Зина

Помещение, комнатка маленькая, параллелепипед, сама же и похожа на меленький гробик, но яркая, цветастая, непонятно, почему так. Стены сияли сплошной синей плиткой. Вдоль стен несколько железных каталок, ржавые трубы, погнутые колесики, будто присыпано синим, от старости высохло и отскоблилось. Мятная раковина. Гладкая железная дверь в точечных вмятинах, как будто кто-то продавливал пальцем. Зина не продавливала. Не видела, чтобы продавливал кто-то еще. 

Она помыла свои молодые, твердые от мороза руки несогретой водой и направилась к Веронике. Погладила ее руку. Ноготки. Очень аккуратные, ухоженные, легкие, как лепестки камиллы. Вероника лежала раскрытой, распахнутая белая простынь. С огромным бесцветным, как и вся ее кожа, швом, подвернутым внутрь, словно пирог с капустой. Зине казалось, что и пахло капустой, сопревшей на жаркой погоде. Запах ей не нравился сильно. Но пахло не от Вероники. Пахло от других. 

Другим она ничего не рассказывала, не трогала их ладони, не касалась поцелуем лба и дел никаких иметь с ними не хотела – скверный запах сигнализировал, и Зина знала, что из земли они попадут в ад. У Зины там никого не было. Ни друзей, ни знакомых, родственников тоже нет: отец, мать, сестра и двое сыновей написали ей адреса своего нового местопребывания, и Зина получила эту весточку на шестую ночь, проведенную у могилы, – был сентябрь, и, закутавшись в телогрейку, она ночевала прямо на желтом свежераскопанном грунте. Рядом была река, почему-то было не страшно. 

Утром Зина умывала памятник, сажала новые цветы, отростки срывала с соседних могил, читала молитвенные и другие религиозные книги, днем ходила на рынок за обедом, который ближе к вечеру делила с закопанными. Ночью ложилась, прижималась к земле лицом и рассказывала, как любит, как сильно скучает, спрашивала, как их найти, умоляла ответить, умоляла забрать, но боялась Законов Божьих, а другой дороги к родным и любимым не знала. Прокалывала пальчиком землю, чтоб им было лучше слышно.

Так, в последнюю из ночей, ковыряясь в мягкой бархатистой земле, вытянула кусочек старой газеты, в обесцвеченных временем буквах разобрала – «рай пахнет розами». На обратной стороне был адрес больницы, где Зина работала. Через две недели Зина перевелась в морг.

Там Зина познакомилась с Розой. Ароматная, чистая женщина, с притаившейся на лице улыбкой – будто вот-вот улыбнется, ну и что, что смерть, ну и пусть умерла, а вот возьму и улыбнусь – казалось ее лицом таким. Белая, светлая кожа, конечности тела будто невесомые, едва касались холодной железной каталки – и тело должно было испариться лиловым туманом или приподняться и улететь. 

– Какая красивая, ей точно туда. – Зина поцеловала Розу в лоб и прошептала на ушко адрес. 

Нарядив Розу в одежды, что принесли близкие родственники, Зина достала из сумки огненно-алый платочек, шелковый лен, в нежных розах, и повязала платок телу на голову. Погладила по макушке. Свернула записку в полоску, напоминающую раздавленную сигарету, и просунула под косынку. 

Дорогие мамочка, папуля, Алеша, Никита, Света. Я не могу жить без вас. Я вас очень люблю. Каждую минуту, каждое мгновение думаю о вас, хочу вас обнять, прижать, поцеловать. Как вы там? Вам хорошо там? Я получила ваш адрес и вот пишу первое письмо. Дайте знать, дошло ли оно. Я очень хочу, чтоб дошло.

Я жить без вас не могу, жизни мне нет, дорогие мои. <...>

Света, пожалуйста, смотри за Алешей и Никиткой, мама уже старенькая, ей с ними тяжело. 

Как папа? Батюшка, Михаил который, тот, что вас отпевал, сказал, что вам там лучше.

<...>

Зина протерла посланнице за ушком розовой водой и еще раз поцеловала неживую кожу в области лба. 

– Спасибо, Роза. Пожалуйста, найдешь их, хорошо, найдешь? 

