Карла Бруни. Первый голос

Вообще-то она итальянка, хотя всю жизнь прожила в Париже. И мама у нее итальянка, и тот, кого она считала долгие годы своим отцом, и тот, который им в действительности был, – все родом из Италии. Запутанная история в духе семейных романов. Но что делать? Жизнь! Карла похожа на всех зеленоглазых женщин с портретов итальянского Возрождения. Только красивее. Вполне могла бы позировать для какой-нибудь «Дамы с горностаем». А как бы ей пошли все эти тяжелые наряды, увесистые украшения, неподъемные шлейфы и мантии! В своей модельной юности она немало их перемерила во время модных показов. Модельеры любили выпускать ее под финал шоу в образе непорочной невесты, закутанной в шелка, с флердоранжем на голове и букетиком в руках. В жизни она, похоже, сроду этого ничего не надевала. Всегда в джинсах и майке. И свадебного наряда у нее не было. Они и с Николя Саркози расписались по-простому в мэрии. Без всякой фаты и, кажется, даже без свидетелей. Быстро и деловито, как все, что Карла делает, когда речь не идет о ее творчестве. По большому счету сейчас ее интересует только это, и говорить она может только о своих песнях и альбомах. И если очень попросят – то еще о Bulgari, в чьих украшениях она постоянно появляется, как раз с тех пор, как ее муж покинул Елисейский дворец.

Вначале о песнях. Карла – классическая бардесса. То, что называется «девушка с гитарой». Такие иногда поют в подземных переходах или ходят по электричкам. Длинные волосы, блуждающая улыбка, нежный, негромкий голос, какие-то нехитрые рифмы и несложные аккорды. Если бы знала русский, ей бы подошла любовная лирика Новеллы Матвеевой. Что-то такое тихое, кроткое, бубнящее и усыпляющее, как осенний дождь, стучащий по крыше. Без надрыва и громких претензий на какой-то вокал или философские глубины. Но мило. Другого слова, наверное, и не подберешь. Вообще, при личном общении с Карлой удивляешься отсутствию всякой позы и пафоса. Можно счесть это за породу – ее итальянская родословная насчитывает несколько поколений аристократов. А можно и за ум – в конце концов, не так часто бывшие модели становятся первыми дамами Франции. 

Из ближайших предшественниц на французской эстраде можно смело назвать Джейн Биркин, хотя Карла ее имени никогда не упоминает. Та тоже большой мастер шептать в микрофон. Но не надо забывать, что все эти стоны и шепоты ей поначалу аранжировал сам Серж Генсбур, да и после развода с ним Джейн редко оставалась одна. Рядом всегда были талантливые мужчины, готовые написать для нее песни, а если надо, спеть с ней, а то и вместо нее. Достаточно вспомнить самый ее успешный альбом Rendez-vous, целиком состоящий из дуэтов с музыкантами разных поколений – от Паоло Конте до Брайана Молко. Если любимая роль Джейн – патронесса всех одиноких, отверженных и несчастных, то у Карлы совсем другой репертуар. Во-первых, она поет преимущественно песни собственного сочинения. А во-вторых, мужчины ей нужны не на сцене, а в зале. Она поет для них. Она не спешит озвучить на весь мир свои страдания и страсти. Она тут для того, чтобы утешать, отвлекать, развлекать. Она певица тихих, доступных радостей и поэт скромных, домашних удовольствий. При этом ее голос не дребезжит, как больной хрусталь в бабушкином буфете, а тихо и бесконечно льется, как вода из крана, который позабыли закрыть. 

Она никогда не стонет и не жалуется, а только кротко воркует и припоминает что-то бесконечно родное, близкое и знакомое. Вот почему лучше всего слушать Карлу вечером одному в пустом доме с бокалом хорошего вина. Вот почему она давно стала любимой дивой нашего Relax FM. Впрочем, все знают, что эта нежная голубица в любой момент может обернуться то хищницей, «пожирательницей чужих мужей», как о ней написала в своем романе ее давняя соперница Жюстин Леви, то идеально воспитанной и любезной немнословной хозяйкой Елисейского дворца. Карла многолика и неуловима. И нет такого вопроса, на который бы у нее не нашлось мгновенного ответа. И нет такой колкости, на которую она не ответила бы безмятежной, обворожительной улыбкой. 

