Анн-Мари Филип. Осенняя дорога

Текст: Юлия Козлова

У этой истории есть две правды. Первая известна всем. Анн Филип, вдова великого Жерара Филипа, написала прекрасную книгу «Одно мгновение», имевшую успех во всем мире. Но есть и правда их дочери Анн-Мари, впервые рискнувшей рассказать о том, как сложилась жизнь в их семье после смерти отца.

Смерть от любви – извечная тема не только художественной литературы и искусства. От любви умерли Камилла Клодель, Густав Малер… – история готова написать длинный список жертв. Бесконечным будет и другой список – тех, кто остался жить дальше после того, как любовь их покинула, бросив в морок такого необъятного одиночества, что жизнь потеряла какой-либо смысл.

Мы встретились в 2006-м. Я помню, в тот год в Париже стояла необычайно теплая весна. Каждую пятницу горожане дружно покидали город, улицы пустели. Вот по такому необитаемому старому кварталу я шла ранним утром на встречу с писательницей и актрисой Анн-Мари, пятидесятиоднолетней дочерью Жерара Филипа. Ее улица ничем не отличается от других – это коридор безликих одинаковых старых домов. Толкнув ворота в глухой стене, попадаю в лабиринт дворов и выхожу к уютной вилле. В спрятанном от прохожих небольшом частном особняке и живет эта женщина.

Она направляется ко мне навстречу стремительным шагом, по-мужски крепко пожимает руку. Даже если не знать, кто она, догадаться о ее родстве с Жераром Филипом нетрудно: у Анн-Мари глаза отца! Огромные печальные озера в пол-лица. Заметив, что я простужена, она строгим голосом повелевает темнокожей домработнице принести лекарство и чай с медом, а затем набрасывает на мои плечи теплую шаль и чуть ли не силой, как куклу, усаживает в широкое кресло, наполненное шерстяными подушками.

Я знаю, что Анн-Мари сейчас успешно выступает в театре, в моноспектакле. На сцене сидит у стола, покрытого красным сукном, в рубашке такого же цвета, и читает страницы из маминой книжки «Одно мгновение», написанной после смерти Филипа. Еще вчера, планируя нашу встречу, я думала, с чего бы начать разговор. Мне всегда казалось, что перевод названия мемуаров неточен. Le temps d’un soupir – это скорее «время, пока длится вздох» или «протяженность вздоха». И в таком заглавии тема заявляется более точно, оно ощутимо передает мучительную длительность счастья. Вернее, его скоротечность. Мгновение, доля мгновения блаженства, которое, как выстрел, звучит в вашей жизни, а потом убивает. Во всяком случае именно это – основная сюжетная линия книги.

Известно, что Жерар Филип умер при рождении, но врачам удалось сотворить чудо и вернуть его к жизни. Вырвав сына из лап смерти, мать Мину патологически боялась отпускать его от себя без присмотра. Куда бы он ни ходил, всюду за ним следила. Подобная забота категорически не нравилась отцу. Марсель Филип считал изнеженность и ранимость одними из самых постыдных мужских качеств. Он жестко дрессировал сыновей: сообщал, например, жене и одному из мальчиков, что Жан или Жерар «пропал». Все начинали плакать, а отец орал, требуя «подтереть сопли и встретить беспощадную реальность отважно, достойно, с поднятой головой». Отец грубо ломал им психику, а когда они успокаивались, признавался, что все были на самом деле живы-здоровы. Много позже, в один романтический вечер, Жерар Филип приведет свою молодую жену Анн в Люксембургский сад и там возьмет с нее клятву любое горе встречать достойно. То ли он действительно считал, что это им по плечу, то ли еще с пеленок уверовал в свою неуязвимость. Он всегда помнил, что чудесным образом вернулся к жизни в руках акушера, получив прививку от смерти. Лично он умел быть сильным. Помню, услышав запись радиоспектакля 1954 года «Маленький принц», я была совершенно потрясена… голосом Филипа. Глубокий баритон принадлежал явно сильному человеку и совсем не сочетался с образом Самурая весны, как его называли поклонники.