Зина уговорила родственников не снимать платок, сказала, что не по-божьему без платка хоронить, а тот, что они принесли, потерялся, может, еще кто в морге взял, неизвестно теперь, не найти, хороните в чем есть, поблагодарили лучше бы, что я о покойнице вашей позаботилась, платочек нашла. 

Через сорок дней сестра Розы принесла обратно похожий платок. 

– Спасибо вам большое, Зина. Нам соседка сказала, она женщина знающая, что ни в коем случае без платка хоронить нельзя. А наш, видите, потеряли. Так вы нас выручили, так выручили. 

Вместе с платочком сунула Зине бутылку клюквенной наливки и банку соленых груздей. 

– Это вот Алексей Никитич, муж мой, сам солит. Сам собирает и солит потом. Объедение, у нас все друзья знают, в гости приходят, просят сразу грибки открыть. А настоечка, это у нас Светки, снохи нашей, отец делает. Ее по чуть-чуть хорошо, со сладким с чем, можно и так. Но я с конфетками ее почитаю. Ой, Зина, какое ж вам спасибо. Так выручили, так выручили!

• • •

Тело Катерины было отменным: пахло цветами на солнце, гладкое, нестарое, несмотря на возраст, без родинок почти, хорошо оформленное, округлые плечи, лицо покойной умиротворяющее, на него хотелось смотреть, как на воду, на луну или на звездное небо в августе. 

Зина раскрашивала лоскуток простыни весь вечер, рисовала розовый сад, алую окаемку. Затем свернула треугольником и, заправив кудрявые волосы Катерины за уши, повязала ей. 

Тщательно протерла все тело розовой водой, синячки, под мышками, за ушами, попросила Катерину не забыть передать важное. 

Булавкой приколола к расписанной пышными розами ткани записку. 

Дорогие мои, спасибо большое. Все получила, настойку папину поставила к остальным бутылкам в кладовку. На день рождения открою. 

Грибы открыла, не удержалась. Очень вкусные. Как в том году получились, когда я Никитку родила, помнишь, пап, совсем хорошие тогда вышли. 

От мамы бы хотела какую-то весточку. Пап, попроси маму тоже прислать мне что-нибудь, она там вяжет еще? Может, вязаное чего, носки можно, я в них спать буду. Хуж буду знать, что от тебя. Такое вот желание у меня. 

У меня сейчас все хорошо. Я в больнице все работаю, только вот в другое отделение перевелась. К вам поближе.

Цветы искусственные все выбросила с могилки, буду вам свежие носить. Ты, пап, искусственные ведь не любишь. Ну все, целую. Жду. Алешку с Никиткой поцелуйте от меня. Очень люблю, обнимаю. 

Катерина лежала в белых лилиях и пионах, в темно-бордовом гробу, обшитом плюшем. Человек было не много, семь родственников и несколько знакомых. Повезли в церковь. Зина отпросилась на пару часов и поехала на кладбище. Ей очень хотелось увидеть, как ее письмо уходит под землю, в небо.

Зина ждала на автобусной остановке, возле входа на кладбище, мерзла. Руки были не укрыты ни перчатками, ни платком, становились серо-голубыми, неподвижными. Похорон было немного, людей на кладбище тоже. 

Зина увидела наконец машину с Катериной и пошла за ней. 

Кладбище было совсем небольшое. Если от центральной дороги на третьем перекрестке двинуться вправо и там пройти еще метров шестьсот – именно там Зина провела несколько ночей, прижавшись лицом к похоронной земле, и нашла адрес для всех своих писем, одно из которых уйдет адресатам вместе с Катериной. 

Зина успела. Целовали Катерину, плакали, бросались на землю, на колени, стонали, поправляли цветы, удивлялись, откуда такой платочек на ней, кто-то поспешил снять, не наш ведь, не трогай, не надо, пусть, красивая она в нем. Зина смотрела на погружение письма в почтовую могилу, и уже нетерпение тревожило ее – поскорей бы получить их ответ. 

Зина вспомнила, как в детстве она загадывала Деду Морозу желания, составляла целый лист, запаковывала в конверт, облепляла снежинками и бежала на почту, где опускала в огромный, с нее ростом, фанерный короб. Адреса она не помнила. Опускала конверт в щелку и слышала, как он мягко падал внутри. Что внутри? Ей всегда хотелось узнать. Теперь Зине казалось, знает что.