Как хотелось в свое время настырной американке Барбаре Уолтерс застать Карлу врасплох своим дотошным расследованием ее связи с Миком Джаггером и Эриком Клэптоном. Как она задыхалась, подбирала слова и неопровержимые улики… Все по нулям. Карла лишь снисходительно улыбнулась: «Ну что вы, мадам! Когда мы сошлись с Николя, мне было уже сорок. И у мужа, и у меня за плечами была целая жизнь. Наверное, было бы странно, если бы в ней не было других людей». 

Или когда накануне первого государственного визита Саркози в Великобританию один из аукционных домов Лондона выставил на продажу ее фотографии ню и вся желтая пресса распечатала их в размер своих газетных полос: вот, мол, смотрите, как выглядит первая дама Франции а-ля натюрель. И что Карла? Никакой реакции. Взглянула мельком, близоруко прищурилась: «А что, я, кажется, была ничего?» И побежала переодеваться к королевскому банкету в Букингемском дворце. 

На месте французов я бы проголосовал за Саркози только ради того, чтобы чаще видеть ее на газетных полосах и телеэкранах. Но они выбрали Олланда – возможно, из одной вековой ненависти третьего сословия ко всем богатым, успешным и красивым. Но при этом сама Карла в список прегрешений Саркози никогда не входила. Ему только однажды вменили в вину, что он всем сотрудникам своей администрации подарил по ее диску Comme si de rien n’était («Как ни в чем не бывало»). Причем куплены они были не из представительских президентских сумм, а на кровные, честно заработанные евро. И на свои наряды во время официальных визитов и приемов Карла государственный бюджет не транжирила. Модные дома ее одевали по старой памяти бесплатно. Ведь лучшей рекламы нельзя себе и вообразить. 

На мой вопрос, была ли для Карлы ролевой моделью Жаклин Кеннеди, она ответила:

– Все-таки Джеки стала хозяйкой Белого дома, будучи очень молодой. Ей ведь было не больше тридцати. Она хотела привить американцам вкус к «большому стилю», европейской моде, хорошим манерам. Для того времени это была революция. Я никогда не ставила перед собой таких амбициозных задач. Скорее меня поначалу напрягало то обстоятельство, что моя предшественница, мадам Ширак, была идеальной хозяйкой, оставившей все службы Елисейского дворца и президентских резиденций в образцовом состоянии. По этой части, признаюсь, я была не слишком опытна и, конечно, боялась сравнений не в свою пользу. Но могу сказать, что к концу срока пребывания моего мужа на посту президента Франции я более или менее освоилась со своими многочисленными обязанностями, так что, надеюсь, ему не приходилось за меня краснеть. 

Мы говорим по телефону. Голос Карлы в трубке звучит хрипло и немного устало. Кажется, она простужена. Иногда слышны детские голоса, которые врываются посреди нашего разговора эхом другой жизни. И тогда, извинившись, Карла переходит на итальянский или французский. У меня иногда возникает чувство, что я сижу непрошеным гостем посреди гостиной, где вокруг носятся дети, лают собаки, куда время от времени заглядывает недовольный муж, а хозяйка невозмутимо продолжает вести светскую беседу с гостем, попутно дирижируя готовящимся обедом или отдавая распоряжения по дому. Что-то в этом было от итальянского кино или от грузинского застолья. Какая-то внутренняя расслабленность и несокрушимый покой, который не могли нарушить ни мои вопросы, ни вторжение детей, ни голоса из другого телефона. Итак, о чем мы говорили? Ах да, о Жаклин Кеннеди… 

Сама она не любит, когда ее с кем-нибудь сравнивают. Всегда готова восхититься другими, но предпочитает оставаться самой собой. И все же есть одна женщина, которая для Карлы была и остается недосягаемым образцом ума, внутренней свободы и красоты. Это Симона де Бовуар. Писатель, философ, идеолог феминизма.