«Мне часто задают вопрос, что я думаю о так называемом феномене Жерара Филипа, – размышляет Анн-Мари. – Почему его так особенно любили? Слава отца пришлась на послевоенное время. Во время оккупации большая часть французов сотрудничала, пусть и пассивно, с завоевателями, испытывая стыд за подобное малодушие. Многие французские актеры снимались за немецкие гонорары. Поэтому, когда говорят, что французский народ – нация Сопротивления, это звучит неубедительно. В те смутные времена неуверенности и стыда людям был необходим особенный герой – образец кристальной чистоты, святости даже. Очень хотелось верить в совершенно прекрасного человека, очень хотелось как можно скорее забыть о своей трусости. Тут появляется Жерар Филип и дает зрителю то, что он ожидает, в нужное время, в нужный час. Мне кажется, сегодня отец вряд ли сделал бы подобную карьеру. Сейчас изменилась система ценностей. Тогда на него смотрели во все глаза, открыв рот от восторга, на него возлагали большие надежды, ему хотели подражать. После затяжной войны, убийств, позора нации и всеобщего смятения вдруг появился человек с лицом принца и глазами ангела, полный энергии и света! Это была фуга, ода радости!»

Вдох и выдох

29 ноября 1951 года Жерар повел под венец Николь Фуркад, ученую-исследовательницу, специалистку по культуре Китая. Он восхищался, что возлюбленная в одиночку одолела тернистый Шелковый путь пешком и на верблюдах из Китая в Индию (как когда-то шел Марко Поло через Тибет, Гималаи и Кашмир), написала документальную книгу «Азиатский караван». Ради Филипа Николь бросила благополучную семью, малолетнего сына. Мать Жерара, как и многие друзья, была против этого брака. Некрасивая, угрюмая и нелюдимая Николь никому не нравилась. Никто не понимал их чувств – Филип мог на людях внезапно схватить ее на руки, поднять вверх, осыпая страстными поцелуями. Николь (Жерар решил переименовать ее в Анн) тенью следовала за ним, часами простаивала за кулисами, ожидая конца репетиций или спектакля. Они купили квартиру на рю Турнон, 6, и практически не выходили оттуда, предпочитая проводить время только вдвоем – посторонних к себе не подпускали. Им посчастливилось найти друг друга, испытать настоящую любовь, перечеркнуть весь мир. Жерар находил силы и время работать, Анн жила только им, ради него и для него. Когда он опасно заболевает туберкулезом и врачи отсчитывают ему срок, единственный, кто не услышит приговора, будет Анн. Она увезет мужа на несколько месяцев в Прованс, начнет усердно кипятить посуду, делать компрессы, лечить, готовить диетические блюда. И в его жизни снова случится чудо – вопреки законам природы и логики он поправится. «Когда моя мать встретила Жерара Филипа, – вспоминает Анн-Мари, – он уже был звездой, но пока не получил статуса культового персонажа. Отец был всеяден, без разбора играл в театре, не пренебрегал дешевыми, бульварными пьесами. Моя мать взяла его под контроль и начала лепить миф. Без нее он никогда не достиг бы тех высот, не превратился в легенду. Жерар Филип стал по-новому держаться на людях, стал очень требовательным в выборе ролей и сценариев для своих фильмов. Никто не догадывался, что за подобной метаморфозой стоит жена – мозг и повелитель его судьбы, самый преданный друг, самый верный советчик, пусть временами и чересчур навязчивый. Она раскрыла в отце качества, дремавшие до встречи с ней. Только благодаря ей он принял важнейшее решение играть в театре под руководством Жана Вилара – она настояла. Она решала, каким быть Жерару Филипу, а не он сам! У нее была бесконечная власть над ним, его душой, помыслами, поступками – ментальная и моральная власть». Одиннадцать лет Анн и Жерар любили друг друга и почти никогда не расставались надолго. У них появились дети, сын и дочь. Филип самозабвенно возился с Анн-Мари и Оливье все свободные вечера, веселил их бесконечной историей собственного сочинения о приключениях таксы Зоэ. А когда он был в театре или на съемках, с малышами играла Анн – у нее для детей были свои сказки. Она тоже придумала для них героиню – обезьянку по имени Атом, живущую на Луне. Анн-Мари, сама став матерью, также придумала лирического героя для своих детей – коня Дансёра. Я спросила ее, есть ли у этих трех выдуманных существ что-то общее. И она ответила: одиночество. Наверное, все они, и она, и папа, и мама, нуждались в своем друге-невидимке.

Почти патологическая сосредоточенность друг на друге, тем не менее, толкнула Жерара Филипа на сомнительный и совершенно никчемный разговор по душам. Как-то вечером он решил очистить перед женой душу, признавшись в своих увлечениях партнершами по съемкам Марией Казарес («Пармская обитель») и Дани Каррель («Большие маневры»). Он каялся перед ней в грехах, жаждал ее понимания и прощения, но Анн лишь упала в обморок. За несколько дней до этой исповеди умерла одна из их домашних голубок. Дурной знак. Через неделю Жерар почувствовал острейшие боли в области живота. Анн пришлось вести его к врачу. Исследования показали воспалительный процесс в печени. Была назначена операция, во время которой доктора поставили более точный диагноз – рак печени четвертой стадии.

