Иллюстрация: Ann Boyajian/Getty Images
Иллюстрация: Ann Boyajian/Getty Images

Есть люди, которые не то чтобы лузеры. Да ладно, что уж, лузеры и есть. Они могут, в общем, чего-то добиться в жизни и получать от нее какое-то удовольствие. У них масса талантов и бездна рефлексии, и высокое самосознание, но есть и некий очевидный или не очевидный для общества порок, который мешает им занять в этом обществе полноценное место и позволяет лишь иногда являться и потом снова удаляться, скрывая дефекты своей жизненной программы посредством вынужденного уединения. С другой стороны, лузер-одиночка так и не успевает к концу жизни узнать тяжесть общественного признания, которая выражается в известной фразе «положение обязывает».  Их положение ни к чему их не обязывает.

Мария стоит под мощной струей гостиничного душа. Стены кабины запотели. Вода шумит. Мария случайно касается запястьем блестящей хромированной трубы. Непроизвольно отдергивает и трет руку. На коже сразу проявляется розовое пятно ожога.

Номер чист и казен, как необжитый офис. На стене две аккуратные дырки для картины. Два окна, из одного видны мусорные контейнеры. Они пришли сюда в пять утра и сразу разделись догола. Новенькая душевая кабина без единого пятнышка плесени, белые кафельные стены, три белых полотенца разного размера одно на другом. Вода хлещет из душа, как из брандспойта. Ее очень много.

Мария пьяна только чуть-чуть. Ей нравится номер отеля, а мужчине нет. Он говорит, мол, ему кажется, что он привел в номер шлюху. Сегодня его это коробит. Зато ему нравится Мария. Она очень нравится ему сегодня, несмотря на то, что они знают друг друга уже пятнадцать лет. Он трахает ее со вкусом - как гурман, чревоугодник, да что там, как настоящий обжора. До двух дня с небольшим перерывом на сон и не отпускает даже в туалет. Мария польщена. После стольких лет заброшенности такой секс – как каскад комплиментов.

Может быть, сегодня они простятся, и он снова пропадет на годы. Марии нравится двуспальная кровать и чистая крахмальная простыня, которая под ними скаталась жгутом. Белые полотенца, которые потом не ей стирать. Голые стены номера, в котором, когда они уйдут, не останется ничего от нее и ничего от него, кроме спермы и пота на простынях.  Он нежно лапает Марию своими ручищами, они у него как ковши экскаватора. Большущие красивые ладони, крупные выпуклые ногти с глубокими лунками и восхитительная глубокая и чистая линия жизни, словно рейсфедером вычерченная от верхней трети ладони до запястья с заходом на тыльную сторону ладони, кольцом опоясывающая лунный бугор.

За стеной лестница. Под утро по ворсолиновым ступеням дробно и глухо сверху вниз стучат каблуки. Интересно, это горничные, сменяющиеся под утро, или проститутки? Он спит некрасиво. В животе у него бурчит. Мария снова идет в душ и выдавливает в ладонь весь шампунь из одноразовой упаковки. Она думает, что этот отель – новогодняя сказка, а шампунь ее любовнику все равно не понадобится, потому, что все волосы у него вылезли от ломки. Он говорил ей, мол, если бы знать заранее, как тяжело будет бросать, он бы не взялся. Ему рассказывали знающие люди: наступит сотый день, и тогда конец мучениям. Прошло сто дней, а ему было так же невыносимо, как в первый. Каждое утро он просыпался и обнаруживал на подушке волосы. Вставал, подходил к зеркалу и с ужасом замечал, что в его отражении за ночь снова что-то изменилось. Выпали брови. Однажды просто остались на подушке. Выпали волосы на руках и груди. Вырос большой и мягкий живот. Любовник Марии  стал толстым и гладким, как Будда. Полтора часа тяжелой физической нагрузки каждое утро – и никакого толка.

Душа у него такая же большая и мягкая, как живот. Он рассказывал Марии в постели о каких-то бедных детдомовских девочках из провинции, которых бьют негодяи-сожители в буддистской общине Оле Нидала.  У девочек грязные волосы, нежный взгляд и лукавая улыбка. Самодельные татуировки на руках и ногах. Если их обидеть, они сразу начинают плакать. Он говорит: молодости прощается все. Даже запах пота и дешевого дезодоранта. Эта мысль пришла ему в голову, когда он ехал в маршрутке летом, держа на коленях чужую девочку и тщетно пытаясь скрыть эрекцию. Молодости прощается все. Он трахает этих девочек в подъездах на подоконниках, в кустах рядом с домом,  в туалете бара, куда он заходит выпить, наскоро, в спешке, но это не помогает, желание отступает ненадолго, оно мучает его круглые сутки, он думает о сексе постоянно.

А для Марии отель. Она не такая. У нее роскошное ухоженное тело. Так он говорит. Особенно ему нравится ее зад. Так он говорит и медленно гладит ее всю, от затылка до лодыжек длинными протяжными движениями. Щедро льстит и щедро ласкает. Мария размышляет: может быть, все же лучше поверить? Он грабастает ее тело с явным наслаждением, покрывая всю его поверхность двумя движениями огромных ладоней. У бывшего мужа Марии широкие плечи, но ладони маленькие, с прямыми плохо гнущимися пальцами. Зато член у него красивый. Марии никогда не было хорошо с ним в постели, но она почему-то очень хотела его и терпеливо год за годом ждала, когда они приспособятся друг к другу настолько, чтобы можно было получать удовольствие от супружеского секса. Не дождалась. Больше всего Мария теперь жалеет о его члене. Он был всегда ее, а потом в одну ночь стал недоступен. А потом и вовсе остался в отдаленных воспоминаниях. Мария помнит, как муж в последний раз трахнул ее. Коротко и невыразительно, давясь похмельными слезами. Муж скор на слезы. Мария думала, это больная совесть. А он прощался.

Зато теперь она знает, что если мужчина после энного числа совместно прожитых лет, нажив с женщиной ребенка, говорит в трубку, коротко взрыднув: «Я твой до последнего вздоха!» – то это, скорее всего, просто любовь к литературе. Ее бывший муж начал читать запоем в пять лет, и с тех пор прочел тысячи книг. Наверное, вся его жизнь представляется ему романом, написанным каким-нибудь известным автором. Может быть, Майн Ридом. Может быть, Милорадом Павичем. А может быть, Бегбедером.  Памуком. Гранже. Или Лукьяненко. Он читает все без разбору.