– Вы читали ее «Второй пол»? – спрашивает меня Карла. – Я выросла на ее книгах. Она открыла для меня феминизм как главную идею, как философию жизни. Без ее книг я бы еще долго оставалась темной, зажатой девочкой из буржуазной семьи. Еще мне близка Колетт. Вы знаете Колетт? Мне вообще нравятся люди, которые создают себя сами, не боятся идти наперекор обстоятельствам и общественному мнению. Но если говорить о песнях, то в наибольшей степени на меня повлиял Боб Дилан. Я никогда не старалась ему подражать. Да это и невозможно. Но тембр его голоса, его стихи постоянно звучат во мне. Для меня все, что делает Дилан, – это прежде всего прекрасная поэзия, ставшая музыкой. 

В разговоре мы то и дело возвращаемся в шестидесятые-семидесятые годы. 

– Какое это было молодое и прекрасное время! Правда, в доме моих родителей тогда был культ классической музыки. Они хорошо знали Герберта фон Караяна. В гостях у нас бывала Мария Каллас. Конечно, я была еще слишком мала, чтобы оценить значение всех этих персон. Но, считаю, моим родителям крупно повезло, что их молодость пришлась как раз на эти годы. Это было время титанов и великих надежд. Мне кажется, тогда людей по обе стороны железного занавеса объединяла надежда на устройство какого-то более счастливого и более справедливого мира для всех. Такое чувство, что никто не думал о настоящем, все были устремлены в будущее. Все грезили космосом, социалистическими утопиями, новым кино. А потом все стало будничным, скучным, серым и… страшным. В Италии, где мы жили, всерьез замаячила угроза киднеппинга, страх террора незаметно проник в нашу жизнь, да так никуда и не делся до сих пор. Меня с сестрой срочно переправили к бабушке во Францию, где было чуть безопаснее. Собственно, я выросла здесь. И первую свою песню сочинила на французском языке, хотя считается, что итальянский мой родной и первый язык.

Ɔ. А когда вы поняли, что очень красивы? Вы зафиксировали этот момент? 

Скажу без всякого жеманства: я никогда не мнила себя какой-то невероятной красавицей. Более того, когда я начала выходить на подиум, меня не покидал страх так и остаться безмолвной посредственностью, на которой просто хорошо сидят платья. Я была слишком высокой, слишком худой, а вокруг были самые настоящие красавицы, на чьем фоне я смотрелась плоской дылдой. До сих пор красота для меня ассоциируется больше с природой, с пейзажем, с цветом неба и моря. И очень редко – с человеческим лицом. Ведь стандарты красоты постоянно меняются. И эталонные модели времен моей юности вряд ли бы сегодня стали королевами подиума. Да и что значит красота без внутренней гармонии и обаяния? Пустой футляр. Не больше! Не очень понятно, что с ним делать, для чего приспособить. То есть до тридцати этот вопрос, может быть, и не стоит так остро, зато потом...

Ɔ. Я читал, что во время съемок и показов, когда выдавалась свободная минута, вы читали романы Достоевского, пряча их под глянцевыми обложками Elle или Vogue. Я могу поинтересоваться, зачем вы это делали? 

Мне просто не хотелось выделяться из общей массы девочек-моделей, чтобы обо мне говорили: подумаешь, интеллектуалка… Нашла место, где читать Достоевского! Если ты такая умная, зачем работаешь моделью? Тогда иди учиться в Сорбонну или, по крайней мере, сиди в библиотеке. Там серьезные книжки читать удобнее, чем в перерывах между макияжем и примерками. Закулисный мир моды устроен жестко. Каждый должен знать свое место и никогда не выбиваться из общего строя. Но что делать, я любила Достоевского и люблю до сих пор.

Ɔ. Вы принадлежите поколению супермоделей. Это была особая каста в начале девяностых годов, которой так никто и не пришел на смену. Что вы думаете об этом периоде своей жизни? Вы были счастливы? 