• • •

– Такая она у вас красивая. Девочек всегда нужно в платочках хоронить. Я вот вам принесла. Возьмете? Маленький такой платочек, ангельский, очень нежный, из шелка, прям для вашей девочки. Возьмете? Она как ангел, и платочек у нее ангельский будет. Нельзя без косыночки хоронить, по-божьему не положено. 

Зина уговаривала маму Настасьинки надеть платочек, который она сама красила цветной водой. Об этом она не сказала. Наврала, что французский, очень дорогой, из-за границы привезли, подарили, они на все заграничное бросаются с огненными глазами. Мама Настасьинки благодарила, обнимала Зину и плакала – спасибо, Зина, платочек такой моей красавице. Спасибо, Зиночка, мы же бедно жили, у нас ведь ничего не было, я ей что могла, все покупала, Ленкины перешивала, чинила, сестренки ее старшей. 

Обнимались, плакали вместе, распрощались. Зина унесла платочек с собой, на следующий день – готовить девочку и письмо. 

Вечером Зина пила чай, клюквенную наливку, писала. 

Мамочка моя, любимая, дорогая, очень люблю тебя. Спасибо за носочки. Баба Христина принесла вчера, говорит, дай, думаю, Зине отнесу, она ж сама не вяжет. Тебя вспоминала. Поговорили про тебя. Пригласила ее к нам, выпили, помянули вас. 

У вас там как? Все хорошо? Как Алешка с Никиткой? Как Света? Папе скажи, каждый вечер его наливку пью, по пятьдесят грамм. 

У меня все хорошо. У тети Люси луковицы взяла тюльпановые, у вас на могилке посажу. 

Мамуль, что же вы во сне ко мне не приходите? Танька Рогожкина говорит, муж к ней часто во сне является. А вас совсем не вижу. Папу один раз вот, на девять дней. Очень хочу вас увидеть, обнять. 

Зина дописала письмо, помыла посуду, умылась, легла спать. И ничего ей не приснилось. 

Утром Зина готовила Настасьинку. Нарядила ее в платье, что дала ей мать. Белое, легкое, парящее. Настасьинка пахла молоком и земляничными листьями. Зина протерла только ее пяточки водой из розового флакона и промокнула изнанку платья на воротничке. Укрыла ее голову шелковой невесомой косынкой, усыпанной маленькими едва проступающими розочками на перламутровом фоне. 

– Настасьинка, ты уже девочка взрослая, уже в школу пошла, проследи, пожалуйста, не потеряй записку, тете Свете отдашь. 

Зина вышла на улицу, прогуливалась по пустому тихому двору. Видела, как уезжала машина с маленьким телом и ее письмом. Зина знала, что письмо долгожданное. Зине казалось, она уже видит долгожданный сон.

• • •

Следующую женщину забирали уже через час. Так бывало редко, чтобы в один день целых два благоухающих тела, наполняющих Зину красивыми невесомыми запахами. Весь этот смрад, который привозили из больниц, был бесконечен, и благородные тела, пахнущие ангелами, как думала Зина, попадались ей редко-редко. А тут целых два. Только что Зина отправила письмо с тетей Лидой. Они хорошо знали семьи друг друга, но Зина не опечалилась и не затосковала по тете Лиде. В одном из писем она передаст ей привет и попросит у нее что-нибудь для скорбящей родни. С тетей Лидой она отправила уже седьмое письмо за минувших два года. 

Зина вошла в синюю комнату, помыла руки, холодные, белые после улицы, и стала расчесывать Веронике волосы. От знакомых Зина слышала, что у Вероники остался сын, маленький мальчик, отца нет, только дед, который будет его растить. 

Жаль, Зине не было жаль, только подумала, что Алеша и Никитка тоже теперь без матери растут, и чего ж теперь? 

Письмо Веронике не было готово. Вечером Зина написала все, что хотела, на одном маленьком клочке, расспросила все важное, рассказала, как сама, поблагодарила за ответные весточки, за подарки и за то, что всегда получала то, что просила у них. 

