Вероника Нуркова: Если бы мы помнили военные события такими, какими они были, мы не могли бы развиваться

Ɔ. Как создаются наши воспоминания о себе?

У человека две системы памяти: автобиографическая и эпизодическая. Они работают параллельно. Когда что-то произошло совсем недавно, мы «берем» точную копию воспоминаний из эпизодической памяти. Любое воспоминание о событиях, произошедших давно, хранится в автобиографической памяти.

Автобиографическая память устроена так, что со временем наши важные воспоминания о себе изменяются. Мы начинаем помнить себя более активными, более правильными, похожими на тех, кем хотели бы быть. И этот процесс происходит автоматически. Если бы мы помнили события, в которых принимали участие, такими, какими они были, то не могли бы развиваться. Мы планируем то, что хотим делать, на основании того, что мы помним. Если я помню, что могу переплыть речку шириной 20 метров, то смогу попробовать переплыть речку шириной 25 метров. Если я помню, что я на глубине 10 метров чуть было не утонула, то о речке в 30 метров вообще не стану задумываться.

Ɔ. Сколько могут храниться без изменений военные воспоминания?

Очень короткое время. Мы исследовали группы ветеранов: просили их нарисовать «линию жизни» и точками обозначить самые запомнившиеся события, положительные и отрицательные, те, которые сделали жизнь этих людей такой, какая она есть сейчас. Более 80 процентов участников исследования — то есть практически все — включали в линию жизни события, которые относились к войне. Причем не только моменты, когда человек воевал, но и начало войны, и саму Победу как пиковое событие — не личную, а историческую, народную победу.

Мы с коллегами зафиксировали показательный психологический феномен. Люди, которые отмечали военные события как важные, уже в начале 2000-х, спустя полвека после войны чувствовали себя физически и психологически моложе, чем их ровесники, которые войну в таком формате не вспоминали или пытались этих воспоминаний избежать. Я, конечно, не говорю, что они делали это намеренно. Просто они так организовали свою психическую жизнь, чтобы быть погруженными в воспоминания частной жизни и не думать о себе как о части большой истории. В этом смысле чувство принадлежности к большой истории может быть травматичным, но, как ни странно, оно оказывает на нас благотворное психологическое воздействие.

Ɔ. Что показало это исследование?

Мы изучали людей разных поколений, возрастов, из разных географических мест. Нас интересовало, почему, как и зачем люди воспринимают себя как часть истории. В результате выяснилось, что люди помнят исторические события с трех разных позиций.

Первая — это позиция участника события. В его памяти есть переживательный опыт: человек мерз в окопе, рядом свистели пули, он видел, как рядом погиб его товарищ. У него много тактильного, вкусового, обонятельного опыта, сильных телесных ощущений. В тот момент, когда он их пережил, у него нет общей картины событий. Поэтому, когда событие заканчивается, он начинает активно искать информацию о том, что же с ним произошло. Что это было? Я герой или это все было бессмысленно? Это меня сломало или закалило? Интересно, что ветераны ВОВ были мало травматизированы, а ветераны войны в Афганистане, наоборот, очень сильно. Дело в том, что ветеранам афганской войны объяснили: это была ошибка, это все брежневский режим.

Даже Великую Отечественную войну не сразу так назвали. Воевавшие напитывались той информацией, которая есть в обществе, и интерпретировали свой опыт в зависимости от нее. Что все это значило, люди понимали потом. Парадоксальная ситуация: к участникам события самое большое доверие, а с другой стороны, их воспоминания имеют очень небольшое отношение к реальности. Скорее, они убежденно, прочувствованно транслируют те интерпретации, которые получили потом из социума — и сами в них верят.

Вторая позиция — люди, которые были в тылу или были во время войны детьми. Они не принимали участия в военных действиях, но чувствовали себя приобщенными к ним. У них другая ситуация: они ощущают свою некоторую неполноценность, потому что наблюдали за главными событиями со стороны. Поэтому конструктивные процессы психики работают таким образом, что создают неточности другого рода. Они приписывают себе ту активность, которой не было. «Я» в своих воспоминаниях всегда более активное, более включенное. Более значимое. Если бы не я, то все бы пошло бы по-другому. И это работает в обе стороны: «я виноват сильнее, чем другие» и «я все спас». Свидетель хочет стать участником, и это безопасно: ему не придется форсировать Днепр, и поэтому он может безнаказанно узурпировать опыт тех, кто пережил все в реальности. Поэтому воспоминания таких людей постепенно становятся более детальными, яркими, все более воспевающими их самих. Особенно это заметно, когда реальных участников боевых действий становится все меньше.

Третья — это актуальная сейчас позиция «наследника», когда человек помнит и остро переживает события, произошедшие с его предками. Эта позиция вообще имеет мало отношения к реальной истории. Память передается через поколение. И когда дедушки и бабушки уходят из жизни, в стремлении сохранить о них память внуки «примеряют» и «наследуют» их психический опыт. Жизнь наших предков становится частью нашей памяти — но очень неточно и очень селективно.

Ɔ. Есть ли у нас возможность собрать реалистичную картину воспоминаний?

Если мы будем опираться на эго-источники, то есть на память людей, то нет. Если разные люди будут вспоминать одни и те же события, то мы пойдем по ложному следу. У каждого человека воспоминание прошло многолетнюю эволюцию и не отражает того, что было «на самом деле».

И тут возникает вопрос: а что значит «на самом деле»? Бомбардировка Дрездена для Гитлера, Сталина или хранителя дрезденской галереи выглядела по-разному. Любое «на самом деле» означает где-то для кого-то в конкретный момент. Что было тогда и сейчас, что вы думали в тот момент и сейчас. Психотерапевты говорят: человек в каждый момент времени делает наилучший выбор из доступных ему в этот момент. Я думаю, что объективную картину мира построить в принципе не получится, потому что ее не существует.

Ɔ. Вы сказали, что люди либо обесценивают, либо — как в случае со Второй мировой войной — превозносят свой опыт. Где находится баланс в вопросе памяти?

Конечно, для психологического благополучия оптимально помнить только хорошее. Лично для меня, например, — что мой ребенок только и делал, что переводил бабушек через дорогу, кормил голубей и мастерил модели самолетов. При этом если ребенок украл у меня червонец, я могу об этом никому не говорить. Но если он поджег бомжа на улице, я не могу это скрыть. Так же и с исторической памятью: нам нужен общественный договор — о чем нужно умолчать и какие именно события заслуживают памяти и публичного порицания, даже если они нас нас травматизируют. Для этого и существует дискуссия: что мы точно знаем, чему из этого мы даем ход и о чем мы никогда говорить не будем.

Подготовила Василиса Бабицкая