Хлоя Бенджамин: Бессмертники

1969

Варя

Варе тринадцать.

За последнее время она выросла на три дюйма, между ног уже темнеет пушок. Груди умещаются в ладонях, розовые соски — с мелкую монету. Волосы до пояса, русые, не похожи ни на темный ежик Дэниэла, ни на лимонно-желтые кудри Саймона, ни на Кларины медно-рыжие локоны. По утрам она заплетает их в две французские косы; приятно, когда они на ходу хлещут по спине лошадиными хвостами! Нос пуговкой — ни на чей в семье не похож, так она пока думает. К двадцати годам он вытянется, обретет орлиную величавость — точь-в-точь как у мамы. Но до этого еще далеко.

Они шагают по кварталу дружной четверкой: Варя, старшая; одиннадцатилетний Дэниэл, девятилетняя Клара и семилетний Саймон. Дэниэл впереди, ведет их с Клинтон-стрит на Деланси-стрит, потом налево, на Форсайт-стрит. Они огибают парк Сары Рузвельт, держась в тени деревьев. Вечерами в парке буянят, однако во вторник утром здесь почти никого, лишь кое-где молодые люди валяются лицом в траву, отсыпаясь после антивоенных акций.  

По Эстер-стрит они идут молча. Надо скорей миновать отцовское ателье «Мастерская Голда»; отец, конечно, их вряд ли заметит — Шауль обычно с головой погружен в работу, будто не брюки шьет, а вселенную творит — и все-таки он может разрушить очарование этого душного июльского дня, стать преградой на пути к зыбкой, призрачной цели, что маячит впереди на Эстер-стрит.

Саймон хоть и младший, но не отстает. На нем обрезанные джинсы, доставшиеся от брата; Дэниэлу в семь лет они были впору, а худенькому Саймону великоваты. В руке болтается сумка из китайки, затянутая шнурком, внутри шуршат банкноты да весело позвякивает мелочь.

— Где это? — спрашивает Саймон.

— Кажется, здесь, — говорит Дэниэл.

Они смотрят на старый дом, расчерченный зигзагами пожарных лестниц, на темные окна пятого этажа, за которыми, по слухам, обитает та, кого они ищут.

— Как туда попасть? — спрашивает Варя.

Дом почти такой же, как их собственный, только не коричневый, а бежевый, и этажей не семь, а пять.  

— Давайте позвоним, что ли, — предлагает Дэниэл. — Пятый этаж.

— Ага, — кивает Клара. — А номер квартиры?

Дэниэл достает из заднего кармана скомканный магазинный чек. И краснеет.

— Не знаю точно.

— Дэниэл! — Варя, привалившись к стене, обмахивается: жара под тридцать градусов, лицо в испарине, влажная юбка липнет к ногам.

— Погодите,— просит Дэниэл, — дайте вспомнить.

Саймон садится прямо на асфальт, матерчатая сумка медузой плюхается между колен. Клара выуживает из кармана ириску, но едва успевает развернуть, как дверь подъезда распахивается и выходит парень в лиловых очках и распахнутой рубашке в «индийский огурец».

— Хотите зайти? — он кивает Голдам.

— Да, — отвечает Дэниэл. — Пошли.

И поднимается на ноги, благодарит парня в лиловых очках и, не дожидаясь, пока дверь захлопнется, первым заходит в подъезд, подавая пример остальным — Дэниэл, их бесстрашный незадачливый вожак, он-то все и затеял.

На прошлой неделе он зашел к Шмульке Бернштейну в лавку кошерной китайской еды — захотелось горячего пирожка с заварным кремом, вкусного даже в жару, — и услыхал разговор двух мальчишек. Очередь длинная, вентиляторы на всю катушку — пришлось вытянуть шею, чтобы расслышать, что говорили они о постоялице с верхнего этажа дома на Эстер-стрит.

По дороге домой, на Клинтон-стрит, семьдесят два, сердце у Дэниэла подпрыгивало. В спальне Клара и Саймон играли на полу в «горки-лесенки», Варя лежала с книгой у себя наверху. Зоя, черно-белая кошка, растянулась на батарее, нежась в солнечном квадрате.