«Сколько ему осталось?» – допрашивала Анн доктора.

«Месяц. Самое большее – полгода».

В этот день она решила нарушить обещание в Люксембургском саду и никому не открывать беспощадную правду. Взяла все на себя и категорически запретила окружению сообщать мужу диагноз. Так Анн понимала значение «достойного восприятия горя». До последнего дня Жерар Филип верил, что идет на поправку, выздоравливает. Когда закончится восстановительный период, он обязательно вернется в Национальный народный театр. Он строил планы на будущее, читал и отбирал сценарии, делал пометки в текстах, спорил с режиссерами по телефону. Неожиданно почувствовал себя готовым к роли Гамлета – не зря же велись прежде долгие переговоры с Питером Бруком на эту тему. Вот поправится и сразу… Как держалась Анн в эти дни? Как улыбалась, поддерживала беседу? Смотрела на обреченного мужа и обсуждала с ним вместе маршруты предстоящих путешествий на каникулах? Чего стоила ей подобная крепость духа? Она понимала, что любовь всей ее жизни уходит, никакое чудо, с которым Жерар был всю жизнь накоротке, на этот раз точно не случится. «Твое счастье было для меня превыше всего, – напишет она позже в своих мемуарах. – Я бы заставила лгать весь мир ради улыбки, которую ты подарил мне тогда… Той мимолетной улыбки, которую мне хотелось схватить рукой и прижать к груди. Улыбки, которая и поныне со мной!»

Не обрывайте мимозу!

Одиннадцать лет счастья пролетели как одно мгновение. Любовь длилась так же коротко, как длится вздох. Le temps d’un soupir. Счастье, как и вздох, наполняет легкие воздухом, ощущением полноты и богатства жизни, а потом – пшик… воздух выходит, наступает небытие. Наступает Ничего. Полный мрак. Безмолвие. Жизнь теряет всякий смысл, прекращается. И вот именно эта протяженность вздоха, как оказалось, и была самым счастливым и самым важным мгновением жизни. Во всяком случае для Анн. По просьбе Жерара его похоронили в красном костюме Сида. (Именно красную ткань выберет дочь Анн-Мари, чтобы покрыть стол, на который положит книжку матери в театре. И читать монологи она тоже будет в красной рубашке. Совпадение?) Могилу вырыли у разрушенной старой часовни в местечке Раматюэль. Анн посадила мимозу, единственное посмертное украшение, хотя Жерар не хотел никаких цветов, не хотел даже креста или камня. Со временем мимоза пышно разрослась, случайные прохожие и посетители кладбища стали обрывать ее. Анн пришлось прибить у могилы мужа табличку: «Пожалуйста, не обрывайте мимозу, спасибо». Через семь лет Анн напишет книгу-исповедь, которую многие психологи назовут бесценным материалом для профессионального клинического исследования проблемы человеческого горя. Это один из самых тяжелых и болезнен­ных текстов, который существует в европейской литературе ХХ века, после дневников Анны Франк, наверное. Монолог женщины, вынужденной доживать жизнь без любимого мужчины. Последний разговор, в котором она пытается сказать все, что не успела. Она нашла для себя наилучший способ выживания, представляя, что муж все еще жив, – в дождливую погоду напоминала, чтобы он не забыл взять зонтик, разговаривала с ним вслух, не прятала его вещи.

«Весна причиняет мне боль. Весенний воздух заставляет меня грезить о прошлом, о том, что было бы, если бы ты был со мной… Я научилась жить двойной жизнью. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. Ты был самым прекрасным, что связывало меня с жизнью. Ты познакомил меня со смертью. Самое ужасное – пережить смерть близкого человека. Мне оставалось или тонуть, или дышать, но я не хотела ни того ни другого. Я стала только фасадом, я не знала, чем заполнить дни, я становилась бесплотной тенью».

Не только весна причиняла ей боль. Ей причиняло боль все: любое действие, жест, любая ситуация, которую она так или иначе связывала с мужем. Она пережила его на тридцать лет. Ее похоронили рядом с мужем, накрыв общей могильной плитой. Теперь они навечно обрели друг друга. В книге Анн есть такие строки: «За три дня до твоей смерти появилось солнце, а до этого долго лил дождь. Я отдернула шторы, и ты сказал: “Приятно чувствовать солнце на лице”. Лучи падали на тебя. На мгновение ты закрыл глаза, а когда открыл их, прошептал: “Как хорошо”. Иногда я сержусь на тебя за то, что ты умер. Из-за тебя я силой заставляю себя смотреть на солнце».