«И до гробовой доски». Он говорил ей такие слова с начала их совместной жизни. Мучительной с самого начала. Мария не была с ним счастлива ни одного месяца. Ну, может быть, один наберется за всю семейную жизнь. Может быть, самым счастливым был тот день, когда он сказал ей, сглатывая слюну от волнения и обнимая дрожащими потеющими руками: «Я боготворю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой и родила мне ребенка». Он успел в последний момент. Назавтра должна была приехать из провинции мать Марии с четырехлетней дочкой. Поэтому она собиралась выставить кавалера, который явочным порядком поселился в ее квартире по случаю ее временного одиночества. И когда он сказал это про женитьбу и ребенка…  Нет, даже не это… Когда Мария увидела его дрожащие от страха и волнения губы, она спросила себя: не этого ли ты хотела всю жизнь? И ответила себе: да. Она сказала себе: с этим можно что-то сделать. Не с этим сумасшедшим мужиком, напрочь лишенным способности держать контакт, а с его таким вибрирующим болезненным чувством.

Однажды они смотрели фильм, лежа в обнимку перед телевизором, Мария положила руку поперек широкой мужниной груди и вдруг расплакалась от полноты чувства обладания им. Он перепугался.  Она сказала: не бойся, дурачок, я от счастья. А он ответил: не ври, от этого не плачут.

Но хотя совместная жизнь была мучительной на всем ее протяжении, расставание оказалось еще более тяжким, а главное, бесконечным. Ко второму году оно превратилось в отдельный этап отношений, приобрело собственную длительность и живет теперь по собственным законам, уже не являясь конечным пунктом или даже суверенной частью эпохи, именуемой «семейная жизнь». Оно даже заслонило собой семейную жизнь. Бывший муж звонит Марии по три раза на дню, носит цветы, приглашает в кино и добросовестно дарит валентинки в День всех влюбленных. Регулярно проверяет исходящие на подаренном им же мобильном, который он знает, как свои пять пальцев, и даже иногда отвечает на звонки. Он выходит за дверь, когда ему звонит его женщина, а Мария мучится едкой ревностью, сжигающей ей желудок. От ревности она не может пить черный кофе, как она привыкла, а пьет только с молоком. Эту женщину Мария не видела даже на фотографиях.

Только через год после того, как он произнес эту сакраментальную фразу: «Я полюбил другую женщину и ухожу», - стоя на коленях перед ней, сидящей на кровати после последнего их секса, и как всегда, давясь слезами, эта сцена запечатлелась в памяти Марии подробно, как картина «У свахи», - Мария поняла, что скорее потеряла в жизни что-то, чем приобрела. Хорошие воспоминания были так малочисленны, что не ранили уколами внезапной тоски. Ан вот: каждую ночь Марии снились сны с ним. В одном сне она увидела мужа рядом с собой в постели, прониклась ощущением его кожи, а проснувшись до звонка будильника, уже не смогла заснуть, потому что рядом его не было. Муж бросил ее в беде, без работы, денег и помощи с двумя маленькими детьми. У нее не было сил даже на простые домашние дела. На следующий день после его ухода она свалилась с тяжелым отитом и болела месяц. Уши пробила насквозь фраза: «Я полюбил другую женщину и ухожу».

Мария видела сама себя в своей голове стремительно мчащейся по пустой ночной дороге. Она рвалась вперед с чувством нарастающей пустоты за грудиной. Любовь выходила из нее с судорогами, словно кровь вытекала из груди. Марию постоянно била нервная дрожь.

Она писала статьи в семейный журнал, в мужской раздел, в основном, компиляции из интернета. И раз в неделю ездила переводить фильмы. Ей повезло заключить контракт с телестудией. Ее вызвали на пробу, попросили перевести и наговорить пятиминутный эпизод из глупого рисованного американского мультфильма, почему-то на немецком. Дали задание и оставили в студии одну. Она взмокла, пытаясь разобраться с пультом дистанционного управления.

Работа заключалась в том, чтобы переводить скрипты, которые выдавали ей вместе с кассетами, а потом в студии наговаривать звук. Первое время она занималась тем же мультфильмом, больше десятка серий, каждая по двадцать минут. Иногда скрипты не присылали, и приходилось переводить с экрана. Несмотря на то, что пробы прошли удачно, Марии с трудом давалось начитывать рукописный текст в микрофон. Ее мучали остановки мысли. Она прерывалась на середине фразы и не могла вспомнить ее начала. От испуга вспоминание затягивалось.  Потом она брала себя в руки и ловила момент, чтобы вступить с начала новой фразы. Это было совершенно непростительно. Но ошибкой считалась даже легкая запинка. Ошибок к концу записи набиралось больше десятка. Оператор, стоявший у пульта, болезненно морщился. Фразы приходилось наговаривать заново. На исправление уходило около двадцати минут. Каждому переводчику на работу давался час. А поскольку Мария постоянно опаздывала, она каждый раз выходила из графика, и следующему переводчику приходилось ждать, он тоже выходил из графика, и Марию терзало постоянное чувство вины и страх услышать однажды, что всем давно надоело ее профессиональное несоответствие и больше в ее услугах никто не нуждается.

Мария опаздывала всегда, потому что она очень нервничала. В студию нужно было ехать далеко, с пересадкой, а Мария привыкла, что все дела делаются в центре города, где, собственно, она и жила на последнем этаже шестиэтажного дома. Всякий раз перед записью за полтора часа до выхода из дома она садилась прямо перед телевизором, у нее был старый советский телевизор и старый видеомагнитофон без пульта.  Вставляла в видеомагнитофон кассету, брала пачку размашисто исписанных ночью листов и репетировала. Другие переводчики, не страдающие остановками мысли, на это времени не тратили, но для Марии это был единственный способ уменьшить число ошибок. Первый раз она прочитывала текст, следя за тем, чтобы попадать в реплики актеров. Мария начинала нервничать, уже нажимая на кнопку «Вкл».

