если врач не в настроении, я тоже это принимаю как данность.

Манойло: А есть разница между платным врачом и бесплатным? Нет такого, что...

Печейкин: О, сейчас такой триггер запустила! Разница огромна! Я сегодня по работе связан с потрясающей клиникой доказательной медицины «Рассвет». И она мне открыла бездну между платной и бесплатной медициной. И эта бездна оказалась больше, чем просто вопрос денег. Я однажды прочел у врача Алексея Парамонова слова, которые все мне объяснили. В том числе и то, почему Чехов и Булгаков великие драматурги. Так вот, Парамонов пишет, что хорошая медицина — это «театр для пациента». И театр не в плохом смысле, а в самом правильном, когда пациент становится главным зрителем. Когда все перекуры и созвоны с родственниками остаются за кулисами. Вот такая медицина и является правильной. И конечно, она платная, как и хороший театр.  

И еще я понял, почему Чехов и Булгаков — великие писатели. Взгляд на человека глазами врача — это как дополненная реальность. Видишь, что все люди немного приболели, всем нужно сочувствие и отдых. Часто вспоминаю, как однажды Чехов поддержал Рахманинова и как его не поддержал Лев Толстой. У Рахманинова была тогда настоящая депрессия из-за провала его Первой симфонии, и ему нужна была поддержка. И вот его позвали в гости к самому Льву Толстому, чтобы этот мудрец его как-то приободрил. А Толстой, послушав, как Рахманинов играет Бетховена, обругал и того и другого. Конечно, для Рахманинова это была новая катастрофа. И только Чехов смог его поддержать. Он сказал: «Простите старика, он, наверное, в этот день страдал желудочной болью». Это и есть взгляд врача, когда понимаешь, что всем нужна поддержка, даже тем, у кого ее ищешь. Подумаешь об этом и начинаешь иначе ко всему относиться. Особенно к курьерам, которые к тебе едут через дождь. Ко мне недавно приехал такой курьер, разбудил меня, я открываю дверь, а он мне говорит: «Извините за столь ранний визит». Ну как можно обижаться на такого человека?

Манойло: Мне вспомнилась история писательницы Оли Птицевой. Недавно была премия «Ясная Поляна», и она у себя на канале писала, как выбирала наряд в магазине. Там был неприятный диалог с девушкой-консультантом, которая решила высказать мнение относительно бедер собственно писательницы. А на следующий день Оля просто себе заказала наряд с курьером. И приехал дядечка, милейший, со слов писательницы, и он, отмечая заказ, который в итоге Оля и надела на премию, сказал что-то вроде: «Самое лучшее выбрали! Классного вам мероприятия!» В общем, визит курьера был приятнее шопинга в офлайне. Никаких токсичных комментариев.

Печейкин: Это уже диагноз. Понимаете? Потому что какому человеку, если у него не болит живот, может прийти в голову ругать чьи-то бедра? Это все проблемы живота.

Манойло: Ты помнишь день, когда решил, что ты драматург или писатель?

Печейкин: До сих пор не помню этот день. Просто я не живу с мыслью, что я писатель или драматург. Мне как-то и не нужны эти слова для визитной карточки.

Манойло: У тебя есть визитка?

Печейкин: Нет. Я видел недавно визитку Маяковского. Там просто два слова. Владимир Маяковский. И она очень большая. Говорят, когда он пришел с ней домой к одной своей девушке в первый раз и оставил там эту визитку большую на столе, мама этой девушки сказала: «Володя, вы свою вывеску забыли». Такая она была большая, его визитка. И всего два слова: Владимир Маяковский. Кто знает Владимира Маяковского, тому не надо объяснять. А каждый раз, когда говорят: «Это Валерий Печейкин, он драматург, писатель», я смотрю в глаза человеку, которому меня представляют, и вижу, что он не знает такого драматурга и писателя. И ему немножко неловко, и мне немножко неловко.

Манойло: Но он потом загуглит. Может, откроет для себя новый мир.

Печейкин: Я правда не вижу в этом необходимости. Если мне нужно будет, чтобы это кто-то знал, я это сам скажу. Правда, пару раз в жизни меня узнавали. Вот недавно было. К счастью, таксист после узнавания стал философствовать об истории цивилизаций. А я даже уместно вспомнил историю с Лениным и послом Мирбахом. То есть смог как-то поддержать разговор. Но обычно таксист в этом не нуждается. Еще один таксист недавно меня поразил: человек ненавидит женщин.

Манойло: А как это проявлялось?

Печейкин: Я никогда раньше такого не встречал. Я бы не поверил, что такое бывает. Сажусь в машину.

