Сложный остаток утопии

первичный глоттогенез на руинах секса возлюбленной

шкурка (ригидной) коммуникации, потерявшейся в пространстве языковой игры, (сексуальные политики предикатов, на руинах секса возлюбленной), (перечитываясь, за каждой запятой следует поиск возможного, бытного, поступь — это событие, текстуальный пробел безымянной речи, проблеск несуществующей субъективности, заключенной в ночной пробел, крепкие кости букв, обрекшие в перспективу беззвучный кальций), обреченной пизды дискретной, разобранной, как скелет: губы, большие и малые [обнесенные сизостью порнофильмов], нефти усталый зверёк, потерявшийся в эквиваленте, уставшей крови костёр, — нефть ли, кровь, — Фаллопиевы трубы, текущие в матку серой, немой промзоной, где тракторы, разбухшие от грязи, формулируют тело, ставшее дискурсивным: (и скрыт оборот) оскоплен вороватый взгляд и избит зрачок, истертый за близостью чужих присвоенных передышек, нежной недискурсивности, объективированной в дискурс, и копья сосков в близости и в близи; и здесь разрыв оболочки, необходимые маркеры узнавания, нитки швов обескровленных волн, избитых солнцами, перечитываемых веками; и я не скажу тебе, что люблю тебя, сейчас это невозможно, и не стану за запятой, провоцируя возможное, теоретизированный фрагмент, подпоясанный костылями слепой и влажной материи, я так хочу собрать звук, но не чувствую ничего, кроме пробела, и не скажу тебе снова, как я иду к тебе, прямо сейчас я ищу новые пути, чтобы обойти себя и утвердить себя, оставив потенцию промежутков, пересобирая недавний опыт, как эспрессо-машину, которую я ежевечерне избавляла от кофейной пыли, забравшись в нее по локоть; и здесь разрыв оболочки, перепечатывая, нащупывая, что, в сущности, ровно одно, только не тело твое, любимая; но антисимбиотическая, квазимифологическая непрерывность текстуального Сопротивления, мы подобрали слово близость, на руинах секса возлюбленной, в сексуальных политиках предикатов, не выжив в лесу и обретя язык, «и нет ни единой капли, чтоб обмочить / наши сухие гортани / наши языки / наши семиотические системы» — и это все, что остается от поэзии, размазанной о

бедро отсутствия, зубастые стенки искривленных, забитых материй, функций ослабленных коммуникативных необнаруженных, выбитых из матрицы кодов, и здесь разрыв оболочки; тело женской теории, фрагментированное насильно, тело женщины, объективированной в дискурс, женское тело, и здесь разрыв оболочки, подрыв аутичной прозрачной земли (набрать горстку ее облученной радиоактивной в рот, знаки и буквы схлопываются, как двери, искривляя пространство неопознанного пробела, и все и ничто за которым(и), только не тело [твое], — в сброшенный опыт, циркуляция не своевременна, не современна, и здесь разрыв оболочки: крошечная аэс в беспрерывной дроби монструозного бреда зараженных тревогой в виске, до которого ты дотрагиваешься как бы в суррогате любовного поцелуя; выводить, спаивая языковую раздробленность, оскопляя взгляды, преддискурсивную соль забитых рецепторов, таков первичный, но только первичный глоттогенез, оставив утопию болоту и перегною, любовь и убийство, пробел, пробел, помочь тебе этой ночью пересобраться, собрать все кости, пробел, здесь, на песке, пиздой, объевшейся жестью, перебыть себя, вместо пробела: глоттогенез стальной обрастающий слизью, механический лабрис, печальные зубья пальцев на перебитый бинт, кисты фантомной груди [осуществляющие механическую прореху], отрезанной, крепко сшитой, и [твоя] любовь, любовь без имени рода, и слово без рода, поскольку они безродны,— и ты говоришь: я люблю ее, кисту фантомной груди, и языкаются / промзомные разрубленные языки, расцветая тракторными огнями, гинекологическими зеркалами, и рубят ее, эту не/дискурсивную нежность, объективированную в дискурс, покуда избитый зрачок перекатывается как солнце в густой, землистый зенит; [и я не чувствую твоих прикосновений, твоих поцелуев]; Глоттогония, так бы звали нашу любовь, Глоттогония, обмочи наши сухие ладони, пизды дискретные сшей, в языке залечив, спаяв, слюдообразный клитор, брошенный в наши сухие коммуникативные системы; разве похоже, что я сдаюсь, разве похоже, что я замолкаю, забыв про пуд соли во рту, боль забитых рецепторов языков, костяную фонетику пола, артикулируемое я, невозможное я, пробел, необходимое я, борьбу языковых фигур, изнасилованную logosом речь [,tccj,snbqysq вакуумный аборт]? и тонкую, тонкую почву