О, это было круто! Круто и весело. Казалось, так будет всегда. Мы так и будем до конца своих дней летать с одного показа на другой на джетах и «конкордах», веселиться на вечеринках, крутить романы, пить шампанское, сниматься у великих фотографов. Сколько было бесконечных перелетов, разъездов, интересных встреч! Такой калейдоскоп впечатлений. Я люблю людей моды. Мне нравится сама атмосфера показов, пестрая толпа фэшионистов, тех самых, для кого мода стала чем-то вроде второй религии, а может быть, и первой. Им нет дела до политики, до социума, до общественных бурь и мировых катаклизмов, а есть только одна страсть – это их драгоценная внешность, их look. «Как я выгляжу?» – для них это вопрос жизни и смерти. И вот в этой толпе нарциссов обоего пола я всегда прекрасно себя ощущала. Я понимала их, сочувствовала, может быть, над кем-то посмеивалась. Но мне с ними было хорошо. Они для меня как младшие сестры и братья. В них я узнавала собственные комплексы, страсти и мечты. Правда, сама я из них давно выросла, как из подростковых платьев и джинсов, которые стали мне просто малы. Но все равно это часть меня.

Ɔ. В чем, на ваш взгляд, главная привлекательность мира гламура?

Если окружающий мир все время навязывает вам свои требования и законы, давит моралью, авторитетами и предрассудками, то мир моды не требует ничего, кроме как излучать счастье, молодость и красоту. Многие слабые натуры стремятся туда попасть в надежде на спасение и легкую жизнь, но преуспеть удается только единицам. 

Ɔ. Но вам-то это удалось лучше, чем кому бы то ни было. В своих интервью вы любите повторять, что работа супермодели предполагает очень одинокую жизнь, несмотря на большое количество людей вокруг.

Да, это работа для одиночки. Но мне нравится быть одной. Наедине с собой лучше думается, лучше сочиняется. Одиночество – это прекрасное состояние, если знаешь, как им распорядиться и для чего его применить. При этом мне удалось сохранить теплые отношения со многими девочками. Когда я недавно давала концерт в Нью-Йорке, ко мне за кулисы зашла Линда Евангелиста, и я ей была безумно рада. А Крис Тарлингтон пригласила меня участвовать в акциях своего благотворительного фонда. В общем, мы не теряем связи друг с другом, хотя, когда выходили на подиум, общались мало.

Ɔ. Тогда самое время мне спросить вас о сотрудничестве с ювелирным домом Bulgari. Что значат в вашей жизни драгоценности? Мне кажется, вы не из тех женщин, которые помешаны на бриллиантах. 

Я люблю драгоценности, но еще больше простоту и отсутствие всякого намека на любую претенциозность. Украшения я различаю двух видов: те, с которыми связаны воспоминания детства, фамильные вещи из шкатулки мамы или бабушки. Их я даже больше люблю разглядывать и трогать, чем носить постоянно. И те, которые были подарены лично мне и что-то собой символизируют, за которыми есть какая-то тайна, известная только двоим. 

Ɔ. Вы помните эту историю, как Одри Хепберн, заприметив новое кольцо на руке Элизабет Тейлор, поинтересовалась у нее: «Это Bulgari?» «Нет, – ответила Лиз, – Ричард Бертон». Что для вас важнее – подарок или тот, кто его вам дарит?

Ну, конечно, даритель является самой важной, ключевой и решающей фигурой. Хотя какая женщина откажется от Bulgari? Особенность их ювелирных изделий заключается в том, что они становятся как бы твоей второй кожей. Они такие легкие и невесомые, что к ним мгновенно привыкаешь и уже не можешь с ними расстаться. В них заключена какая-то особая энергия, которая согревает тебя изнутри. К тому же лично мне нравится, что это очень итальянский, очень римский бренд. В Bulgari я как будто вновь становлюсь римлянкой. Может быть, чуть более экспрессивной и говорливой, чем это принято во Франции. А что касается подарка, то самый обычный лист ватмана, разрисованный моими детьми, может сделать меня абсолютно счастливой. 