Уйти, чтобы остаться

…Анн-Мари требует выпить чай залпом и сразу же съесть столовую ложку меда. Поможет от простуды. Я повинуюсь. Надо бы начинать разговор. Пробую издалека. Пространно говорю о проникновенной книге: «…ваша мама была душевно очень тонким человеком, раз сумела так…» Но Анн-Мари меня грубо и резко прерывает:

«Мать была чудовищем… Сложным, изломанным, тяжелым человеком. Прекрасно понимаю читателя, которого переполняют чувства при знакомстве с ее действительно очень страшной по откровению книгой, но мое сердце молчит, потому что там она ни разу не упоминает о нас, своих детях. Хотя мы с братом не менее остро переживали смерть отца. Когда папа умер, она сразу же отослала нас куда подальше, запретив участвовать в похоронах, то есть переживать трагедию по всем душевным правилам. И это было очень большой ошибкой. Мы не прочувствовали эту боль до конца, не разобрались с ней, не разделили внутри нашей семьи траур, не получили свой первый жестокий, жизненный урок. Не потому ли в сердце навсегда осталась открытая рана? Много позже няня сказала мне: “Почему мать лишила вас последнего свидания с отцом? Я боюсь за вашу психику в будущем, Анн-Мари”. Я видела, как мать плачет, спрашивала ее, откуда эти слезы, и куда спрятался папа, как его найти, когда же наконец он перестанет всех разыгрывать и вернется домой. Но она плотно сжимала губы, отворачивалась и не отвечала. Мать так и не призналась нам, что папа умер, оставив для себя одной право на этот ужасный секрет. Мне было четыре, брату – три года, когда случилась трагедия.

Мать никогда ничего не рассказывала нам о нем. Никогда. Она была одержима этой потерей. Совершенно зациклена на переживании боли, которую не делила и не хотела делить с кем бы то ни было. Она носила траур по нему до своей смерти. Я называю жизнь, которую прожила моя мать, “нежизнью”, она все отдала моему отцу, и на меня, впрочем, как и на все остальное в жизни, у нее уже ничего не осталось. Она сознательно завела себя в тупик, несовместимый с жизнью, пытаясь загнать туда же своих детей. Поэтому у меня очень плохие воспоминания о детстве и юности. Условия, созданные матерью в доме, были настолько невыносимы, что я только и думала, как от нее сбежать. Это было не типичным детским протестом против диктатуры матери, а желанием спасти себя и свою душу. Я не искала причины жестокости собственной матери, не понимала, почему годы спустя она фанатично продолжала оплакивать мужа. Мне просто хотелось нормальной жизни – рядом с матерью было так одиноко, неуютно. Она никогда не гладила меня по голове, никогда не прикасалась ко мне просто так, даже импульсивно! Никогда не говорила ласковые слова, никогда не водила меня в театр. Горе обычно ломает человека. Мою мать оно сделало уродом. Когда вам шесть лет, вы не отдаете ни в чем себе отчета. Просто живете, как живется. И не предаетесь аналитическим размышлениям, почему мама меня так мало любит.

А вот с моим братом Оливье, кстати, она прекрасно ладила. Оливье был поразительно похож на мать во всем, как двойник, да еще унаследовал от нее все негативные черты характера. А вы знаете, что я по сей день не общаюсь с родным братом? Мать и брат вели обособленное существование, куда я не допускалась, и со мной практически не разговаривали. Я была отстранена, отодвинута на задний план. Когда у меня появились дети, я обратила внимание на такую странность. Мать принципиально общалась только с внуками-мальчиками. Мой старший сын Габриель был ее главным любимцем. Малыш – копия Жерара Филипа, и мать в нем души не чаяла: “Габриель самый лучший, самый красивый, самый необыкновенный ребенок на земле”, – часто повторяла она, особо подчеркивая, что мне не дано этого понять. При этом мать даже не смотрела в сторону своей внучки Жанны. Ее как будто не существовало вовсе. Мать испытывала к Габриелю безумную страсть. По сравнению с ним меркло все и вся, прежде всего, естественно, я, неблагодарная дочь, никогда не шедшая на уступки матери. Иными словами, я была недостойна собственного ребенка. Похоже, после смерти мужа она была одержима навязчивой, почти мистической идеей обрести покойного супруга в сыне, а затем во внуке. Она существовала вне быта, вне повседневности, очень далеко от меня, на ледяной вершине – не докричаться. Я постоянно задавала себе вопросы: неужели так устроена жизнь, люди, отношения? А моя семья нормальная? И отвечала самой себе утвердительно. Да, моя семья нормальная. Нормальным казалось то, что мать круглосуточно молчит. Что мы общаемся записками! Да-да, я не оговорилась, записками! Если мне вдруг надо было обратиться к ней с каким-то насущным вопросом, писала записку и просовывала под дверь ее комнаты, которая всегда была наглухо закрыта. Я до сих пор не знаю, что она делала взаперти одна».