Тут Дэниэл и выложил им свой план.

— Ничего не понимаю. — Варя уперлась грязной подошвой в потолок. — Чем именно она все-таки занимается?

— Я же говорил! — Дэниэл весь кипел. — У нее есть сверхсилы!

— Какие? — спросила Клара, передвигая фишку. Всю первую половину лета она разучивала карточный фокус «туз Гудини», но получалось пока не ахти.

— Говорят, — объяснил Дэниэл, — она судьбу умеет предсказывать. Знает, что тебя ждет — хорошая жизнь или плохая. И кое-что еще. — Дэниэл наклонился вперед, упершись обеими руками в дверной проем. — Она знает, кто когда умрет.

Клара встрепенулась.

— Ерунда! — фыркнула Варя. — Этого никто сказать не может.

— А если может? — настаивал Дэниэл.

— Тогда я не хочу знать.

— Почему?

— Потому что. — Варя отложила книгу и села на кровати, свесив ноги. — А вдруг что-нибудь плохое скажут? Вдруг она скажет, что ты умрешь маленьким?

— Тогда уж лучше знать, — заключил Дэниэл. — Чтобы все дела успеть доделать.

Все замолчали. И вдруг Саймон расхохотался, трепеща всем телом, как птичка. Дэниэл густо покраснел.

— Я не шучу, — сказал он. — Возьму да пойду. Ни дня больше не выдержу здесь, взаперти. С меня хватит. Кто, черт подери, со мной?

Может статься, вся затея кончилась бы ничем, не будь на дворе макушка лета — позади полтора месяца душной скуки, впереди еще столько же. Кондиционеров в квартире нет, и вдобавок в тот год — 1969-й — им кажется, будто все самое интересное в жизни проходит мимо. Другие упиваются в стельку в Вудстоке и горланят «Волшебника пинбола», смотрят «Полуночного ковбоя» — фильм, на который детей Голд не пускают. Они устраивают беспорядки в «Стоунволл-инн», вышибают двери парковочными счетчиками, бьют стекла, крушат музыкальные автоматы. Их убивают самыми изуверскими способами — взрывают, расстреливают очередями по пятьсот пятьдесят пуль — а их лица тут же, с немыслимой быстротой, появляются в телевизоре на кухне у Голдов. «Сукины дети, по луне ходят!» — сказал Дэниэл; с недавних пор он щеголяет крепкими словечками, но лишь на безопасном расстоянии от матери. Джеймс Эрл Рей осужден, Серхан Серхан тоже, а дети Голд знай себе играют в камушки и в вышибалы, да метают дротики, да вытаскивают Зою из ее нового дома в дымоходе за плитой.

И еще кое-что создавало нужный для паломничества настрой: в то лето они были едины, как никогда уже не будут. На следующий год Варя поедет в Катскильские горы с подругой Авивой. Дэниэл приобщится к тайным ритуалам дворовых мальчишек, а Клара и Саймон останутся неприкаянными. А сейчас, летом 1969-го, они близки, и братство их нерушимо.

— Я с тобой, — вызвалась Клара.

— И я, — подал голос Саймон.

— А как к ней попасть? — спросила Варя — к тринадцати годам она успела усвоить, что даром ничего на свете не дается. — Сколько она берет?

Дэниэл нахмурился.

— Узнаю.

Так все и началось — как тайна, как опасное предприятие, как предлог улизнуть от неповоротливой грузной матери, без конца что-то требовавшей, стоило ей застать их без дела в спальне — то белье развесить, то вытащить из трубы чертову кошку. Дети Голд расспросили в округе. Хозяин магазинчика для фокусников в китайском квартале слыхал о женщине с Эстер-стрит. Она кочует с места на место, — объяснил он Кларе, — колесит по стране, предсказывает людям судьбу. Когда Клара уже собралась уходить, он поднял палец, исчез в чулане и вернулся с увесистой «Книгой гаданий». На обложке — шесть пар распахнутых глаз в окружении символов. Клара заплатила шестьдесят пять центов и с книгой в обнимку поспешила домой.