Второй раз Мария читала текст уже в студии. Она закрывала за собой дверь пустой целиком обитой серым ворсолином кабины и оставалась в совершенном одиночестве. Даже экран телевизора был отделен от нее стеклом. В кабине стояли пюпитр и один стул, на котором висели наушники и лежал микрофон. По полу от порога к стулу полз жгут проводов. Нужно было удобно расположить пюпитр: если до него придется тянуться слишком далеко, посреди фильма у Марии может слететь лист, или устать рука, и она собьется. Нужно было попросить, чтобы  оператор умерил подачу в кабину уличного воздуха от постоянно работающего вентилятора, потому, что если Мария замерзнет, у нее будет дрожать голос. Просить Мария всегда стеснялась. Отрегулировать положение микрофона. Удачно посадить на голову наушники, которые были велики и всегда сползали, тоже представлялось проблемой. Отрегулировать громкость каждого канала по отдельности, правого и левого, прося в микрофон оператора за стеклом то прикрутить, то отпустить, то еще немного прикрутить звук. Потом оператор включал фильм и уходил. Мария набирала в легкие воздух, открывала горло и произносила каждую фразу на одном дыхании «от живота», не понимая смысла слов, но старательно артикулируя звуки. Это было простое фонетическое упражнение, если не учитывать, что пингвин Макс и кенгуру Молли тараторили скороговоркой из малопонятного сленга две серии подряд, сорок минут без перерыва. Иногда от гипервентиляции начинала кружиться голова. Марии быстро наскучил мультфильм. Она заметила, что целые эпизоды кочуют из серии в серию, сопровождаемые разным текстом.

Зато потом ей посчастливилось перевести один за другим два испанских многосерийных фильма. Один про юность Пикассо Антонио Бардема, а другой с Хосе Каррерасом, который играл Гаярре, каталонского тенора конца XIX века, умершего от болезни легких. Вплоть до последней серии Каррерас  пел соло и дуэтом с Монтсеррат Кабалье по двадцать минут из сорока пяти, текста было мало. А когда титры подходили к концу, Мария с удовольствием вслед за именами актеров называла свое имя: «Перевод Марии Анисимовой». Ей нравилось переводить фильмы. Она даже выработала свою особую бесстрастную манеру, исключающую любые личные интонации, и очень ею гордилась. Сменяла ее обычно пара известных актеров, дублировавших «Санта-Барбару». Марию раздражали их жеманные «съезжающие» интонации. В их исполнении все герои во всех ситуациях говорили с хрипотцой и растягивая гласные, как дама полусвета после пяти рюмок коньяка.

Мария работала на студии уже не первый год. И все равно, спускаясь каждый раз бегом в подземный переход, едучи в трамвае с одной только надеждой опоздать не более чем на десять минут, облегченно и опустошенно стаскивая с головы наушники, вписывая карандашом свою фамилию в график, висящий на двери, она думала: все это продлится недолго, эта работа не для нее, и скоро снова придется что-то искать.  

Ее не выгнали за плохую работу. Студия заключила с поставщиком новый договор на фильмы, уже переведенные на русский язык, и ее услуги больше не понадобились. Последний фильм был как прощальный поцелуй. Мария переводила с экрана  болезненно-изысканного «Малину», сидя на кровати прямо перед телевизором и тыкая в кнопки. На коленях ее лежала пачка листов A4, на одной стороне – ее распечатанные статьи в журнал, обратная сторона белая, можно использовать дважды.

“Nichts musst du mir erklaeren. Gar nichts”. Stop. Rew. Play. “Nichts musst du mir erkrlaeren...”. Stop. Play. “… Gar nichts». Безупречная геометрия пылающих венских интерьеров застывает и бежит вспять, снова бежит вперед, и от повторения наслаждение ничуть не убывает, наоборот, оно растет с каждым разом. Прекрасный Матье Карьер смотрит на прекрасную нервную Изабель Юппер. На самом деле он смотрит в камеру, то есть, на Марию. Открывается дверь. Его лицо вдруг освещается дневным светом слева. Stop. Rew. Play. Снова смотрит на Марию. Она в предвкушении. Открывается дверь. Его лицо освещается слева. Вязкий безупречный текст бесконечно дробится на бессмысленные полуфразы. Два часа экранного времени превращаются в двое суток. У Марии вдоль позвоночника пробегает дрожь благоговения, когда она думает, что переводит целые куски текста божественной Ингеборг Бахман, и именно ее перевод будет звучать с экрана. «Совесть и пренебрежение ею – это ваше дело». Stop. Rew. Play. «Совесть…» Stop. Play. «… ваше дело». «Только чай». Stop. Play. «И виски». Stop. Play. «Почему ты так всегда напряжена?»

«Я знаю, каково это – быть приговоренной к смерти». Прекрасная безумная Изабель Юппер стоит на краю строительного котлована, камера наезжает снизу, и по внутренней стороне ее голых белых ног из-под черного платья на черные туфли стекает и брызжет менструальная кровь. «Ты смертельно бледна. Тебе нездоровится?» Оператор говорит: «Как ты думаешь, что за жанр? Нам нужно писать что-то в программу. Этот эпизод я, пожалуй, вырежу, фильм слишком длинный, не влезает в программную сетку,  а тут целых три минуты, совершенно не важных для сюжета».

В два часа дня любовники вдруг вздрагивают от звонка телефона, стоящего на столе. Портье просит их покинуть номер, снятый только на ночь. Они моются в душе, Мария собирает использованные презервативы. Она думает, что накануне суетилась зря,  уговаривая мужчину свернуть за ними в дежурную аптеку. Все три резинки не были найдены там, куда она собственноручно водрузила их изначально. Одну она обнаружила сейчас в складке простыни между матрасом и деревянным бортом кровати. Другую подобрала под кроватью. С поисками третьей замешкалась. Можно было бы, наверное, оставить как есть. Но тогда бы номер приобрел что-то от него и от нее. Марии не хотелось оставлять следов. Мария жалеет, что не удалось использовать в этом номере все предметы и услуги, предназначенные для нужд постояльцев. Она не повесила одежду на плечики в шкаф, а бросила на стул. Не включила телевизор. Не попросила портье по телефону разбудить ее в десять. Долго раздумывала вечером, но, в конце концов, поставила будильник на мобильном. Да и то было сделано напрасно, они никуда не спешили.