Только с возрастом Анн-Мари узнает из мемуаров матери, что на самом деле происходило за закрытой дверью: Анн общалась с вещами мужа, рассматривала его любимые безделушки, разговаривала с ним, вспоминала. «В какой-то момент я столкнулась с еще одной проблемой. У меня не сложился образ отца, не было образа семейной пары. Не оказалось примера для подражания. Я не знала, какой должна быть женщина и каким должен быть мужчина рядом с ней, – не на кого было равняться самой и равнять своих избранников. Мать создала некий сказочный образ прекрасной семейной пары, в правдоподобие которой я никогда не верила. Биограф отца, умный, серьезный журналист Жерар Бональ стал первым, кто сказал мне о том, что у отца были сердечные тайны. Мне было уже сорок пять лет! Когда Бональ работал над книгой о Жераре Филипе, мы проводили долгие часы в беседах, успели подружиться и сблизиться. Он рассказывал мне о своих исследованиях, “знакомил” меня с отцом. И однажды поведал о темной стороне его жизни. Я была потрясена. “Жерар, вы что? Вы говорите мне, что у моего отца были романы на стороне?” – “Да, конечно”. – “Но это невозможно!” – попыталась было возразить ему я, но в ответ услышала: “Увы… Это правда”. Не понимаю, как у матери нашлись силы все это игнорировать, как она могла с этим жить до и после его смерти. Почему она не рассказала всей правды? Мать была в курсе измен моего отца и по этому поводу пролила много слез. Возможно, этим и объясняется ее упорное желание возвеличить, обожествить их любовь, чтобы стереть из памяти мучительные воспоминания. Она просто утонула в горе, так и не сумев выбраться из пучины, в которую себя сама же загнала. Во всяком случае, именно в этом мне удалось ее понять. И простить. Думаю, ей бы очень помогла новая любовь, большая, всепоглощающая. И ведь после смерти мужа у нее были связи с мужчинами. Но все незначительные, никогда не получавшие статуса истинного чувства. Видимо, она была уже не способна ни на какую серьезную привязанность, на огромную любовь, которая ее связывала с моим отцом.

К счастью, характером я пошла в отца. Я начисто лишена всякого мистицизма. Очень трезвый, земной человек. Этой трезвостью я спасаюсь, но она и что-то разрушает во мне. Однажды почувствовала, что пришло время сделать жесткий выбор – немедленно прекращать жить или жить дальше. И я выбрала второе. А это решение означало бежать прочь от матери. Я поняла, что не хочу и не буду, как она, закрываться от мира и медленно тлеть. Уединение – прямой путь к самоубийству. Так в семнадцать лет я окончательно ушла от матери, начала зарабатывать. Из дома принципиально не взяла никаких личных вещей, даже фотографий. Сегодня я все время напоминаю себе, что страдания передаются по наследству. И в меня перешла от матери ее горечь и многое такое, что я даже не могу объяснить словами. По этой причине стараюсь себя контролировать, никогда не терять бдительности. И я поддерживаю с детьми близкие отношения. Слышала о существовании эмоциональной преемственности – это когда дети невольно воспроизводят ту модель семьи, в которой жили сами. Исследования показали, что битые дети становятся жестокими родителями – семейный пример оказывает очень сильное влияние. Для борьбы с этим лично я имею трезвый ум. В отличие от матери я всегда ласкала своих малюток, всегда была рядом с ними. Когда я была маленькая, мать регулярно отправляла меня в летние лагеря. До четырнадцати лет, каждое лето, по три полных месяца я проводила там. Как же было мерзко, как плохо, как я плакала, тосковала… Став старше, дала клятву никогда, ни при каких обстоятельствах не отсылать своих детей в летние лагеря. Никогда. По сей день десять раз на день стараюсь говорить детям “я вас люблю”. Хочу, чтобы они это слышали, ни на мгновение не забывали об этом и не имели причин сомневаться в моей любви.