Кое-кто из соседей на Клинтон-стрит, семьдесят два, тоже слыхал о гадалке. Миссис Блюменстайн встречалась с ней в пятидесятых, на роскошном приеме — так она сказала Саймону. Она вывела на парадное крыльцо своего шнауцера, и тот оставил катышек величиной с пилюлю на ступеньке, где сидел Саймон, а миссис Блюменстайн даже не потрудилась убрать.

— Она прочла мне по руке. Сказала, что жить я буду очень долго. — Миссис Блюменстайн наклонилась к Саймону для выразительности. Саймон старался не дышать: изо рта у миссис Блюменстайн пахло тленом, будто она еще при рождении запаслась воздухом и только сейчас, спустя девяносто лет, выдохнула. — Как видишь, мой мальчик, она не ошиблась.

Индусы с шестого этажа говорили, что она ришика, пророчица. Варя завернула в фольгу кусочек кугеля, что испекла Герти, и принесла Руби Сингх, своей соседке и однокласснице по школе номер 42, в обмен на тарелку тушеной курятины с маслом и специями. Они ели на пожарной лестнице, свесив голые ноги и глядя, как заходит солнце.

Руби знала про гадалку.

— Два года назад, — рассказывала она, — когда мне было одиннадцать, заболела бабушка. Врач сказал, сердце. Жить ей, говорил, осталось месяца три, не больше. А другой врач говорит: сил у нее пока много, поправится, пару лет еще протянет.

Внизу просвистело по Ривингтон-стрит такси. Руби, обернувшись, покосилась на пролив Ист-Ривер, буро-зеленый от ила и нечистот.

— Индус умирает дома, — продолжала она, — в кругу семьи. Даже папины родные из Индии рвались сюда, но что бы мы им сказали — поживите у нас пару лет? А потом папа услыхал о ришике. Пошел к ней, и она назвала дату — день, когда дади должна умереть. Мы поставили кровать дади в гостиной, изголовьем на восток. Зажгли лампу и бодрствовали у ее постели — молились, пели гимны. Папины братья прилетели из Чандигарха. Я сидела на полу с двоюродными братьями-сестрами. Было нас человек двадцать, а может, и больше. Когда дади умерла шестнадцатого мая, как предсказала ришика, все мы плакали от облегчения.

— И не злились?

— А на что злиться?

— Что она не спасла бабушку, — объяснила Варя, — не вылечила.

— Зато дала нам возможность проститься, а это бесценно. — Руби доела последний кусочек кугеля, свернула пополам фольгу. — Да и не смогла бы она вылечить дади. Она, ришика, знает будущее, но изменить не в силах. Она же не Бог.

— Где она сейчас? — спросила Варя. — Дэниэл слышал, она снимает квартиру на Эстер-стрит, но номера он не знает.

— И я не знаю. Она нигде подолгу не задерживается. Так безопаснее.

В квартире у Сингхов что-то разбилось об пол, кто-то закричал на хинди.

Руби вскочила, стряхнула с юбки крошки.

— То есть как — безопаснее? — спросила, тоже вставая, Варя.

— Таких, как она, всегда кто-нибудь да преследует, — объяснила Руби. — Мало ли что ей известно.

— Рубина! — позвала миссис Сингх.

— Мне пора. — Руби влезла в окно и закрыла его за собой, а Варя спустилась по пожарной лестнице на четвертый этаж.

Варя удивилась: о гадалке идет такая слава, но при этом знают о ней не все. Когда она спросила о пророчице у продавцов в лавке Каца, с вытатуированными на руках номерами, те уставились на нее в ужасе.

— Мелюзга, — сказал один, — вам зачем в это ввязываться? — Голос у него был резкий, будто Варя его оскорбила. Взволнованная Варя ушла, забрав свой бутерброд, и больше разговоров о гадалке ни с кем не заводила.