Манойло: А он говорит: «Слава богу, не женщина!»

Печейкин: (Смеется.) И сделал скидку. На самом деле он начал рассказывать про свою жену, про ее маму, про свою дочку, которые портят ему жизнь. Я говорю: «Это, конечно, очень тяжело все…» Но вижу, что поддержка ему не нужна. Потом он вдруг увидел таксистку в другой машине и выдал: «А ведь когда-то она была хрупкой, красивой девочкой, а сейчас жирная бабища». Я понял, что все, о чем можно говорить, — это то, какие женщины отвратительные. Конечно, и на него я посмотрел взглядом врача. Его было очень жаль. Особенно жаль человека, который разочаровался в женщинах, потому что женщины — это само сочувствие. И если ты их возненавидел, то кто же тебя полюбит?

Манойло: Я недавно ехала записываться в студию в Москва-Сити. И водитель мне говорит: «Я так не люблю Москва-Сити. У меня здесь работает подруга дочери. Сюда одни эскортницы ездят. Это такая клоака». И я подключилась к созвону рабочему, а он все равно нет-нет да и отпускал какие-то комментарии. Тут надо сказать, я тоже всегда ставлю пятерки такси, потому что у них же падает рейтинг, это бьет по деньгам. А тут думаю, поставлю тройку. И, значит, собираю ноутбук, мы уже подъезжаем. И он говорит: «Ну, ладно, хорошего вам дня, сильно не переживайте. Женщинам вообще вредно переживать». И я думаю: «Ах, ты сексист, ну как ты достал меня!», а вслух говорю: «Не только женщинам вредно переживать». И он такой: «Я знаю, просто женщин больше люблю, я подкаблучник». И я мысленно переобулась: ах ты хороший, вот в чем дело. Пять звезд тебе!

Печейкин: Семерку тебе! Случаются вот такие диалоги с таксистами. Я благодарен своей соведущей Ксении Грициенко за тот курс феминизма, который она мне преподнесла, пока мы ведем подкаст «Яндекс.Книг» «Листай вправо».

Манойло: Ксения потрясающая!

Печейкин: Всячески поддерживаю. И она феминистка, она много об этом говорит, читает и пишет. Я не во всем согласен с феминизмом, у меня есть к нему вопросики. Но количество вопросиков резко уменьшилось после того, как я почитал хорошие тексты. Например, всем мужчинам и женщинам советую эссе Линды Нохлин «Почему не было великих художниц?» И вот когда такие тексты читаешь, многое видишь иначе. Я читаю сейчас книжку «Миф о красоте» Наоми Вульф, и там много интересного можно прочесть о равенстве зарплат мужчин и женщин. Вернее, о неравенстве. И о том, что Вульф называет «профессиональной квалификацией красоты». О требовании к женской внешности, которое заставляет каждую женщину не просто хорошо выглядеть, а выглядеть так, как хочет кто-то другой. Быть женщиной в бытовом смысле просто оказалось дороже, чем мужчиной. К счастью, в России сегодня это неравенство все-таки сглажено. Более того, в 2019 году Минтруд открыл список новых женских профессий. И женщины теперь могут быть дальнобойщицами, машинистками электропоездов, рыбаками прибрежного лова и так далее. Так что, Екатерина, ну как? Бросай все это, опыта наберешься нового!

Манойло: В издательстве РЕШ в следующем году выходит производственный роман Александры Ручьевой. «Заводские настройки» называется. Классное название.

Печейкин: Вообще офигенное.

Манойло: Я очень его жду. Писательница работает на заводе. Я познакомилась с ней на фестивале в Челябинске. Так вот я тоже подумала, не устроиться ли на какое-нибудь производство… Но дома не поддержали. Сказали, нет, давай ты не будешь…

Печейкин: «Заводские настройки», производственный роман. Это моя мечта. Когда «Яндекс.Книги» объявили финал конкурса young adult литературы, где многие авторы писали под соответствующими англоязычными псевдонимами. Я тогда сказал, что мечтаю, когда по миру пойдет тренд производственного романа. И чтобы какая-нибудь там Сьюзен Вульф из Лондона взяла псевдоним Анна Георгиевна Боброва и написала роман «Шарикоподшипники». Я очень жду этого тренда и уникальной темы — любовь на производстве.

Манойло: В Китае много заводов. Но они-то, наверное, все подписывают документы о неразглашении. А я бы почитала.