новые онкологии текстуальной фертильности

это новые онкологии событийности дискретных разрозненных онтологий, позабытых процессуальной утопией; развитие новых онкологий на базе текстуальной фертильности, избытой men’[s ex]perience, благой старой животностью, внедренной в солнцестояние технологии. Утопии требуют невозможного, и я вижу пересборку: в ночи твой нерв защемляется, будто стебель, и я пересобираю тебя собственными руками, в титрах диффузной мастопатии, в черной моторике, вне фигурных слепков [застывшей] трансгрессии политической близости; я способна обозначить место, место отсутствия этой утопии, разбившейся о твою сборку, а значит не всеохватной; не развившиеся онтологии без присутствия становятся потенциально владеющими рассеянными онкологиями бегущего нарратива, перечитываемого затмения, расслаивающейся кости̒, это рак матрицы, бесконечные письма к утопии, титры мастопатии, разворачиваемые мифами/манифестами, в лоне пустой лингвистики, очерченной эволюцией рудиментарный синтаксис постепенно нанизанный на окно, не развившиеся онкологии без присутствия становятся потенциально владеющими рассеянными онтологиями бегущего нарратива, это рак матрицы, отбор текстуально фертильных, внутри отбора не предполагается жажда между, водой, близостью, внутри отбора не предполагается миф, природный суррогат всех грамматик, находящийся на стыке возвращенных обнародованных преемственностей свернувшихся в онтогенезе повторяемого забвения; племя корабельных языков, вылизывающих трансгрессию, метаязык утопии, чистоту разбавленной крови, свернувшееся отчаяние ясности на борту безымянных вод, сложный остаток утопии, слизанный с побережья, предельные местности соли на поверхностях языков, в промежутке восьми наших губ и двух суверенных языков; забвение ориентационных парусов подвижной коммуникации (,) быстрой плоти, тесно отбитой в отборе пробившейся онкологии, будто стебель из тонкой, матричной почвы, как язык разрубленной морфологии переменно означивает язык; мы лежим распластавшись на языке иногда на берегу языка в звучании пыли, я вылизываю тебя укачиваю себя волнами, я раскачиваюсь на языке в языке волнами, — то, что остается сегодня в разбитой поэтике пола, поваленной на алтаре текстуальной фертильности, найденной в междуречье прозрачных актов, нахлебавшихся крови, т.к. (я), заключенная в скобки и признанная текстуально фертильной, отказываюсь быть ничем иным, кроме как новой онкологией, быть штрих к утопии, так и к антиутопии, расползающейся мажущимися шкурными выделениями в перерыве, [не]прерывной смазки, потоков сродненных онтогенезов чревовещаний. Сросшиеся онкологиями, захватили затупившийся лабрис, вобрав, антологических рек, культи технэ; конечно, они осознавали необходимость, необратимость утопии, и были в ней, они жили в контексте, константе, континенте, выхваченных из слизистых дневников, и они пошли, и увидели, и отрубили век, враг, человек, мужчину