В конце концов те же ребята, чей разговор подслушал Дэниэл, дали ему адрес. Не прошло и недели, как он наткнулся на них на пешеходной стороне Вильямсбургского моста — те, свесившись через перила, попыхивали косячками. Они были старше, лет по четырнадцать, и Дэниэл заставил себя признаться, что подслушивал, а потом спросил, знают ли они еще что-нибудь.

Ребята, похоже, были не в обиде. Номер дома, где, по слухам, жила гадалка, они назвали охотно, но как к ней попасть, не знали. Кажется, к ней нельзя с пустыми руками, следует что-то принести в дар. Одни говорят, деньги, другие — что денег у нее и так полно, надо выдумать что-нибудь этакое. Один мальчишка подобрал на обочине раздавленную белку — подцепил щипцами, положил в пакет, завязал и принес. Но Варя возмутилась — мол, никому такая пакость не нужна, даже гадалке — и они сложили в матерчатую сумку все свои сбережения в надежде, что им хватит.

Когда Клары не было дома, Варя достала из-под ее кровати «Книгу гаданий» и залезла к себе на верхний ярус. И, лежа на животе, повторяла вслух слова: гаруспиция (гадание по внутренностям жертвенных животных), ксероскопия (на растопленном воске), лозоискательство (с помощью прута). В прохладные дни трепещут на сквозняке родословные древа и старые фотографии, пришпиленные к стене возле Вариной кровати. Они помогают Варе постичь прихотливую тайную игру генов — те прячутся, а потом всплывают снова, передаются через поколение: Дэниэл, к примеру, уродился долговязым не в отца, а в дедушку Льва.

Лев прибыл в Нью-Йорк на пароходе с отцом, торговцем тканями, в 1905-м, после того как во время погромов погибла его мать. На острове Эллис их осмотрел врач, потом им задавали вопросы по-английски, а они отвечали, глядя на гигантский кулак железной статуи, равнодушно взиравшей на них со стороны моря, которое они только что пересекли. Отец Льва ремонтировал швейные машины; Лев работал на швейной фабрике, хозяин которой, немецкий еврей, разрешил ему соблюдать Шаббат. Лев дослужился до помощника управляющего, затем — до управляющего. В 1930-м он завел свое дело — "Швейную мастерскую Голда", обустроившись в полуподвале на Эстер-стрит.

Варю назвали в честь бабушки – она работала у Льва бухгалтером, пока оба не удалились от дел. О родных по материнской линии она знает не так много — лишь то, что другую бабушку звали Кларой, как Варину младшую сестру, и что приехала она из Венгрии в 1913 году. Но бабушка умерла, когда Вариной маме, Герти, было всего шесть лет, Герти о ней почти не рассказывает. Однажды Клара с Варей прокрались в спальню матери, поискать какие-то следы бабушки и деда. Словно ищейки они чуяли тайну, окружавшую эту пару, пьянящий дух интриг и страстей — вот и сунули носы в комод, где Герти хранила белье. В верхнем ящике обнаружилась небольшая деревянная шкатулка, лаковая, с золотым замочком.  Внутри лежала стопка пожелтевших фотографий смешливой брюнетки — стриженая, невысокая девушка с тяжелыми веками. Вот она в трико с юбочкой, подбоченилась, подняв над головой трость. Вот скачет на лошади, выгнувшись назад, в амазонке с глубоким вырезом. Но самая, пожалуй, удачная фотография — где она болтается в воздухе, держась за веревку зубами.

В том, что брюнетка на фото — их бабушка, они скоро убедились. Еще на одной карточке, измятой, захватанной жирными пальцами, она стояла рядом с высоким мужчиной и маленькой девочкой. В девочке, цеплявшейся пухлыми кулачками за руки родителей, Варя и Клара без труда узнали мать — это испуганное выражение лица ни с чем не спутаешь.

Клара тут же присвоила шкатулку вместе со всем содержимым.