Ɔ. И все же какой подарок был самым важным в вашей жизни? 

Удача. Мне много везло. Может, даже слишком…

Ɔ. Ну, это уже от Бога! А от людей, от мужчин?

Наверное, все-таки самым важным подарком, который я когда-либо получала, стала моя первая гитара. Мне ее вручили родители на мое девятилетие. Собственно, с нее все началось.

Ɔ. …ваша главная любовная история в жизни.

Нет, главная любовная история состоялась много, много позже. Ею стали мой муж и мои дети. А вот песни, которые я сочиняю, это мой воздух. Я ими дышу, живу. Это сны, которые я вижу наяву, облака, на которых иногда парю. Не часто, но тоже иногда случается.

Ɔ. Вы ощущаете то, что вы делаете на эстраде, продолжением некоей большой традиции французской авторской песни? Когда-то она была очень популярна в России. 

О, да! Когда меня спрашивают: «А на что похожи ваши песни?» – я называю имена моих любимых певцов: Барбара, Франсуаза Арди, Азнавур, Брель. Их голоса, их песни всегда вдохновляли и поддерживали меня. Я счастлива, что мой голос – один из многих в этом великом хоре. Некоторые из их песен я включила в свой репертуар. Поначалу это как драгоценность, взятая напрокат, но потом к ней привыкаешь, и она становится совсем твоей.

Ɔ. Вы же поете не только на французском и итальянском, но и на английском языке? Даже записали целый диск No Promises. 

Мне захотелось попробовать себя совсем в другом темпоритме, добиться идеального произношения, которого у меня никогда не было, при том что на английском я говорю с детства. И тут мне пришлось обратиться за помощью к прекрасной Марианне Фейтфулл, которая оказалась очень строгим и требовательным учителем. Все это время я не расставалась со стихотворными сборниками Эмили Дикинсон и Сильвии Плат. Вместе с сонетами Шекспира они стали моим главным чтением на ночь. Английский язык вообще диктует певцам особую ритмику. Латинянам, к которым я принадлежу по рождению и воспитанию, это уловить довольно сложно. А за русский язык я даже еще не бралась. Фонетически он звучит божественно, но, Боже, как же трудно воспроизвести его мелодию!

Ɔ. Вы однажды приезжали в Россию на гастроли… 

И надо сказать, они прошли прекрасно. У меня был замечательный зал, который слушал меня с такой нежностью и вниманием. Хотя не было никакого перевода. И далеко не все понимали французский. Я только что-то чуть-чуть рассказывала по-английски, чтобы объяснить содержание своих песен. Но и этого им было достаточно. Для меня Россия – это невероятное сочетание безудержной страсти и какой-то завораживающей меланхолии. Вся печаль мира звучит в ваших народных песнях. Я это поняла, когда моя сестра погрузилась в мир Чехова, снимая свою версию «Трех сестер».

Ɔ. Как жаль, что вы там не сыграли.

Мне тоже. Но я не теряю надежды. Хотя вам не кажется, что для начала кинокарьеры уже немного поздновато? 

Ɔ. Но вы же сыграли роль камео у Вуди Аллена.

Надо же было с чего-то начинать.

Ɔ. Скажите, только честно, вы хотели бы вернуться в Елисейский дворец?

Туда очень хочет вернуться мой муж.

Ɔ. А вы?

А мне все равно. Он будет бороться. И я надеюсь, что у него все получится. И если это произойдет, я буду искренне рада за него. Но я знаю, что лично для меня мало что изменится. Наверное, появится больше возможностей помогать другим людям. Это действительно серьезный стимул, который всегда дает силы и мужество действовать, но для меня, как автора и исполнительницы собственных песен, формальный переезд в Елисейский дворец мало что меняет. 

Ɔ. Но вы тогда не сможете выступать  с концертами? 

Почему? Только во Франции. Но мир велик, я могу выступать всюду, где захочу. А точнее, куда позовут. Кстати, у меня есть приглашение на следующее лето с концертным туром в Россию. Так что, надеюсь, мы еще споем.Ɔ.