органарии обойденных речью политик, последний эякулят несоразмерности

в сукровице морфологической революции, свернутой в субверсивных разбуженных стенках, разобранной экологией без/различия, часто застыв за означенными пределами, я изучаю их биологию, покрытую сыростями зенитов, предельную биологию будущей смерти в обманчивой местности онкологий, подстерегающих за дверями дискретной пропагандистской m-секреции, рекурсивных червей беспочвенного события, в пульсации точек, черной сварки раскрытых, как скобки, глоттогенезов, черной крови̒ разложившегося пробела, прежде всего; провести швы остатков (сложной утопии) к онкологии, раскладывая картографию всех политических императивов любви: глоттогенез, убийства и экология, сведенные в чревоточину; картографию всех политических инструментов: поиск-отсутствие, секатор и зубы, альтернативные способы коммуникации, обойдя и язык и секс, сведенные в червоточине беглых мифов; весь вечер я провожу за видеозаписями с кастрациями, инструкциями к отнятию членов, ничего не чувствуя, себя не воспроизводя, как нет ничего сложнее убийства мужчины в тексте, сонной преамбулы код; подбрасывая как булавы статьи и сроки, возможные за сведение в частоту всех вокальностей эластичных бинтующих зубьями нарративов собранных и разобранных изнасилований, черных экранов металлических животов, застывших в несвойственности отдельной, предельной плоти, сброшенной женскими кванторами в тенях физиологии, континуальной несоразмерностью (не физиологичной истины), не выраженной в пределах, не сведенной в анатомические границы, — представления, как в порно-событиях (будто развороченной поступи), обезвоженной тенью призраков физиологии, как подношу лезвие, скользящее, как язык по невозможной речи,

по тонкой коже, выводящее кольцо субверсивных разбуженных стенок, разворачивающихся в матовых областях настоящей ночи вместо грубых маток пустой, неразвитой в пределе материи, — рассеянной онкологии белый бег в тени поверженной тени физиологии, рассекая уздечку (слов), засевших в пересобранных ребрах этих глубоких остатков, полных пустых весов, срубая головку (истины и законов), торчащих из медленной перспективы конечных войн, разбитой у темного моря, где я, еще будучи мной в этой сложной утопии, вся в кишках распоротой мести, битой ступней, обошедшей пустыни чужих языков, жестких чужих материй, топча (государств) семенники, в обожженной степи выскобленной как боль / близости, (насилия) больной отбивая член, — посреди цифровых облаков расчлененных теорий будущего, сказанного в заброшенных органариях обойденных речью политик в жажде артикуляции настоящего, прежде щедрых игр, прежде будущего, я здесь, и здесь было такое солнце как будто они все умерли как будто отсохли их языки и члены но были красные фонари свой свет расправляющие на горизонтах жести, из собственных труб поднимаясь сразу как будто все, себя воспроизводящее без агентов инфекционной базы рельефных ценностей, разращиваясь сквозь все ли на языке, растворенной насквозь ли, но охватывающей субъектности близ отрезков. отчетливо говоря, что знает тебя, ублюдок, что найдет тебя среди всех и найдет во всех, твой жидкий звук катится по публичному животу их медленно выбивающихся конституций; и скоро настанет очередь твоих братьев по последнему эякуляту несоразмерности. ритмы твоей секреции раскрыты, разобщены, сложный остаток, расправив губы реальности, обновляется, но сегодня ничто не способно дополнить их так, чтобы было иначе.                         взбухшую как любовь классовую войну объявив за свою раздробленную причастность, за немоту, черными невозможными метастазами расползаясь по политической практике и фантомной боли теории-ампутантки, в гостеприимстве протезов покинутых органариев повседневности, скрытой в экранах окон, сбытых женских утроб, раздолбанных в мясо, обнаруживаясь со всеми, после всего; возможно, новую этимологию по любви и права реки, etc, новое все, но только после всего, вовсе всего, так, чтобы ни одна не ушла без вырванного языка собственного насильника в точку переворота, я хочу этого для тебя, любимая, я хочу этого для тебя, любимая, я хочу этого для тебя

1. Узнав все, я целую ее в горячую спину снов, в подкатывающей вендетте наблюдающей грудной рвоты, я лежу не двигаюсь, на заре бесперебойного аппарата форзацной памяти. Только начало. в вагоне записываю: я изучаю их биологию, прежде [чем обрасти смыслами]. в университете я едва не блюю в сортире, наблюдая за последними днями дискретной пропагандистской m-секреции, медленно освобождающимися континуальными соразмерностями, тугими швами остатков.