— Чур, мое! — заявила она. — Меня в честь нее назвали! А мама все равно туда не заглядывает.

Но, как очень скоро выяснилось, она ошибалась. Наутро после того, как Клара утащила шкатулку к себе в комнату и спрятала под кровать, из родительской спальни донесся вопль, а следом — гневный голос Герти и виноватое бормотание Шауля. Спустя секунды Герти ворвалась в детскую.

— Кто взял? — крикнула она. — Кто?

Ноздри ее раздувались, а внушительные бедра заслонили весь свет, что обычно лился из прихожей.  От ужаса Клару бросило в жар, она чуть не расплакалась. Когда Шауль ушел на работу, а Герти вернулась в кухню, Клара прошмыгнула в родительскую спальню и водворила шкатулку на место. Но, оставшись одна в пустой квартире, Клара неизменно разглядывала фото миниатюрной женщины. И, любуясь ее дерзостью, клялась быть достойной своего имени.

— Хватит озираться, — шипит Дэниэл. — Ведите себя как дома.

Они взбегают по лестнице. Бежевая краска на стенах облупилась, в подъезде темно. На пятом этаже Дэниэл останавливается.

— Ну и что дальше? — шепчет Варя. Ей нравится подзуживать Дэниэла.

— Подождем, — отвечает Дэниэл. — Кто-нибудь да выйдет.

Но Варе не терпится. Дрожа от нежданного страха, она пускается вдоль лестничной площадки одна.

Варя ожидала, что волшебство хоть как-то себя проявит, но все двери в подъезде на одно лицо, с исцарапанными медными ручками и номерами. Вот квартира номер пятьдесят четыре: четверка на двери покосилась. Внутри бубнит то ли радио, то ли телевизор: бейсбольный матч. Варя отходит в сторону — вряд лиришика станет интересоваться бейсболом.

Остальные разбрелись кто куда. Дэниэл застыл у перил, руки в карманах, разглядывает двери. Саймон, пристроившись к Варе, встает на цыпочки и поправляет покосившуюся четверку. Клара куда-то убрела, но вскоре возвращается, становится рядом. Вокруг нее облако аромата — шампунь «Брек Золотая Формула», Клара неделями откладывала на него карманные деньги; вся семья пользуется «Преллом» — в тюбиках, как зубная паста, серо-зеленым, как морская капуста. Варя хоть и посмеивается над Кларой — как можно спускать столько денег на шампунь? — но в глубине души завидует сестре, пахнущей розмарином и апельсинами; а Клара тем временем стучит в дверь.

— Ты что? — шикает Дэниэл. — Мало ли кто там живет! А вдруг…

— Кто там? — Голос за дверью басовитый, неприветливый.

— Мы к гадалке, — робко произносит Клара.

Тишина. Варя стоит не дыша. В двери прорезан глазок, такой узенький, что не вставишь и карандаш.

За дверью слышен кашель.

— По одному, — командует голос.

Варя ловит взгляд Дэниэла. Они не были готовы к тому, что им придется разлучаться. Но посовещаться они не успевают: щелкает задвижка, и Клара — о чем она только думает? — проскальзывает внутрь.

Никто не знает точно, сколько времени нет Клары — Варе кажется, много часов. Она садится на корточки, вжавшись в стену, колени к груди. Ей вспоминаются сказки про ведьм, как те заманивают детей и съедают. Страх, заронившийся в сердце, прорастает, пускает корни. Наконец дверь приоткрывается.

Варя вскакивает, но Дэниэл оказывается проворней. Сквозь узкую щелку не видно, что делается в квартире, но слышна музыка — ансамбль мариачи? — и звяканье кастрюль на плите.

Дэниэл, уже стоя в дверях, оборачивается.

— Не бойтесь, — подбадривает он Варю и Саймона.

Но как тут не бояться?

— Где Клара? — спрашивает Саймон, когда Дэниэл исчезает за дверью. — Почему не вышла?

— Там, внутри, — заверяет Варя, хотя ее мучает тот же вопрос. — Мы с тобой зайдем, а они там, Клара и Дэниэл. Наверное, просто… ждут нас.