Вы мои ангелы-хранители, всегда меня стережете, поддерживаете, помогаете, чем можете, мне с вами так хорошо, спокойно, надежнее, чем у Христа за пазухой, – 

поэтому в письме с Вероникой ей уже нечего было сказать. Она взяла с собой фотокарточку из дома, где они были все вместе. Вечер, лето, утомившийся свет предзакатный, Зина держала Алешку на руках, остальные сидели вдоль стола на улице, ели шашлык. 

Было хорошо. И фотокарточка хорошая. Зина решила отправить ее. Как подписать? Ходила, держала фотографию в руках, подыскивала стихотворение, положила на стол, принялась надевать на Веронику платок с пурпурными розами. Вероника пахла гречневой кашей в белом сливочном масле. Красивая, расправила волосы на ее немое лицо. 

Зина вернулась к столу и на обороте фотокарточки написала: 

Мамочка, любимая, дорогая, ребеночка хочу. 

Веронику хоронили в красном, разложив вдоль ее тела чайные, алые, коралловые цветы. Зина больше ничего не видела, долго мыла холодные руки и умывала лицо.

• • •

Зина покрасила оградку в синий, сидела, ждала чего-то, потом решила поесть. Земля уже давно притопталась, стала жесткой, непроницаемой, и Зина гадала, что бы это могло значить. Ответа на последнее письмо так и не приходило. Ела горячую вареную картошку, шел пар, белыми комьями, плотный, как банный. 

Из этого пара, будто сквозь туман, вышло какое-то изображение. Показалось, кто-то шел между могилами, шевелил деревья, рябины, не по дорожке, да и не было в такое холодное и утреннее время на кладбище никого, не было и не бывало. Ей показалось, картофельный пар, как туман. Зина ела дальше, достала клюквенную наливку, выпила за здоровье умерших. Никитка, интересно, каким будет, как вырастет? А Алешка? Что вот они сейчас делают? Все вместе? 

Мальчик, через соседнюю могилу, мимо памятника проходил мальчик, наклонивший голову, намеренно огибая Зину кругом, чтобы не столкнуться, пройти скорее, пройти мимо, видно, никого не ждал здесь увидеть. 

– Ты чего тут ходишь? Такой маленький, один? 

– Я не один. 

– Чего ты ходишь по кладбищу-то? Тебя как зовут? 

Мальчик стеснялся разговаривать с Зиной, хотел скорее пойти дальше, уйти, вырваться из ее расспросов и дальше идти, как шел, с облегчением оставить Зину. 

– Нет, дети одни по кладбищу ходить не должны. Ты тут один? 

– Я не один.

– А с кем? Ты чей?

– С мамой. 

– А где мама твоя, покажи. Ты откуда, живешь где? 

– На Вучетича. 

– А мама где? Как маму твою зовут? 

– Вероника, – и показал рукой в сторону, откуда шел. 

– А фамилия? 

– Ранков. 

– Как? Как Ранков? Вероника Ранкова твоя мама? 

– Ага. 

– И что, она здесь прям, твоя мама? Я твою маму знаю. Она что, прямо здесь?

– Вот там она. 

– Ну-ка, пойдем отведешь меня. Пойдем-пойдем. 

Зина шла за мальчиком, перепрыгивала могилы, в юбке, мальчик оборачивался на нее, успевает ли, она касалась рукой его синей куртки, иду-иду, скорее, Зина надеялась увидеть Веронику, живую, с письмом от Алеши, Никиты, мамы...

– Вот она, – они подошли к могиле, на фотографии была Вероника, и больше нигде Вероники не было. 

– Зачем же ты сюда ходишь? 

– Я маму жду. 

– Тебя как зовут? 

– Егор. 

– Егор, нельзя таким маленьким по кладбищу одним ходить, ты почему не в школе?

Егор крепко вжал подбородок в ворот своей куртки, лицо покраснело, плакать он хотел, еще вот чуть-чуть и расплачется. 

– Я маму жду. Я жду маму. 

Зина обнимала Егора, стоя на корточках, он вырывался и плакал. 

– Егор, не плачь, давай твоей маме письмо напишем, хочешь? Давай?

• • •

Они вошли в маленькую комнатку, параллелепипед, изнутри отделанный синей глянцевой плиткой, Зина ее хорошо мыла, ей нравилось, чтобы в этой комнате было чисто. Яркая, цветастая, непонятно, почему комнату сделали именно так.