К сорока годам Мария осознала, что, несмотря на душевные раны и шлейф разнообразных ответственностей, волочащийся за ней повсюду, даже в этот гостиничный номер, преодолеть безопасное расстояние между нею и мужчиной ее может заставить только желание секса. Секса, не любви. Это вовсе не было аксиомой. Для того чтобы это прочувствовать вновь, как раньше, нужно было утратить желание совсем, безумное сексуальное желание, которое было ее главной тайной движущей силой с тех пор, как она впервые занялась этим с удовольствием. Она обставила свою жизнь массой бытовых обязанностей и ритуалов. И могла бы, наверное, катиться  дальше вперед как дрезина по рельсам, движимая вперед инерцией поступков, случайных и необратимых, влекущих за собой цепочку необходимостей, не озадачиваясь наличием в ней смысла, и даже радоваться, что ни один мужчина не мучает ее сексуальной зависимостью от него. Но жить в непреходящем недоумении.

Он позвонил Марии снизу, стоя у ее подъезда, в час ночи, когда дети уже спали, бывший муж ушел, а она убирала со стола посуду после бездарно, с комом в груди встреченного Нового года. Младшая дочь испугалась петарды, плакала. Он встретил ее посреди пустой улицы, распахнув руки для объятия. И сказал, что хочет ее немедленно. Мария сразу согласилась. Вот только после этого нужно было сделать паузу. Разглядеть его внимательней. Они не виделись около года. Спустились в подвальный кабак на углу. Заведение называлось «Ренессанс». Внутри драпировки фиолетового бархата, осыпающаяся, пораженная грибком штукатурка на сводчатых потолках. Зато в углу настоящий камин. Держали заведение цыгане. Об этом сказал Марии мужчина, дав понять, что знает хозяев лично. Ей подумалось: наверное, он знает все сомнительные заведения в городе.  Он и сам наполовину цыган, о чем Мария ни за что не догадалась бы, если бы он не сообщил ей об этом с гордостью сегодня, через пятнадцать лет после начала знакомства. Мать бросила его, когда ему исполнилось четыре, на пьющую бабку, и ушла с табором, отца он не знал. Цыганской кровью он оправдывает свою фатальную склонность находить занятия исключительно ниже уровня закона. Со стороны отца он немец, что придает его характеру философическую созерцательность. Любовники сидели в зале одни. Горели дрова в камине. Руки мужчины забрались Марии под свитер. Несколько минут она обдумывала возможность заняться сексом здесь же, на диванчике под осыпающимся пятном на потолке. Отбросила ее. Мария очень устала. Лучше сначала поговорить. Может быть, виски поможет.

«…Все мои друзья просыпаются по утрам и блюют от говенного героина. А тот порошок, которым кололся я, он был чистым, как слеза. Я был у них на особом счету, потому что снабжал их лучшей марихуаной в городе. У меня же волшебные руки, у меня дома в квартире растет все, и клубника гидропонная, и помидоры, но ты же понимаешь, марихуану можно дорого продать. Ты не знаешь, какие это ужасные люди. Нет, ты даже представить себе не можешь. Было двое дилеров, муж и жена. Они прокололись, разбавили героин стиральным порошком и продали не тому человеку. Точнее, дочке одного из них. Они не знали. Девочка к тому времени ширялась по подъездам, спала по чердакам, и дома не имели понятия, жива ли она еще. Но когда этого человека вызвали в больницу забрать ее, и он увидел ее с пустыми глазами и черными взорвавшимися венами, - в нем все вскипело, он захотел отомстить. Он просто использовал их как салазки, представляешь. Завел в парк ночью, раздел догола, сел сверху и катался со своим напарником с горы. Потом обратно на гору их гнали пинками. Умерли они, конечно, оба. Весь снег был в крови».

«…Ты знаешь, я все время работаю. Ты когда работал в последний раз? Встаю в шесть, варю кашу, веду дочь в школу, вторую в сад, потом на работу, мама болеет, я ее за полгода три раза в больницу возила. Она идет в туалет и падает. Не может сама с пола встать, только с кровати. Приходится звать соседей. Очень хочу спать. Все время хочу спать. Хожу по улицам и ничего не понимаю».

Мария медленно ест креветок, разрывая их мокрыми пальцами. Она думает, что больше всего устала от того, что ей некому об этом рассказать. И о том, как она ест сейчас креветок в обществе мужчины и пьет виски, ей тоже некому будет рассказать. Соленый сок течет под рукава. Она пьет третью порцию виски подряд, и у нее никак не получается опьянеть. Опьянеть и расслабиться, почувствовать то, что Мария понимает умом: мужчина ей действительно нравится. Лысая голова с редкими волосками, хищный профиль с горбатым носом и выдающимся подбородком, водянистые голубые глаза, взгляд устремлен куда-то вдаль и вверх. Большой живот как продолжение мощной груди. Мария трется щекой о его щеку, у него нежная кожа совсем без щетины. Он говорит: «Я тебя люблю!» Мария думает: наверное, нужно ему поверить. «Нет, ты не понимаешь, я тебя на самом деле люблю». Может быть, не стоит искать в его словах подвоха. Все-таки пятнадцать лет. И не нужно пугаться того, что он взвалит на нее  еще одну ответственность. Ну, в самом деле, мыслимо ли брать на себя ответственность за мужчину, который так бездарно распорядился своей жизнью. И, в конце концов, у него есть постоянная женщина. Она живет у него дома. Поэтому к себе он Марию не приглашает. Мария представляет себе, как мимо двери ее комнаты, которая никогда не закрывается, совсем близко к изголовью кровати, проходит, шаркая и роняя на пол липкие капли, дыша шумно и со свистом, ее мать, и хлопает дверью в туалет. Неизвестно, есть ли вода в душе. И Мария говорит: «Нужно снять номер в отеле».