— Зря мы все это затеяли, — бурчит Саймон. Его золотые локоны прилипли ко лбу. Варя старшая, должна его опекать, но Саймон для нее загадка; одна Клара его понимает. Он самый молчаливый из них. За ужином сидит насупившись, глаза стеклянные. Зато шустрый как заяц! Бывает, идешь с ним в синагогу, и вдруг оказывается, что идешь одна. Подумаешь, забежал вперед или отстал, но всякий раз кажется, будто испарился.

Когда вновь приоткрывается дверь — как в прошлый раз, самую малость — Варя кладет руку Саймону на плечо. Варя не из храбрых: хоть она и старшая, но предпочитает зайти последней.

— Смелей, Сай. Заходи, а я тут покараулю, хорошо?

Непонятно, зачем караулить — в подъезде все так же пусто — но Саймон как будто приободрился. Откинув со лба завиток, он заходит.

Оставшись одна, Варя объята страхом. Она отрезана от сестры и братьев, будто смотрит с берега, как исчезают вдали их корабли. Надо было их отговорить. Дверь открывается снова; над верхней губой у Вари выступила испарина, пояс юбки влажен от пота. Но отступать уже некуда, младшие ждут. Варя толкает дверь.

Крохотная квартирка так захламлена, что в первый миг среди скарба не видно хозяйки. На полу громоздятся стопки книг, словно игрушечные небоскребы. Стеллажи в кухне вместо продуктов заняты газетами, а на длинном столе свалены припасы — крекеры, сухие завтраки, супы в банках, разноцветные пачки чая всевозможных сортов. Игральные карты, таро, астрологические схемы и календари: один с китайскими иероглифами, другой с римскими цифрами, третий — с фазами Луны. На пожелтевшем плакате — гексаграммы И-Цзин, знакомые Варе по Клариной «Книге гаданий». Ваза с песком, гонги и медные кубки, лавровый венок; тонкие деревянные палочки с резным узором; чаша с камнями, к некоторым привязаны длинные куски бечевки.

Лишь крохотный закуток под дверью расчищен от хлама. Здесь приютился складной стол и два таких же стула. Рядом — столик поменьше, с букетом искусственных алых роз и раскрытой Библией. Вокруг Библии — два белых гипсовых слоника, свеча, деревянный крест и три статуэтки: Будда, Дева Мария, а третья — с табличкой, где написано от руки: «Нефертити».

Варю захлестывает чувство вины. В еврейской школе им рассказывали об идолопоклонстве, и она внимательно слушала, как рабби Хаим читал отрывки из трактата Авода Зара. Знай родители, что Варя здесь, были бы недовольны. Но ведь и Вариных родителей, и гадалку — всех создал Бог, разве нет? В синагоге Варя исправно молится, но Бог никогда ей не отвечает. Аришика, если на то пошло, хотя бы ответит.

Хозяйка, стоя возле раковины, вытряхивает заварку в изящный металлический шарик. На ней свободное хлопчатобумажное платье, кожаные сандалии, голова повязана темно-синим платком; длинные каштановые волосы заплетены в две тощие косицы. Хоть она и грузная, но движения легки и отточены.

— Где мои братья и сестра? — спрашивает Варя хрипло, стесняясь своего голоса, в котором сквозит отчаяние.

Женщина достает с верхней полки кружку и опускает туда металлический шарик. Шторы задернуты.

— Скажите, — просит Варя, на этот раз громче, — где мои братья и сестра.

На плите свистит чайник. Хозяйка выключает горелку, наклоняет чайник над кружкой. Мощной чистой струей льется вода, аромат трав наполняет комнату.

— Вышли, — отвечает хозяйка.

— Неправда. Я ждала в подъезде, но никто не появился.

Женщина подходит к Варе. Дряблые щеки, нос картошкой, губы бантиком. Кожа смугло-золотистая, как у Руби Сингх.