Печейкин: Этот жанр — производственного романа — успешно пародировали постмодернисты. В итоге герои романов и сериалов как будто нигде не работают — только чувствуют чувства. Как выглядит дневной сериал? Он и она сидят в ресторане, как мы, и разговаривают об отношениях. Откуда у них деньги? Откуда у них время? Кто эти люди?

Манойло: Москвичи, очевидно.

Печейкин: Кто может себе позволить, как мы, сидеть днем в Savoy и разговаривать о каких-то странных вещах? Люди в это время работают на работе, едят бизнес-ланч. Они встречаются в столовой, в курилке, у кулера.

Манойло: А может, они целыми днями и так видят это. Работу, курилку. А хотят в Savoy!

Печейкин: Друзья, я вам сейчас говорю, как человек, который сидит в Savoy. Это пресыщает. Очень быстро. Вы захотите обратно к станку, к кулеру. Очень быстро. Поверьте.

Манойло: Моя мама всю жизнь проработала крановщицей.

Печейкин: Класс!

Манойло: И есть два момента, о которых я часто думаю. Первое — однажды погиб ее друг, стропальщик. Когда она пришла вечером с работы, сказала: «Я поняла, что значит: мокрого места не останется». Потому что, когда подняли груз, не помню, сколько-то тонн, и там вместо нижней части туловища были тряпки. Второй момент связан с холодом. Она же работала на улице, на верхотуре, в этой стеклянно-металлической коробчонке. И когда она приходила, должен быть подогрет обед или приготовлен ужин, и должна быть набрана ванна. И зимой она всегда было недостаточно горячей для нее. А уже во взрослом возрасте я как-то работала в Москве на соревнованиях по картингу с сентября по май, и по воскресеньям с самого раннего утра до позднего вечера я была на улице. И я просила, чтобы меня дома встречали горячей ванной. И я ложилась в ванну и вообще не согревалась. У меня было чувство, что холод в костях, и это была выматывающая, совершенно адская, поганая работа. И я думаю: блин, а вот мама у меня так работала всю жизнь.

Печейкин: Куча мемов на эту тему, где стоит какая-нибудь фотомодель, делает усталый вид, и рядом шахтер. Еще есть мем, где девушка-подросток сидит, размазывает тушь, плачет. И подпись «Меня никто не понимает», а справа портрет Гегеля, который говорит: «Да ты что?»

Манойло: «Ну да, ну да, пошел я...» Расскажи про свою первую работу?

Печейкин: Я экономист по образованию, но экономистом никогда не работал. При этом образование экономиста очень сильно вправило мозги. Я читал труды Карла Маркса. А его невозможно прочесть и не смотреть потом на мир его глазами. Собственно, я родился в стране, которую в шутку можно назвать фанфиком по книге «Капитал». Его тексты как осколки зеркала тролля из «Снежной королевы». Сквозь них весь мир выглядит как товар — деньги — товар. И, как говорится, в чем он не прав? Как, помнишь, мем «Ну как там с деньгами?». Это когда пранкер звонил каким-то людям и доставал их вопросом: «Ну как там с деньгами?» Раньше мне этот пранк казался очень смешным. А потом я стал в нем жить. Взгляд экономиста — это взгляд человека, который понимает, что за все на свете кто-то заплатил. Или тебе нужно будет заплатить в какой-то момент. Профессия экономиста вообще подходит профессии драматурга. Драматург должен экономить средства: персонажей, потому что их кому-то играть, количество актов, количество слов, которые надо запоминать. Ну, нельзя тратить других людей. Надо относиться к ним не как к расходному реквизиту, а как к человеку, который тратит себя. У него есть ограничения. И это надо ясно понимать. Литература должна быть экономной.

Манойло: Господи, у меня теперь в голове слова из песни Niletto: «Я просто трачу себя…» (поет)

Печейкин: Я однажды был на массаже, и мне массажист включил Крида и Тимати. Там были такие слова:

«...у тебя был “Мерседес”,

А я ездил на метро и откладывал лавэ.

Ты же помнишь, я купил тебе “Картье”,

Но я даже не услышал спасибо».

Я понял, что мужской рэп — он часто про то, как ты, сука, потратила мои бабки. А женский вайб, он как бы становится жестче, если там есть фраза типа «Ха-ха, я трачу твои бабки, что ты мне сделаешь» или (поет): «Я вообще делаю, что хочу, хочу импланты, звоню врачу».

Манойло: (поет) Эту сумку мне муж купил…

Печейкин: Да-да-да. Или как там... (поет) «Я хочу, я хочу туфли Jimmy Choo и айфон хочу…» И вот такая музыка обязательно смотрит на мир глазами Карла Маркса, когда она рассказывает о потреблении. На мир как на корзину для покупок. Это мир дешевых удовольствий и дорогой боли, я бы так сказал.