– Егор, руки сначала помой.

Зина подошла к мятному умывальнику, вымыла руки, умыла лицо, ей было жарко и мокро под свитером, протерла влажной рукой горячую потную спину. 

– Ничего только не трогай здесь. Давай мне свое письмо. 

Егор достал из кармана маленький смятый листок бумаги, писали они вместе, Зина проверяла ошибки, переписывал, ничего не проси, просто рассказывай, просить тебе нельзя ничего, просидели целый вечер, потом Зина проводила Егора домой, к деду, пьяному, как обычно, поэтому иногда Егор оставался у Зины, а после школы всегда шел к ней на работу, забирал ключ, шел в ее дом, ел, но вечером все же она возвращала подаренного ребенка на место, дед когда-нибудь да умрет, и тогда все можно будет сделать по закону. 

Первое после их встречи на кладбище письмо Зина отправила маме, благодарила снова и снова, просила, чтобы Никитка и Алеша не ревновали, их она любит сильнее, ну родные же, чего тут сравнивать, но потом уговаривала, что Егор очень хороший мальчик, похож даже чем-то на Алешку, они жалко раньше не дружили, просила передать Веронике спасибо за такого сына, скоро напишем ей, на кладбище у нее бываем часто с Егором.

Зина занавесила шторы, синий мрак заполонил все, не нравилось ей, чтобы Егор видел завернутые в белое, пахнущие мхом и капустой тела. 

– Егор, тебе пахнет? Чем пахнет? 

Стало темно, только просвечивались очертания. Наталья Санна имела сморщенное исхудавшее тело, пошел девяносто первый год, маленький светлый человечек, болела и улыбалась, учила когда-то совсем давно Зину грамоте, а потом Егора должна была, но уже не вышла, не смогла больше работать, до школы уже было не дойти ей. Пахла французской «Климой».

Платочек Зина вышивала нитками – тени пурпурных роз, красивый получился, маленький и аккуратненький, как и сама Наталья Санна. Укрыла ей голову, затянула узелок на шее, протерла розовым экстрактом и подозвала Егора. 

– Егор, ты чего там пишешь? 

– Обвожу, чтоб четче буквы... – Егор резко, вздрогнув, оторвал ручку от бумаги и быстро скрутил письмо в маленький бумажный квадратик, чтобы никто больше не увидел письма.

Зина объяснила, что бояться не нужно, она здесь работает давно, такие же люди, как и мы с тобой, не нужно бояться, просто кто-то в ад, а кто-то в рай, чувствуешь запах? Показала, приколоть нужно за ткань, выдала булавку, осторожно только, письмо приколоть и нашептать на ушко, попросить горячо-горячо, всей душой попросить, назвать кому, куда, Наталья Санна твою маму знала, она ее найдет, адреса-то мы не знаем, но найдет. Прикалывай. 

Егор закрыл глаза, приколол записку вовнутрь головного платочка и потянулся, зажмурив глаза сильней, к телу. Шептал то, что сказала Зина. Потом шептал с силой сердца, с душой, вкладывая все свое желание. 

– Ну, все. Хорошо. Ответа теперь будем ждать. – Зина дала Егору ключ от квартиры, ступай, уроки сделать, но сначала поесть, борщ обязательно разогрей, сделала, как он любит, без капусты, одна свекла, потом гречку с котлетами, к деду зайдет, попросит, чтобы Егор на ночь остался. Вечером Зина вернется, пойдут в кафе. Ждет пусть, из дома не выходит. Поцеловала Егора в лицо, проводила, из школы позвони, что дошел. 

Любимая и дорогая мама. Это я, Егор.

Я хорошо учусь, очень тебя жду. Мы живем с дедом иногда, но он пьяный, можно, пожалуйста, я буду с тетей Зиной жить? Она хорошая, мы с ней к тебе ходим часто, убираемся. Она со мной уроки тоже делает. Когда ты к нам приедешь? Приезжай к нам. Я знаю, что вам нельзя к нам, но на чуть-чуть можно. Пока!

Мама, забери 

                       меня с собой,

                                             пожалуйста!Ɔ.