— Если не доверишься мне, ничегошеньки у меня не выйдет, — говорит она. — Разувайся. А потом можешь сесть.

Пристыженная, Варя скидывает двухцветные туфли и оставляет под дверью. Может быть, гадалка права. Если ей не доверять, значит, зря они сюда пришли — зря рисковали, прятались от родителей, зря копили деньги. Она садится возле складного стола. Хозяйка ставит перед ней кружку чая, и Варе тут же приходят на ум зелья, яды, Рип ван Винкль, уснувший на двадцать лет. И тут она вспоминает о Руби Сингх. «Ришика все знает, — говорила Руби. — Это бесценно». Варя подносит кружку к губам и отпивает.

Ришика садится напротив, оглядывает Варю — сведенные плечи, вспотевшие ладони, лицо.

— Тяжело у тебя на душе — да, детка?

От неожиданности Варя сглатывает, качает головой.

— Ждешь, когда полегчает?

Варя стоит неподвижно, лишь сердце колотится.

— Что-то тебя гнетет, — кивает женщина. — Ты измучилась. На лице у тебя улыбка, а на сердце тяжесть; несчастлива ты, одинока. Верно?

Варя беззвучно шевелит губами в знак согласия. Сердце так и рвется от нахлынувших чувств.

— Вот беда, — продолжает гадалка. — А теперь за дело. — И, щелкнув пальцами, указывает на Варину левую ладонь. — Руку.

Варя съезжает на краешек стула и протягивает ришике руку; та берет ее в свои прохладные ладони, ощупывает проворными пальцами. Варя прерывисто дышит. Обычно она избегает касаться чужих людей; от посторонних ее отделяет защитная преграда, словно невидимый плащ. Возвращаясь домой из школы, где на партах видны следы от жирных пальцев, а на игровой площадке кишит сопливая малышня, она моет руки чуть не до мозолей.

— Вы правда такое умеете? — спрашивает Варя. — Вы знаете, когда я умру?

Варю пугают неожиданные зигзаги судьбы: обычные на вид таблетки, которые расширяют сознание и переворачивают мир вверх тормашками; или когда солдат, выбранных случайно, посылают в бухту Камрань или на гору Донг-Ап-Биа, где в зарослях бамбука и трехметровой слоновой травы полегла в мае тысяча человек. Был у нее одноклассник в сорок второй школе, Юджин Богопольски, и троих его братьев отправили во Вьетнам, когда Юджину с Варей было по девять лет. Все трое вернулись, и семья устроила праздник в квартире на Брум-стрит. А через год Юджин нырнул в бассейн, ударился головой о цементное дно и погиб. Дата смерти — главное и, может быть, единственное, что ей хочется знать наверняка.

Гадалка смотрит на Варю, черные глаза блестят, как стеклянные шарики.

— Я могу тебе помочь, — говорит она, — изменить твою жизнь к лучшему.

И принимается изучать Варину ладонь: общий рисунок, пальцы — короткие, с квадратными ногтями. Осторожно оттягивает Варин большой палец; он почти не гнется. Смотрит на промежуток между мизинцем и безымянным, ощупывает кончик мизинца.

— Что вы там высматриваете? — беспокоится Варя.

— Твой характер. Слыхала о Гераклите? — Варя мотает головой. — Греческий философ. «Характер — это судьба», так он говорил. Характер и судьба идут рука об руку, как брат с сестрой. Хочешь будущее узнать? — Свободной рукой она указывает на Варю. — Загляни в зеркало.

— А вдруг я изменюсь? — Варе не верится, что судьба уже внутри нее, словно актриса, десятилетиями ждущая за кулисами выхода на сцену.

— Значит, ты особенная. Обычно люди не меняются.

Ришика кладет Варину руку на стол ладонью вниз.

— Двадцать первого января 2044-го, — сообщает она сухо, будто объявляет прогноз погоды или результат бейсбольного матча. — Времени у тебя хоть отбавляй.

Варино сердце будто взлетает на миг. В 2044-м ей будет восемьдесят восемь, возраст весьма почтенный. Тут Варя задумывается.