Танцоры встают друг против друга. Музыка уже звучит. Но мужчина не спешит начать. Он делает упоительную паузу. Пару раз щелкает пальцами в такт, смотря Марии в глаза, и едва заметно раскачивается, отбивая сильную долю ногой. Затакт. Он музыкант. Точнее джазмен, причем барабанщик, учился в музыкальном колледже Беркли. Он вступает медленно, мысленно крутя в пальцах палочки и улыбаясь музыке внутри себя. Постепенно, но неуклонно наращивает темп, дробит ритм, закручивая Марию во все более сложных фигурах, и удивленно-одобрительно качает головой, замечая, как легко она следует. Партнер невысок, но у него большие ступни. Он ведет женщину как автомобиль. Наверное, он водит БМВ. В перерывах между вращениями мужчина наговаривает Марии прямо в ухо, щекоча дыханием, перевод испанской песни: «Если б я был Марадоной, я бы жил, как он. Если б я был Марадоной, я бы никогда не ошибался. La vida es una tombola. Жизнь - это лотерея». Мужчине этот текст кажется забавным. Он учил испанский в Коста-Рике на курсах сальсы. Он, кроме прочего, окончил Уортон и теперь работает в лондонском Сити. Торгует деривативами в голландском ABN AMRO Bank. Он забил гол. Но Марии кажется, что она понимает исполнителя, певца обездоленных, лучше него, что от ее партнера, баловня судьбы, ускользает грустный сарказм песни. Еще ей кажется, что партнер при всей своей подчеркнуто демократичной манере ужасный сноб.

Ее любовник сидит у стойки, от которой хорошо виден  танцпол. Сегодня Мария уговорила его прийти с ней на вечеринку сальсы. Она хотела, чтобы он увидел, как красиво она танцует в модной узкой с разрезом юбке фирмы Zara, которую ей привезла уже ношеной ее дюссельдорфская подруга. На некоторое время жизни сальса так захватила ее, что худо-бедно заменяла секс. Мужчина Марии танцевать не умеет. Не дожидаясь конца вечеринки, он уводит ее в отель.

Сегодня любовники, наконец, решили сменить отель. Косо летит в лицо мокрый снег, расплывается темными пятнами на лоснящейся коже ее ковбойских клешей, они идут по улице, отдаляясь от центра, гостиницы попадаются все реже, зато становятся все дешевле, но все же недостаточно дешевы, и, услышав цену, мужчина без объяснений разворачивается к выходу. Поняв, что дальше гостиниц уже не будет, к середине ночи (улица пуста, транспорт уже не ходит) они бредут под снегом обратно к привычному ночному пристанищу. Щелкнув выключателем, Мария с облегчением видит знакомые ромашки на картине. В этом номере они уже побывали в прошлый или позапрошлый раз, этот просторнее первого, здесь на стене висит картина с ромашками и стоит журнальный столик с двумя креслами. Но из окна видна та же помойка. Всякий раз, войдя в номер, любовники некоторое время бесцельно бродят по нему, пытаясь наполнить пространство собой. Трогают вещи, Мария переставляет с места на место вазочку с сухими цветами, мужчина берет из шкафа щетку для обуви и проходится по кроссовкам. Берет бутылку с минеральной водой, наливает в стакан и ставит его обратно на стол. Комната от этих бессмысленных действий не приобретает ничуточки индивидуальности.

Телевизор ничего не показывает, за его подключение нужно заплатить портье. Впрочем, любовники пока обходятся без порно. Так и не избавившись от усталости и раздражения, они начинают заниматься любовью прямо в кресле перед телевизором, в котором мужчина устроился, напрасно мучая пульт. Но быстро перебираются на кровать, чтобы не тратить напрасно сил.

Мария считает, что ей достался идеальный возлюбленный. Его не интересует его оргазм. После нескольких лет героиновой зависимости у него проблема с разрядкой. Он наваливается на Марию всем своим тяжелым безволосым телом и мерно раскачивается, никуда не торопясь. «Нет, ты погоди, не засыпай. Я хочу, чтобы ты кончила. Как тебе нравится больше всего?» Мария беспомощно улыбается. Она любит секс, но не знает, как ей нравится больше всего. Она говорит, что вряд ли кончит сегодня, потому, что устала. Что и так хорошо. Он не согласен. «Вот. Я понял, как ты любишь…» Мария думает: наверное, он лучше чувствует, как ей с ним лучше всего. Ей не нужно выбирать. Не нужно выражать эмоции. Не нужно проявлять инициативу. Не нужно двигаться. Нужно просто лечь и покориться его упорному неутолимому желанию ее удовлетворить. Это ей подходит. Она так устала. К семи утра, вопреки ее ожиданиям, он добывает из нее долгий судорожный, третий за ночь оргазм.

Но любит и поговорить. Он умеет говорить о своих чувствах. Он говорит, что от Марии ему нужен только секс, но это неправда, Мария знает. Главное, что ему нужно от нее – это диалог. Потому, что все остальное в его жизни на данный момент – это симуляция жизни как проекта, развиваемого его беспрерывно думающими мозгами. Он размышляет обо всем, что видит снаружи, и обо всем, что происходит внутри его собственного тела и его собственной головы.

Мария вспоминает, что знала человека с таким же гладким блестящим черепом, как у ее любовника. Дело было в Коктебеле. Его фамилия была Шульц. А может быть, кличка. Он каждое утро гладко брил голову, потому что страдал редким заболеванием - аллергией на собственные волосы. Однажды утром, тщательно отскоблив кожу, он нырнул в море вниз головой – и вынырнул, обливаясь кровью. Рассек кожу о камень. Мужчина говорит: я знал этого Шульца. Но ведь это же было так давно. В отличие от бывшего мужа Марии, он знает, что следы на коже оставляет не время, а, главным образом, жизнь.

«… А помнишь, как в наш лагерь на Гауе пришли менты, они искали в палатках наркотики, а я вышла из леса в чем мать родила с кульком черники в руках?» Он смеется, ему дорого это воспоминание.

