Геннадий Шпаликов написал всего сотню стихов, многие из них стали песнями, несколько – шлягерами: «Я к вам травою прорасту», «Я шагаю по Москве», «Рио-Рита». Он сценарист знаменитых фильмов «Застава Ильича», «Я родом из детства». В двадцать пять он был уже звездой кино, но ранний взлет сменился крутым пике, приведшим к трагической гибели. В год восьмидесятилетия со дня рождения Шпаликова «Сноб» публикует его неизвестное стихотворение
Фото из личного архива
Фото из личного архива
Фото из личного архива
В начале 1970-х Шпаликов оказался нищим.
Две картины 1971 года по его сценариям не имели кассового успеха, одна – «Ты и я» (режиссер Лариса Шепитько, музыка Альфреда Шнитке), другая – «Пой песню, поэт…» о Сергее Есенине (режиссер Сергей Урусевский). Первый фильм получил приз на конкурсе молодого кино Венецианского кинофестиваля, но в советском прокате занял последнюю строчку посещаемости, второму Госкино назначило всего шестнадцать копий при обычных тиражах в десятки тысяч. Денег Шпаликов не получил, новой работы не было. Кроме того, он разошелся со своей второй женой Инной Гулой, жить ему было негде и не на что.
Мой отчим, писатель-сатирик Владимир Тихвинский, где-то встретил Шпаликова и предложил ему пожить у нас, пока они с моей мамой будут в отъезде, в квартире оставалась только я.
Шпаликов пил издавна (что не мешало ему работать), но, оказавшись в полностью беспросветной ситуации, когда и сценарии его Госкино больше не принимало, и песен на его стихи больше не писали, он просто не расставался с бутылкой водки.
Шпаликов появился в доме в начале лета 1972 года. Пытаюсь вспомнить тогдашнее свое впечатление. Высокий, плотный, с одутловатым лицом, слегка заплывшими глазами. Некрасивый (а ведь не так давно, судя по фото, был просто сказочным принцем). Потерянный. Какой-то весь сносившийся, как старый башмак. Только глаза живые, яркие, всматривающиеся, будто отдельные от всей его осевшей, сдавшейся фигуры. Он показался мне пожилым, а было ему всего тридцать четыре года. Мне – семнадцать. Экзамены, свидания; дома поначалу старалась приободрить Гену, чьих жизненных обстоятельств не знала, но видела: передо мной – заблудившийся трамвай. Длилась моя забота недолго – неразумно же было оставлять на мое попечение взрослого мужчину, тем более сильно пьющего.
Фото из личного архива
Фото из личного архива
Фото из личного архива
Сегодня я бы… не знаю, что-нибудь придумала бы, а тогда обратилась в бегство. Стала приходить домой только ночевать. Гена безостановочно пил, однажды я пришла домой очень поздно и не смогла отпереть дверь ключом – она была заперта изнутри. На звонки никто не открывал, и мне пришлось залезть по пожарной лестнице на балкон моего третьего этажа. Добралась до балконной двери, она тоже оказалась заперта. Увидела Гену спящим на диване в комнате, при свете, стучала в стекло, звала сперва тихо, боясь разбудить соседей, потом громко, сонные соседи повысовывались из окон, стали на меня кричать хором, и Гена наконец проснулся.
Шпаликов ушел еще до возвращения родителей и оставил мне на столе стихотворение с надписью «Дорогой Тане на память от твоего товарища». И на первом черновике «Тане». Этого стихотворения никто, кроме меня, не видел. Сейчас я впервые набираю его на компьютере. Видно, что начато оно в состоянии относительно трезвом, а по мере написания голова затуманивается, почерк становится неразборчивым, ритм сбивается.
Шпаликов еще два с половиной года ютился по разным людям, домам творчества, пытался писать роман, но никакого просвета не возникало, да он и сам вряд ли уже мог выйти из пике. Он написал записку, что не может больше так жить, и 1 ноября 1974 года повесился на втором этаже коттеджа Дома творчества писателей в Переделкине.
Григорий Горин первым нашел тело и корил потом себя за то, что дал в тот вечер денег Шпаликову только на вино, а если б дал на водку (она была дороже), то Шпаликов просто заснул бы и остался жив. Но понятно, что продолжать такое существование Геннадию Федоровичу было невмоготу и незачем. А было ему всего тридцать семь лет.
Фото из личного архива
Фото из личного архива
Фото из личного архива
Шпаликов не хранил рукописи, их остались единицы. И эти несколько листочков нашлись чудом, пролежав сорок четыре года – дольше, чем прожил Шпаликов, – в чемодане с архивами у меня на антресолях. Я знала, что они есть, искала, но не могла найти. Они оказались в самом высоком, дальнем, темном углу. Некогда я собрала этот чемодан – письма, фотографии, дневники – и оставила на волю случая, как бросают бутылку с запиской в море. И вот послание вернулось. От удали той эпохи, в которой талант и отвага были высшими ценностями, остались одни воспоминания. Шпаликову в этом году справят восьмидесятилетний юбилей. Стихотворение, написанное у меня в доме на Колхозной (ныне Сухаревской) площади, – неожиданный юбилейный подарок.
Геннадий Шпаликов. Дорогой Тане на память от твоего товарища
• • •
Когда спадет вечерний шум, вне навигаций, лоций, я дорожил и дорожу, чего душе неймется.
Куда ее себе девать, но форточкам, подушкам, и невесомая кровать, веселая кукушка 1.
Она – ку-ку, а я – увы 2, я крестики не ставлю, чего пониже головы, определяю ставню.
Тут – стук-стук-стук через окно или же через пальцы выходит, кажется, паук или же постояльцы!
Ирония, меня прости, тут где бы завалиться, и занавесочки из ситца, а у тебя я вне пути 3.
Занавесочка раскрывается, этот ситец, и это дерьмо, это девочке понимается, объясни про ремонт,
что не цемент, что не извести, что ни досок и ничего, самолетом ее бы вывезти, для меня, для тебя, для кого? 1972
Варианты:
1
Куда ее себе девать, Канава ли, кукушка, И невесомости кровать, Подушка – не под ушко.