абиссопелагиаль. в быстрой археологии незаданного

вздернутые пузыри демаркации, подверженной сексу политиков предикаток, распластавшиеся, как звезды, по береговой линии дискурсивности, заброшенной письмами [с] абиссопелагиаля повседневности. разверзнутой вглубь спекулятивной речи о дискурсивности. как призывы к долгой войне, эвакуации несуществующих множеств. их будет несколько, покуда не развернется все здесь имеющееся, доращивая теории-ампутантке живые синхронические ландшафты, увлажненные барханами и скалами бес/телесности, враз отчуждающимися тезаурусами алетейи, и они будут сыты, подбираясь к последней наррации бесконечного. приобретающие черты всех, растут в экологии без/различия, после будет замаскированная наррация. проращивают в утробах онкологии в эмбриональный сгусток отчужденный в чужое. бьют подвисшие тетраэдры нашей 3D-истории яростью развернутого сознания. все разворачивается, распластывается, распарывается, развертывается, распадается, все имеющееся, киб/органическое, объектное и субъектное, промежуточное, как будто бы это просто, растение субъективности обращенное к, синхронно проращивая ландшафты в протезированные руки теории, черные как эбеновые деревья распадающегося объема, просачивающиеся сквозь прорези катаракт в реорганизации атомов. и (я) не вижу деревьев, воды, не вижу степи, кроме той обожженной близости, но сражаюсь, как быть уже здесь, после первой расправы, наблюдая эволюцию звуков как новый онтогенез обращенный к. здесь нужно искать, в быстрой археологии незаданного, рябь инверсии.

0. кто-говорит, что если не будет тех, кто, распадаясь в объеме, готовы лежать под их тяжестью и брать их красную тяжесть, все обернется плохо. сначала нужна будет власть, иначе они возьмут и тьмой обезвоженного семени четвертых сфер пришьют нас обратно к веретену, швы пространств разойдутся. но? они были в городах, распарывая и сращивая, дискретность. государства материки, становясь в препозицию вод, и они становятся теми, я и ты врастают в они, некто речь как назвать их, врастая в растение субъективности, наряду со всеми, в конец пределов, за которыми небытие расправляет огненные лопатки распоротой заражающей им физиологии. у этого нет пределов, тоске пустых контуров, набросков и черт, доращивая теории-ампутантке ее возможное. и передвижение всюду, как ландшафт речевой борьбы есть берег и междуречье, вздернутые пузыри демаркации, береговых линий, сексуозный вращающийся абиссопелагиаль, но здесь, выскабливая, любовь. красная пустыня гносеологии, место без мест, где становишься, инфицируя вязкие капсулы погребения где содержатся разбавляясь эпистемологические объекты в распаде вещи. скопление врезающихся онкологий в наблюдение здешних улиц. как всплеск, как первое, как будто все. после которых длящаяся из разворотов мимикрирующая история настоящего.