Матери было всего сорок два, когда она стала вдовой. Всего. Молодая женщина с двумя детьми на руках, да еще без денег. Жерар Филип не оставил после себя ничего! Он жил одним днем и никогда не копил. Незадолго до смерти папа заказал себе новую машину. Ее прислали через месяц после того, как он умер, и мать была вынуждена отослать шикарный автомобиль обратно на фирму. Мы оказались без средств к существованию. Как она выжила? Превратила свою боль в подсобный материал, написала исповедальную книгу. Гениальную книгу, надо сказать. И повезло – книга “Одно мгновение” имела великолепную коммерческую судьбу, принесла много денег.

Как-то, пытаясь оправдать мать, вспомнила – ведь у нее, как и у меня, не было примера полноценного родительского союза. Ее мать была в вечных разъездах, почти не видела дочь. Бросивший их отец страдал от алкоголизма и умер в приюте для бродяг. Я долго размышляла над историей детства моей матери и поняла, что ей тоже не хватало материнской любви. И ей не доставало отца, как и мне. Моя бабуля Мину – редкая по теплоте и нежности женщина, мы друг друга сильно любили. Мину была единственной родственницей, с которой у меня возник душевный контакт. Она умерла, когда мне только исполнилось четырнадцать. Бабушка Мину была мне настоящим другом. При ней я могла безнаказанно курить, красить ногти ярко-алым лаком и не читать в ее глазах осуждения. Он пила порто, тайно угощала меня сигаретами “Пэлл-Мэлл” и готова была ответить на любой деликатный вопрос. Единственное, о чем я не смела ее расспрашивать, так это об аресте дедушки. Тот же биограф отца Жерар Бональ спустя годы открыл очередную тайну моей семьи. Оказывается, во время Второй мировой войны дед, отец моего отца, был коллаборационистом. За это его арестовали и осудили на смертную казнь, но дедушке удалось бежать, он долгое время скрывался в Испании. Отец навещал его, помогал деньгами и даже меня возил к нему. Смутно, но все же помню Барселону, где он жил. А самого дедушку помню хорошо: высокий статный мужчина, красивый, элегантный. Эту естественную, прирожденную элегантность, чувство стиля унаследовал от него и мой отец. На склоне лет бабушка Мину обосновалась в Париже, совершенно одна, поближе к внукам и невестке – единственным оставшимся у нее родственникам».

Глубоко внутри ее сердца

Анн-Мари рассказывает о том, как сложилась ее жизнь после побега. Брат Оливье решил посвятить себя высшей математике. Ушел в точные науки и оборвал связи с внешним миром. Он совершенно непубличный человек. Анн-Мари планировала стать биологом, изучала химию, но параллельно посещала драматические курсы. Ее жизненный путь был избран без малейшего колебания. После окончания курсов ей посчастливилось попасть в знаменитую труппу, которой руководили Жан-Луи Барро и Мадлен Рено. Она играла с ними на одной сцене. Забегая вперед, скажу, что Анн-Мари отработала в театре более двадцати лет. Существовать в этой профессии было сложно – публика всегда сравнивала ее с отцом, что вполне закономерно. Статус «дочери» держал в постоянном напряжении, она пыталась дать себе объективную оценку, не зная, достойно ли выглядит, соответствует ли должности серьезной драматической актрисы, гордился ли бы ею отец. «Как-то раз во время спектакля мне стало не по себе. И в этот день я решила уйти из театра. Почему? Устала каждый раз доказывать, что умею играть, умею сопереживать, имею право зваться его дочерью. Публике, честно говоря, по большому счету было все равно. Играла ведущие роли в театре, играла, наконец, в “Сиде” Корнеля, как отец когда-то. Уйдя из театра, стала сниматься в кино. Сейчас у меня много предложений. Дети подросли, могу позволить себе роскошь не отказываться от работы».