— Откуда вы знаете?

— Что я тебе говорила о доверии? — Ришика хмурит кустистую бровь. — А теперь ступай домой и подумай над моими словами. Послушаешься меня — и тебе полегчает. Только никому не говори, ладно? Ни про свою руку, ни про то, что я тебе сказала, — это между нами.

Они смотрят друг на друга, Варя и гадалка. Теперь, когда они поменялись ролями и Варя уже не ждет оценки, а сама оценивает, происходит нечто любопытное. Глаза гадалки вдруг потускнели, движения утратили красоту. Слишком уж счастливая судьба предсказана Варе, наверняка обман — видно, ришика всем говорит одно и то же. Никакая она не пророчица, не ясновидящая — шарлатанка, мошенница, вот она кто. Как волшебник из страны Оз. Варя встает.

— Мой брат за всех заплатил, — говорит она, обуваясь.

Встает и гадалка. Подходит к боковой двери — Варя думала, та ведет в чулан; с дверной ручки свисает бюстгальтер, сетчатые чашечки размером с Варин сачок для бабочек — но нет, наружу. Хозяйка приоткрывает дверь, Варя видит полоску красного кирпича, соломинку пожарного выхода. Снизу долетают голоса младших, и Варино сердце взмывает воздушным шариком.

Норишика, преградив Варе путь, щиплет ее за руку.

— Все у тебя будет хорошо, милая. — В голосе ее звенит угроза, будто она силой добивается, чтобы Варя услышала, поверила. — Все будет хорошо.

На руке у Вари остается белый след.

— Пустите меня, — просит она.

Варин голос звучит неожиданно холодно. Взгляд гадалки мгновенно заволакивается, будто занавесом. Посторонившись, она пропускает Варю.

Варя, стуча двухцветными туфлями, сбегает вниз по пожарной лестнице. Ветерок ласково обдувает ей руки, слегка ерошит золотистый пушок, недавно появившийся на ногах. Спустившись в узкий проулок, она вдруг видит, что нос у Клары красный, на щеках дорожки от слез.

— Что с тобой?

Клара отшатывается.

— Разве непонятно?

— Да, но ведь это непра… — Варя с надеждой смотрит на Дэниэла, но тот застыл с каменным лицом. — Неважно, что она тебе сказала, вранье это. Она все выдумала. Верно, Дэниэл?

— Ага. — Дэниэл, развернувшись, шагает прочь. — Пошли.

Клара тянет за руку Саймона. Тот несет матерчатую сумку, по-прежнему полную.

— Ты же должен был заплатить! — спохватывается Варя.

— Я забыл, — отвечает Саймон.

— Не заслужила она наших денег. — Дэниэл стоит на тротуаре, руки в боки. — Пошли!

Домой они возвращаются молча. Варя чувствует себя всем чужой, как никогда. За ужином она ковыряет говяжью грудинку, а Саймон и вовсе к еде не притрагивается.

— Что случилось, сынок? — беспокоится Герти.

— Есть не хочется.

— Почему?

Саймон пожимает плечами. Его льняные кудри при электрическом свете кажутся белоснежными.

— Ешь что приготовила мать, — велит Шауль.

Но Саймон ни в какую — сидит, подложив под себя ладони.

— Да что же такое, м-м? — кудахчет Герти, вскинув бровь. — Стряпня моя не нравится?

— Не трогайте его. — Клара треплет Саймона по макушке, но тот отшатывается, со скрипом отодвинув стул.

— Ненавижу вас! — Он вскакивает. — Ненавижу, всех ненавижу!

— Саймон, — Шауль тоже встает из-за стола. Он в костюме, недавно пришел с работы. Волосы у него необычного оттенка — светлее, чем у Герти, с рыжинкой. — Нельзя так разговаривать с родными.

Роль строгого отца ему несвойственна. Дисциплину в семье поддерживает Герти, но на этот раз она молчит, разинув рот.

— А я разговариваю, — парирует Саймон. На лице у него застыло изумление.