«… А помнишь, ты прятался у меня дома от людей, которые искали тебя, чтобы убить?»  Он пришел к ней через пару дней после того, как они впервые переспали. Это произошло в ее мастерской на чердаке дома, в котором потом расположилось французское посольство. Тогда она занималась графикой. Мастерскую, правда, снимала не она, а знаменитый художник, который, отправившись надолго в Германию, пригласил туда поработать жену друга, студентку художественной академии, а та уже позвала для компании Марию, но фактически Мария обитала там одна. К тому времени она носила шпильки и чулки с резинкой. Он же по-прежнему носил длинные волосы и рваные джинсы. Хотя в свои 23 года уже был женат, имел ребенка, купил квартиру и машину. Они распили бутылку вина из бокалов, которые Мария изображала в новой графической серии, и занялись любовью на рабочем столе Марии, предварительно убрав с него эскизы.

Его работа заключалась в том, чтобы  разыскивать пропавшие фуры со спиртом, который возили из порта транзитом в Россию. Транспортная фирма, которой принадлежали машины, была легальной, груз - контрабандным. Машины отбивали бандиты-конкуренты или уводили свои же дальнобойщики, а он находил их в глухих деревнях или на обочинах грунтовых дорог вдали от трассы, с грузом или уже без. Находил – получал комиссионные  от стоимости груза, но пропавшие машины повисали на его счету личным долгом. Таковы были правила игры. Он выходил против двоих бандитов с автоматами, вооруженный только дьявольским красноречием. А потом кричал в голос, не сдерживаясь, от почечной колики в приграничной больничке в Барановичах, терял сознание, оползая по кафельной стенке туалета, и выпрашивал у сестры морфия.

В то время ему и перестало везти. В розыске находилось несколько машин, начальство торопило, он был должен фирме миллион долларов. Ему пригрозили. Он боялся возвращаться домой. Он ходил как волк по клетке по ее тесной комнате на шестом этаже, туда-обратно, туда-обратно, и сходил с ума от грохота молотков о жестяные листы. Этот грохот звучал в квартире Марии все лето, потому что рабочие перекрывали крышу.

«…А помнишь, ты пришел ко мне беременной с бутылкой Canadian Club?»

Мария была взбешена, когда он ушел наутро после их первой ночи и потом даже не позвонил. А на следующий день она уехала в Рим, и там, в отеле, зачала свою старшую дочь от человека, который возил из Италии колготки и спекулировал ими на рынке. Ее любовник пришел к ней через полгода в дорогом английском пальто, стянул с рук дорогие перчатки и вытащил из-за пазухи бутылку мягкого канадского виски, о котором рассказывал, что в мире есть общество его почитателей. Пил чай. Бутылка простояла непочатой больше года. Еще он говорил, что полюбил хорошие вещи. Он ушел от жены, оставив ей машину и квартиру, устроился сторожем в школу, ему выделили комнатку на чердаке.

Потом он пришел к Марии, когда ее дочери было четыре года. Мать увезла девочку на лето в провинцию, и они с любовником пили разведенный спирт того же происхождения, но теперь он продавал его на «точке». Мария рассказывала ему, что у нее есть ухажер, который почему-то не решается  с ней переспать. «Чего же он тянет?» - спросил мужчина и уложил ее на кровать. На этот раз он был не прочь остаться, но Мария проводила его до «точки», его тяжелая спортивная сумка глухо позвякивала стеклом, и поцеловала на прощанье. В следующую ночь в ее квартире под крышей пил с ней спирт и клал ее на кровать ее будущий муж.   

Теперь и уже несколько лет ее мужчина - производитель и поставщик лучшей в городе марихуаны, которую он выращивает в своей квартире. Он с гордостью утверждает, что мог бы вырастить в комнатных условиях что угодно, отличные гидропонные помидоры, например, или паприку. Сегодня мужчина уже не хвастает тем, как заболтал голландского полицейского, остановившего его с пакетом кокаина за пазухой, и не описывает со вкусом яхту, которую покупал для владельцев транспортной фирмы. Зато с грустью и сожалением, будто мог предотвратить и не стал, вспоминает, как у директора транспортной фирмы отобрали его долю в бизнесе. «Они подошли к нему и сказали: дай перстень посмотреть. Он сидел на ящиках из-под алкоголя, и у него красивый перстень был на пальце. И один из них просто взял его и положил в карман. Он был бизнесменом, понимаешь, менеджером. А они были бандиты!» Директору позже принадлежал люксовый автосалон в Москве. Однажды он провел тим-билдинг для своих топ-менеджеров во дворце эпохи рококо. Московское высшее офицерство автопродаж, все красавцы как на подбор, подходили к нему, лежащему на шелковом покрывале под балдахином в парике и камзоле, и наклонялись, чтобы приложить губы к перстню на среднем пальце. Марию послали писать об этом репортаж. Вечером топ-менеджеры с супругами пошли наверх в парадную залу есть молочных поросят, а ее с фотографом и водителем автобуса сослали ждать окончания ужина в самый низ, в кухню.  

А что любовник Марии? Он по-прежнему со вкусом и удовольствием, сгибая и разгибая на 180 градусов, выбирает себе кроссовки для дальних пеших прогулок и демонстрирует Марии лейбл на джинсах с надписью Chevignon. Он говорит, что покупал их, думая о ней. На сегодняшний день предъявить ему, в сущности, более нечего, но именно это «ничего» теперь является предметом его тайной гордости.  Он отказался от участия в этой схватке. Он маргинал по убеждению.

При встрече Мария обычно видит своего возлюбленного анфас. Он ждет ее за столиком, его лицо освещено тусклым светом игральных автоматов. Они сидят в ночном кафе для таксистов с шашечками на витрине, провонявшем тушеной квашеной капустой. К ее приходу он готовится заранее. Он встречает ее иронической приветственной репликой с особенной интонацией,  эффектной позой или жестом. Все это вместо угощения. Потому, что к полуночи все рестораны уже закрываются. Стоит Марии повесить куртку и раскрыть меню, официант подходит к ним и с вежливым раздражением говорит, что повар уже ушел. Мария усматривает в поздних встречах тайный умысел любовника. Он читает меню со скепсисом, с большой неохотой заказывает Марии ужин и вообще испытывает к ресторанной еде (или к пище как таковой?) труднообъяснимое отвращение. Мария могла бы заподозрить любовника в скупости, но тот с явным удовольствием выбирает для нее крепкие напитки, лучшие и самые дорогие из имеющихся. Поэтому сегодня Мария пьет одну порцию Hennessy за другой в провонявшей кислой капустой забегаловке и смотрит на мужчину, ожидая, когда в ней пробудятся заснувшие уже чувства.  