сенсорная забастовка в вакуумных нераспределенных копулах, репродукцию смерти и эвакуацию множеств, они все перечитывают. везде разворачивается, как ночь, сенсорная нехватка, и все из влаги, где сращивали и сращивались, на берегу шла одна борьба, в красной пустыне иная, над степью и вовсе стояли все. здесь складывается имеющееся. невозможное без предварительной аноксии речи. деревья. движение. археология. абиссопелагиаль. воинственность антисексуальных безруких маленьких девочек, протестующих против фантазма в цифровых облаках пустующей травмы. отсутствие кислорода между слов, в пробелах, введенных позже, осуществляющееся. экспроприированные убийства золотых любовниц, настигнутых через отделенный живой сенсор бедер. лабрис теории, близость теории. бесперебойное воспроизведение репродукций смерти, фосфоресцирующие младенцы, пораженные онкологией через раздолбанный эпистемологический вход, слепое око высмеянной похоти, разменянной на смеющийся ноутбук, черный выход, газовые небеса и оживающее тело химической кастрации сексуальных преступников, медленные освенцимы педофилов, секс-шоп в раздавленном семени педофилов. /и они, конечно, скажут о негуманности/. дискурсивный крик, разрезающий ночь дискурсивности. статическая эквилибристика ножей проституток в светящихся сферах сексуально обслуживаемой инвалидности, женские инвалидности, встроенные в большие механические тела органической субъективности. мера любви. пульсирующие мембраны перцовки по бездорожью к утопии. и нежные эвтаназии от пробудившихся, снующих у обмоченных простыней. гладкий ожог согласий. что-то, позволяющее утопии. что-то, позволяющее быть антиутопии. напоминающее о том, что прежде утопии должна быть антиутопия развернутых органариев, марш глубоких протезов.

0. код, подвешенный в зоне брока, в зоне вернике, обнимает нашу глоттогонию за выжженные зрачки

после болезни, тело, изуродованное и разваленное через насилие, собирается, и становится жесткой частью-чувствилищем для сборки больших механических тел. женские паучьи инвалидности встраивают себя в большие механические тела новых любовниц, расстраивая бондажированную дихотомию, в беспредикатной связке мерных утопий постапокалипсической процессуальности. культи технэ, найденные в свежих швах порнографии, сообщаются с органами, захваченными маткой, и врастают в точку ресурсных переворотов. код, подвешенный в зоне брока, в зоне вернике, распространяется на огни тонущих кораблей, сворачивая антиутопическую программу. код, подвешенный в зоне брока, в зоне вернике, обнимает нашу глоттогонию за выжженные зрачки в поруке дискурсов. броненосцы, охваченные проказой, радуются, осознавая свои последнести. коды достраивают языки, и они пробираются в изуродованные вульвы органических тел, достраивая отсутствующие элементы в точке возвращения незаданного. шов фараонова обрезания расходится в точке. на краю нашего бытия граница перерасчета. мы последнее племя. мы стоим у воды, по-прежнему кровоточа из размножившихся слизистых пробоин, несколько собирающихся и разбирающихся миллионов. наконец мы будем жить, не расплачиваясь собой в разваленных копулах. мы проедем всю сферу монополизированную декларируемой квазинепрерывностью. мы умрем у границ перерасчетов, выйдя из времени, у края нашего бытия, и выпадем из него в последнюю землю, этот вечно отсутствующий элемент. из нее вырастет  новое племя с постепенно меняющейся физиологией, новой картой [электрических] вен, геополитикой жестовых языков, подвешенных в протезированные руки теории, осуществляющейся. после аноксии речи, выданной напоследок. отпечаток чужой крови навсегда будет встроен в а/темпоральность входов. эволюция требует новой поведенческой программы: выжигая из себя перворабынь, после расслаиваться из стихийных онкологических скоплений. стоять вблизи моря, быть, как ничего не было и не бы̒ло, переживать на обломках женских костей случавшееся, на берегу случившееся, чтобы знать случающееся сейчас. с пробоинами от бит, оставшихся в животах, в нутряных люминесцентных лампах, засвеченных мужчинами в животах, зомби-пизда, найденная сквозь швы, обладающие памятью, они будут воскрешены на этой новой земле, чтобы взглянуть на новую физиологию по прибытии, подступаясь к новой утопии, подступаясь к. возможно ее отсутствию в изменяющейся реальности повседневных операционистских практик в ежедневный труд по разработке и переработке кодов. [бок о новый механический бок, электрический лабрис]. медленно и телесно ведущих к отсутствующему рубежу, называемому сращиваемой утопией. называемому условно. называемому. искомому.