Манойло: Прекрасно сказано.

Печейкин: В этой мысли сошлось сейчас все, и марксизм, и взгляд врача, потому что, поверьте, мы готовы платить, как нам кажется, маленькие деньги за быстрое удовольствие и большие деньги за обезболивание. И вся экономика сейчас на этом держится. И в каждой песне об этом поется.

Манойло: (поет) «Стань моей девочкой, нищенка…» Получается, в рэпе нет места феминизму? Только такая мужская оптика брутальная.

Печейкин: Месседж такой: ты меня разорила, деньги назад я уже у тебя не попрошу, потому что ты женщина. Но пусть другие пацаны знают, какая ты. Это очень старая тема. У Лермонтова есть стихи:

Как знать, быть может, те мгновенья,

Что протекли у ног твоих,

Я отнимал у вдохновенья!

А чем ты заменила их?

Это гораздо интеллигентнее, чем «я потратил на тебя тысячу рублей, кинь на карту назад». Люди в капитализме все время требуют друг у друга деньги. Но экономистом я, увы, никогда не работал. Всегда работал только с текстами. Я больше ничего не умею.

Хотя в детстве я помогал отцу, который работал автомехаником, я бы даже назвал его мастером по ремонту автомобилей: он делал вещи, которые требовали настоящего мастерства. А я помогал ему иногда пересобирать моторчики какие-то. Это была очень грязная работа, потому что сгоревший мотор весь полон сажи. Его надо было разобрать, почистить, затем снова наматывать проволоку и считать количество витков. Это нужно было делать спокойно, долго, ювелирно. Ничего страшнее для подростка нет. Но я это делал. И с тех пор вся домашняя работа, которую я стараюсь делать...

Манойло: Делается через «Профи.ру».

Печейкин: Да, это трагический момент. Как признаться себе, что ты ничего не умеешь чинить, а только ломать. Когда у меня есть время и когда я хочу себе доказать, что я альфа-мужчина и победитель по жизни, я сам меняю замок на двери. Проходит час — и вот я с гордостью смотрю на свой шедевр. Замок наконец в двери! Правда, он перевернут, дверь не закрывается, куча деталей лежит на полу. Проходит еще час, я смотрю туториалы на ютубе. Проходит еще два часа, и наконец замок стоит как надо. И в этот момент хочется учить всех жизни. Я прям собой горжусь по-настоящему в такие моменты. Еще мечтаю научиться готовить. Но пока умею только есть, но ем я профессионально. Моя мечта — стать человеком, который будет сидеть за кулисами кулинарного шоу и останавливать заплаканных поваров, которых выгоняют, особенно кондитеров с десертами. Говорить им: извините, можно попробовать ваш десерт? Я буду пробовать и говорить: «Ничего лучше я не ел!» И человек передо мной будет расцветать от радости. 

Манойло: Ты же из Ташкента, как тебе восточная кухня?

Печейкин: Довольно жирная. Я не ем шурпу, иногда ем плов. Но я обожаю восточные десерты. Халву, пахлаву, пашмак. Все восточные сладости! Вот здесь меня жирность не смущает, калорийность не смущает. Друзья, дарите мне десерты! Я все съем и пришлю вам голосовое сообщение, где я мурлычу от радости. 

Манойло: Во сколько лет ты уехал из Ташкента? 

Печейкин: После 20 лет.

Манойло: Знаешь, у меня был недавно такой интересный опыт. Я ездила по заброшенным поселкам, это 600 километров за Магаданом. И была на связи с девушкой, которая жила там когда-то. И она описывала голосовыми мне дорогу в школу, а ее было сложно найти среди руин и заброшек. Так вот это были голосовые не путеводители, а исповеди… Чего она только не вспомнила. А ты можешь сейчас описать свою дорогу в школу?

Печейкин: Это триггер! Мне это даже интересно обсудить с каким-то профессионалом типа Зигмунда Фрейда. Потому что это невероятно частый сюжет моих снов. Именно маршрут в школу или из школы домой. При этом все, что я вижу по пути, может быть новым, но изгибы маршрута, они во сне как окаменевший динозавр, неизменны. И я постоянно по нему движусь. Вышел из дома, налево пошел, потом снова налево. Прямо, потом вот здесь чуть направо проход между деревьев, потом прямо и направо по диагонали, там будет свалка, потом вот сюда, там слева большое поле, прямо-прямо-прямо, под небольшим козырьком, долго-долго идешь. И вот, наконец, ты у школы. Я каждый день пешком доходил. И вот этот нехитрый маршрут является мне постоянно во сне. Раз в месяц я вижу этот сон и повторяю этот маршрут.