Чем можно было бы еще занять ночное время? Они заходят в бильярдную. Но в пуле умения Марии не в пример слабее, чем в постели, и она не интересует своего мужчину как партнер более чем на одну партию. После нескольких тщетных попыток расширить пространство совместной свободы они неизменно отправляются в отель (хотя зачем всякий раз оттягивать это решение?) и занимаются сексом часами напролет. Это серьезная нагрузка на сердце. Мужчина жалуется, что после их встреч у него неделю щемит в груди. А в последнее время сердцебиение начинается уже во время секса, и он вынужден прерываться даже не из-за тахикардии, а от нахлынувшего страха смерти. Мария чувствует эту взволнованную пульсацию, когда мужчина над ней, и их грудные клетки соприкасаются, и тоже пугается. А вдруг у него случится инфаркт? Нужно будет быстро звонить в скорую, что-то предпринимать (что делают в таких случаях?), звать портье, а при этом драгоценное время она потратит на то, чтобы одеться, спрятать презервативы и бутылку Ballantine’s, прикрыть его наготу, счет в таких случаях идет на секунды. А вдруг она замешкается, и он умрет по ее вине? «Что делать?» - спрашивает Марию любовник, лежа на спине и пытаясь унять вздымающую грудь одышку. «Может быть, надо поесть?» - неуверенно предлагает  она. Есть ночью? Его передергивает от отвращения. Надо признать, что он похудел с тех пор, как они пришли сюда впервые.

Они выходят на улицу мимо портье. Мужчина цедит с пренебрежением: «Ну и работа. Я бы не смог. Как можно сутками стоять за стойкой отеля? Представляю себе, на что ему приходится здесь смотреть». Мария пожимает плечами: «Когда ты в последний раз ходил на работу?» На улице апрельский ослепительный полдень, у нее сразу начинают слезиться глаза.

Она знает массу его житейских привычек и подробностей биографии. Но ничего не знает о том, какое место в своей жизни он отводит ей. Он не ценит добродетель, не хочет быть верным и сам не ревнует. Он кончает в Марию и равнодушно признает, что однажды, рано или поздно, может наградить ее триппером или хламидиями. Хотя в данный момент он абсолютно чист, он проверялся, успокаивает он любовницу. С другой стороны, Марии неуютна мысль, что ей пришлось бы как-то обходиться с его женщиной, если бы вдруг оказалось, что их отношения серьезны. Ведь это она, а не Мария, была с ним в годы его героиновой зависимости, и это она прошла с ним через ужасы ломки, отводила в клинику, кормила с ложечки, отвозила домой, терпела его капризы, депрессию, готовила специальную диетическую еду. Потом, когда худшее было позади, ждала ночью домой, всякий раз представляя себе худший из возможных сценариев. Какое Мария имеет право…

Спутницу ее любовника по фатальному стечению обстоятельств тоже зовут Ирина. Две любовницы ее бывшего мужа одна за другой звались Иринами, в том числе та, к которой он от Марии ушел. Все другие женщины мужчин Марии зовутся Иринами. Если соперницу зовут Ирина, значит, не судьба.  Однажды они сидят друг против друга в ночном кафе. Он что-то рассказывает, держа ее ладони в своих, она просто с нежностью смотрит на его лицо. Она, вдруг осененная чувством, говорит: «Какой ты красивый». А он предлагает ей выйти за него замуж. Она усмехается, стыдливо скосив глаза в сторону. Сама эта мысль кажется ей нелепой. Он не настаивает.

В прошлое воскресенье Мария танцевала бачату с одним мексиканцем. Бачата - очень интимный танец. Мексиканец совсем невысокий мужчина, но хорошо сложен, не индеец, креол. На его бритом яйцеобразном черепе гуляют синие и красные отблески клубных огней. Его губы шевелятся чуть-чуть выше уха Марии. Играет песня про трагическую любовь, вся испанская любовная лирика приторная и выспренная. Это кумбиа, но здесь под нее танцуют бачату. И мексиканец ее тихонько напевает наизусть на ухо Марии. Танцоры раскачиваются, мужчина поет, щекоча Марии ухо: «Без твоей кожи, которая пахнет корицей, я схожу с ума, Мария». И взгляд его направлен куда-то за нее вдаль... Он улыбается лукаво и упоенно...

И Мария ему говорит: «Когда ты мне поешь, я гораздо лучше понимаю испанский текст». А на самом деле она говорит: «Я чувствую это так, будто ты говоришь это мне, потому что ты же ведь знаешь, что меня зовут Мария». И он это понимает тоже. И опускает на нее глаза несколько смущенно и прижимает к себе плотнее... А в этот момент в зал входит его девушка-кореянка. Черт знает, почему иностранцы так любят проводить время вместе независимо от гражданства и национальности. И все очарование момента немедленно гаснет.

Мария с недоумением наблюдает за дневной жизнью супружеских пар – на улице, в кафе, на работе. В списке контактов ее мобильного есть телефон любовника, и, в принципе, она может ему позвонить. Но ей это кажется противоестественным, так у них не заведено. Он всякий раз случайный подарок. Никто из людей, претендующих на ее время и внимание, не знает о них. Да и вообще никто. Бывший муж едва ли сдержал бы ревность... Мать… Матери, отлучаясь на ночь, она говорит: «Пойду, сыграю с друзьями в бильярд», - и называет имя любовника. «Сходи, развейся», - отвечает мать, благосклонно кивая, как бы записывая это себе в заслугу (наверное, как и все хорошее в жизни Марии). Дочери? Торговец наркотиками – не тот мужчина, которого они должны видеть рядом с Марией, нечего портить девочкам будущую семейную жизнь. Коллегам тоже пришлось бы слишком многое объяснять. Ей, положа руку на сердце, некому его показать. Он ночной. Его широкие плечи и мягкая безволосая кожа только для нее. Поэтому Мария ведет себя как блудница и чувствует себя блудницей, хотя фактически она свободная женщина.