А потом она влюбилась. В молодого писателя Жерома Гарсена – о любви к Анн-Мари он написал роман, чувственный и откровенный. В нем он поблагодарил жену за свет и счастье, которыми она его одарила. В исповеди писателя не было и тени печали, в отличие от монолога Анн Филип. Только однажды, подбирая точные слова к душевному портрету жену, Гарсен признается: все хорошо, светло, радостно, растут дети, в семье гармония, отношения практически идеальные, «…но я точно знаю, и знание это почти неуловимо: когда обнимаю любимую, чувствую где-то глубоко внутри ее сердца, там, куда мне нет доступа, она все же хранит свою боль. Одинокую и мучительную боль, которая досталась ей в наследство от матери. И перед этой болью я бессилен. Бессильно мое обожание, бессильна моя забота, наши дети, наше многолетнее счастье… – она никого к ней не допускает». Такие вот мистические параллели… как и тот факт, что с мужем Анн-Мари познакомила… мать! А случилось это так: «…Мне было двадцать три года, когда мы встретились. Мы вместе по сей день. Жером воспитывался в католической семье старинного рода парижских медиков. Судьба его была во многом трагична. В семнадцать лет он потерял отца. Тот неудачно упал с лошади и скоропостижно умер. Родные брат и сестра были психически нездоровыми детьми, а маленького брата-близнеца Оливье (кстати, так звали и моего брата, вот ведь совпадение!) в шестилетнем возрасте насмерть сбила машина. Это произошло на глазах родителей и Жерома.

После похорон отца мой будущий муж неожиданно обрел утешение в чтении романа “Одно мгновение”, который случайно нашел на книжных развалах. У него возникло ощущение сопричастности горю моей матери. Он был потрясен тем, что незнакомый автор сумел вступить с ним в негласный диалог, детально описать пугающие по своему точному совпадению нюансы переживаний. Он решил написать ей письмо и послать на адрес издательства “Галлимар”, выпустившего роман. Его письмо передали моей матери, и через несколько дней она ему ответила. “Спасибо за ваше трогательное послание. Я думаю, что смерть есть определенная форма счастья. Не бойтесь, молодой человек, своих страданий, страшитесь лучше посредственности и серости бытия…” – вполне в ее духе. Но Жерома ответ потряс. Он был одинокий и несчастный, искал общения. Он принялся активно писать моей матери, а она – отвечать. Завязалась длительная переписка. Однажды она пригласила Жерома зайти к ней в гости на улицу Турнон, где радушно встретила, напоила чаем и угостила горьким шоколадом. После чего принялась задавать вопросы. Жером сразу излил ей душу. Мать была в полном восторге от своего нового друга и всем о нем рассказывала исключительно в превосходной степени. Как-то раз в моей парижской квартире, где я после развода с первым мужем жила одна, вдруг раздался телефонный звонок. Было это 31 декабря. “Алло, здравствуйте, это Жером Гарсен”, – послышалось на том конце провода. “Извините, но я с вами не знакома”, – сухо ответила я. Он продолжил: “Но это тот самый Жером, который дружит с вашей мамой”. “А-а-а, друг моей матери! Тот самый Жером! Ну конечно, она постоянно всем говорит: “Жером такой умный, такой хороший, ах, Жером…” – отвечаю я. Он пропускает это мимо ушей и продолжает: “Друзья пригласили меня встретить Новый год в деревне, хотите поехать со мной?” Я удивилась, отметив про себя: а он наглый. Но почему-то сразу ответила: “Ладно”, – и поехала с ним. Через неделю мы уже решили пожениться. Все случилось стремительно. Было совершенно очевидно, что мы просто созданы друг для друга. Свадьбу сыграли быстро. Встретив Жерома, я потеряла интерес ко всем мужчинам на земле, он стал моим постоянным источником света, как и дети, о которых мы оба так мечтали. Мы построили семью. Теперь наше прошлое уже не властно над нами. Благодаря мужу я поверила в то, что жизнь может быть действительно прекрасна.

Наша встреча была предначертана судьбой, о чем свидетельствует множество особенных моментов-совпадений. Например, моего отца незадолго до его смерти оперировал известный хирург, родственник Жерара. А те самые “друзья в деревне”, куда мы отправились встречать Новый год, проживали в загородном доме местечка Сержи, который когда-то принадлежал нашей семье. После смерти отца мать тотчас же продала имение, чтобы ей ничто не напоминало о счастливом прошлом».

Понять и простить

«Моя мать никогда не понимала того, что она со мной сделала. Она так и не попросила прощения. Для нее я осталась незнакомкой, от которой она в конце концов отстранилась. Она даже не догадывалась о том, что я чувствую, отчего так страдаю. Как мне не хватало ее любви, ее внимания… На откровенный, доверительный разговор со мной об отце она так и не пошла. Все ее чувства были направлены только на покойного мужа, точнее, на его тень, фантом, призрак. И он был для нее дороже, важнее и теплее меня – живой и настоящей.