Манойло: А дом какой?

Печейкин: Пятиэтажный панельный дом. Я тоже вижу его во сне. И как говорит потом мой фитнес-трекер, я глубоко сплю. И вижу сон, где главное событие — мой маршрут. Я иду, ничего не происходит. Я молчу. Я не встревожен. Просто иду.

Манойло: А ощущение себя в каком возрасте? Ребенок или взрослый?

Печейкин: Скорее ребенок, но немножко в сказке. Потому что я не волнуюсь о домашних заданиях. Я просто знаю, что мне нужно пройти эту дорогу. 

Манойло: А ты брал что-то из снов в текст? Описывал что-нибудь?

Печейкин: Да. Это тоже триггер. Я ложусь, начинаю засыпать, почти сплю — и тут возникает очень хорошая фраза. Дальше у меня выбор. Либо проснуться и записать ее, но тогда я долго потом не усну. Либо потерять ее… Взять ее во сне не как спасательный круг, а наоборот, камень, что тебя затянет в это озеро сна, и уйти за ним, в красивое и глубокое небытие. Потом, просыпаясь утром, я всегда помню, что ночью была какая-то классная мысль или идея. Но что там было? Я ни разу не вспомнил. 

Манойло: А было такое, что тебя кто-то выбесил во сне — и ты не можешь не думать об этом, встречая человека уже в реальной жизни? Со мной такое часто происходит. 

Печейкин: Ой, это вопрос интересный. Во-первых, есть так называемые гипнагогические и гипнопомпические сновидения. И это сновидения, которые возникают в сознательном состоянии до и после сна. И, друзья, не думайте, что я или Екатерина сошли с ума, и что если вы видите, что называется, сон наяву, сразу скорая помощь и кукуха едет за вами в больницу. Нет, это не так. Это давно изученные феномены. Оливер Сакс написал, например, книгу о музыкальных образах «Музыкофилия». У меня такое было пару раз в жизни. Однажды я, засыпая, услышал музыку. Это был квинтет Шуберта «Форель». Но эта музыка звучала не в комнате, а в моей голове. И я ложусь и думаю: ну вот, я сошел с ума, что делать? И так я лежал и слушал, а потом музыка стала превращаться и преображаться. Я лежал и слушал квинтет Шуберта, которого не существует. Но что же это было? Чудо? Демоны? Нет, это активность височных долей мозга, где обрабатываются слуховые стимулы. Явление, которое является частью нормального диапазона человеческого опыта. У всех нас в голове есть нейросеть, которая рисует картинки, пишет тексты и музыку. Совсем как Midjourney, ChatGPT и Suno. Такое происходит у людей, для которых музыка является важной частью жизни. Я как раз из таких. Но, к счастью, я стал читать книги, которые объяснили мне, что происходит со мной и другими людьми. 

Манойло: Это напомнило мне «Облачный атлас», когда композитор думал, что ему приснилась мелодия, и он потом пытался восстановить ее в памяти. Давай напоследок чего-нибудь порекомендуем?

Печейкин: Это напоминает мне фильм «Смысл жизни по Монти Пайтону». Он заканчивается тем, что телеведущая называет тот самый смысл жизни: «Старайтесь быть вежливыми, не ешьте жирного, читайте хорошие книги, живите в мире и гармонии со всеми людьми, какой бы веры и национальности они ни были».

Манойло: Это и в стиле Павла Дурова. Постарайтесь не стареть.

Печейкин: Могу дать такой совет: чаще гуляйте и послушайте на «Яндекс.Книгах» книгу Эрлинга Кагге, которая называется «Прогулка». Я советую ее всем, хотя там есть слово «Кьеркегор внутри» — не пугайтесь, это был хороший дядька. Это книга о том, как полезно гулять и выгуливать свои мысли и даже свою боль. В древности была даже такая школа философии — перипатетики. Аристотель гулял со своими учениками по теплой Греции и философствовал. Как же я ему завидую! Мысль, рожденная на ногах, поверьте, это хорошая мысль. Вот я уже второй час несу чушь, потому что мы сидим, а не гуляем. А если бы гуляли, я был бы гораздо умней. Но если вам, дорогие читатели, понравился наш разговор, поделитесь им с другими. Мы будем вам благодарны.

                                                                                                                                             

Креативный продюсер проекта: Мария Маханова

Фотограф: Мария Хавторина

Благодарим ресторан «Савой» (Пушечная, д. 6) за помощь в проведении съемок.