Мать умерла в Париже от воспаления мозга в семьдесят два года. Она жила одна. Приступ случился внезапно, рядом никого не было. Наверное, потом шум привлек соседей. Они вызвали скорую помощь, и ее отправили в госпиталь Святого Антуана. Она была без сознания, и ее подключили к аппарату искусственного дыхания. Врачи сказали нам, что остаток жизни она проведет как овощ. Все было кончено. Мы приняли решение прекратить ее страдания и отключить от аппарата».

Я вспоминаю строки из книги Анн Филип: «Когда смерть придет за мной, мне будет казаться, что я иду знакомой дорогой – ведь по ней уже прошел ты. Я была проворной и легкой, теперь я неповоротливая, я тащусь вместо того, чтобы устремляться вперед. Я нигде больше не ищу тебя. Раньше в толпе людей, на уединенной лесной дороге я видела только тебя. И я без конца спрашивала себя, как же это возможно – не то, что я живу, но как может биться мое сердце, если твое остановилось?»

«После смерти матери я испытала освобождение. Это был единственный период моей жизни, когда я сидела на лекарствах. Так закончилась наша война. В день ее смерти я коротко остригла волосы и больше никогда их не отращивала. Мать скончалась двадцать с лишним лет тому назад, и только сейчас я нашла в себе силы ее простить. Я сумела отпустить. И пойти дальше. Наверное, это и есть тот ответ, который она не нашла после смерти мужа. Я никогда не оставляла надежды на перемирие, никогда ничего не ждала от нее. Бессмысленно требовать от человека больше того, что он способен дать. Жизнь моей матери закончилась в день смерти моего отца, а моя жизнь, тем не менее, продолжалась. Нам было не по пути.

Знаете, я ничего не помню о том далеком времени. Я ничего не помню об отце. Моя память не сохранила его образа. Помню каких-то людей, которые приходили в гости к моей матери, а родного отца не помню. Где-то прочла, что его считали человеком-загадкой. Многие думали – знают хорошо, а на самом деле так никто по-настоящему его и не узнал, не понял. Еще живы некоторые близкие друзья отца, которые общались с ним, помнят тепло его рук, его улыбку. А я никогда этого не видела и никогда не увижу. Я не знакома со своим отцом. И эту беспощадную истину мне стоило большого мужества не только принять как должное, но и научиться с ней жить».

Послесловие

Почему, пережив такое, Анн-Мари вернулась в театр с моноспектаклем «Одно мгновение»? Почему она вернулась к исповеди матери, к болезненной истории об ушедшей любви, отравившей ее детство? Анн Филип написала эту книгу (по официальной версии), «чтобы заработать денег на жизнь», но Анн-Мари в деньгах не нуждалась.

Значит, это был ее выбор? Не решаюсь задать вопрос. Вспоминаю слова ее мужа о потаенном уголке на самой глубине сердца, где прячется боль, куда она никого не впускает. Может, Анн-Мари больше не может носить ее одна? Устала? Хочет освободиться? Или все же есть другое объяснение? Простив мать, она стала иначе воспринимать написанный ею текст и ее жизнь?

А может, она так и не научилась жить в другом формате? В формате независимости от прошлого? Может быть, переигрывая-переживая заново историю любви родителей, материнскую боль, она вновь попадает в привычное, знакомое нутро своей семьи? Пространство, в котором воспитывалась, которому пыталась противостоять, в котором формировала себя на сопротивлении материалу? Может быть, состояние преодоления для нее более естественно, нежели обычная жизнь? А может, она, как и мать, не может вырваться из этой тюрьмы? Из тюрьмы Любви, построенной после Смерти. Тюрьмы-ловушки, тюрьмы-бездны, попав в которую уже невозможно вырваться. Может быть, проживая каждый вечер состояние матери, она учится смирению и прощению, пониманию? Может быть, отпуская своих призраков, она выздоравливает?

Возможно, Анн-Мари сумела ощутить в тексте матери светлое, жизнеутверждающее послание, которое наверняка там заложено: призыв к жадному наслаждению мгновением счастья, таким же коротким, как вздох. Счастье уходит, надо суметь отпустить его. Ради того, чтобы просто жить дальше… ради детей, ради самой жизни, ради памяти.

«Я жду момента, когда вновь стану сильной. Он настанет, я знаю, я еще не утратила вкуса к жизни. Я хочу спастись, но не хочу освободиться от тебя…» – писала Анн Филип.

P.S. Совпадение или нет, но я написала этот текст спустя одиннадцать лет после нашего разговора с Анн-Мари. Одиннадцать лет длилось счастье ее родителей – долгих одиннадцать лет, протяженностью в один лишь вздох.Ɔ.