Позавчера Мария снова, в который раз, выслушала сагу о Великой ломке. Она сострадает ему лишь умозрительно. Но сама она хотела бы рассказать, как ее бросил муж. Как она пришла с детьми на Рождество в дом свекра, укутанная в толстый пуховый платок, и сидела, не снимая его, с неподвижным от боли лицом. Свекор со свекровью сажали их с мужем вместе в один кадр и делали семейное фото, а сами уже знали, что он бросил ее и ушел к другой. Но Мария не может любовнику этого рассказать. Во-первых, речь идет о другом мужчине. А во-вторых, он не ценит семейные добродетели.

Сегодня утром у Марии вдруг заболели груди. Хотя вчера она не тревожилась, такой расклад практически исключался: позавчера было первым днем цикла, к тому же некоторое время, пока не исчез в складках постели, презерватив все же предохранял ее. Она мусолит в мыслях немногие варианты смс. «Я беременна, срочно нужны деньги». Нет. «Одно из двух зол случилось. Оплати последствия». Проходит восемь дней. Груди болят, соски набухли. Мария идет покупать тест на беременность. Долго в нерешительности ходит вдоль полок, не может выбрать. Тот, что дешевле? Тот, что лучше? Чем они различаются? Как их вообще выбирают? Вот лежит коробка с названием «Мария». С облегчением хватается за нее. Мария – это она.

С утра Мария запирается в ванной. Снаружи стучит младшая дочь, просится внутрь. Мария разворачивает инструкцию. От страха и волнения у нее дрожат руки, и листок в руках тоже дрожит. Она читает долго, с трудом понимая слова. Три капли в лунку. Почему нет реакции? Они гарантируют результат. Три минуты прошли. Капнуть еще раз? Результат отрицательный…. Она вдруг подумала, что могла быть беременна сыном.  

Они встречаются снова. К моменту встречи он уже пьян. Она ест суши «филадельфия». Суши с крабовыми палочками и американским сыром. Он пьет виски. Говорит, что не может есть в ресторанах на родине, так как отравлен заграницей. Мария не верит: тут дело в чем-то другом. Наверное, у него просто больной желудок. Он говорит, что не может больше продавать траву. Спустя год после отказа от героина марихуана стала казаться ему злом. Это означает, что скоро перестанет хватать денег на отель. Мужчина спрашивает у Марии, как ему жить дальше. Просит дать ему время – ведь он только год как слез с иглы. Она предлагает заняться выращиванием помидоров. Он пожимает плечами: привык к другим деньгам. Ему не нравится ни одна идея. Любое легальное занятие, за которое он бы ни взялся сейчас, принесет ему непривычно малый доход.

По дороге в отель он останавливает такси возле ночного магазина, чтобы купить еды и бутылку виски. Он засыпает, так и не дождавшись оргазма. Мария не спит. Сыр на тумбочке воняет из вскрытой упаковки. Воняет,  даже когда она перекладывает его на подоконник. Наступило утро, и Мария хочет уйти. Но она должна попрощаться, а он продолжает спать. Она мешкает в нерешительности, потом одевается. Трясет его за плечо. Трясет сильнее. Тщетно. Так беспробудно он при ней никогда не спал. Мария впервые уходит из отеля одна, не прощаясь, и при этом испытывает облегчение. Ее слегка корябает чувство вины, и по дороге домой она набирает прощальное смс.  Он отвечает звонком через несколько часов, когда она пишет текст на редакционном компьютере.

Мария сидит в кафе лицом к витрине, у нее обеденный перерыв. Поверх чашки кофе с молоком она видит, как по противоположному тротуару, освещенный ярким дневным светом, из левого края оконной рамы в ее правый край медленно проходит ее любовник. Он переставляет ноги осторожно и не спеша, бережно поднимая и опуская колени, как старый или больной человек, не уверенный в своем теле. Его плечи обвисли. Он не играет, у него нет заготовленной для нее специальной позы или осанки, он не знает, что она наблюдает за ним. Издалека она не видит его лица, обычно обращенного к ней и освещенного нежностью. Она видит только блестящее яйцо его черепа, устремленное острым концом в небеса.

Менструация задерживается. Мария покупает второй тест. Результат позитивен. Мария идет в клинику записываться на прием к гинекологу. Звонок любовника застает ее в регистратуре. Он говорит: «Я превратился в совершенного француза: не могу пить кофе в одиночестве». От сострадания у нее на глазах выступают слезы. Они пьют кофе в том же кафе рядом с редакцией, из которого она смотрела на него в окно. Мария говорит, что почти наверняка беременна, и ему придется оплатить аборт. Она немного напряжена, но он отвечает: ну, что ж. Они снова обсуждают варианты легального бизнеса для него. Прощаясь, он спрашивает, во сколько все это может ему обойтись.  

Мария благодарна мужчине за то, что он снял камень с ее души. Она поднимается в редакцию. Заходит в туалет. Вставая с унитаза, резко сгибается пополам и чуть не падает на пол: низ живота пронзает резкий укол боли. Боль, впрочем, быстро уходит. Мария возвращается за рабочий стол и продолжает писать.

Тянущая боль приходит снова вечером и остается. Иногда низ живота скручивает спазм. С каждым днем живот болит все сильнее и становится больше. Подруга, танцовщица с тонкой телесной чувствительностью, рекомендует Марии целителя. Он принимает в своей квартире в микрорайонной многоэтажке. Это крепкий симпатичный бурят средних лет. У него плавные бережные движения буддиста. Мария говорит, что страдает от болей в кишечнике. Он кладет ее на массажную кушетку и начинает водить над ее животом попеременно разными пакетиками и мешочками с травами и таблетками, прикрепленными к нитке. Он говорит, что не ставит диагноз, а выясняет, какое средство поможет. Говорит, что иногда результат бывает весьма неожиданным. Берет деньги и выдает Марии гинекологический сбор, который она должна заваривать и пить каждое утро пятнадцать дней. Лекарство не помогает, но Мария послушно продолжает курс.

Мария приходит на прием к гинекологу и просит давить на живот не очень сильно: у нее проблемы с кишечником, обострение колита. Гинеколог не видит беременности. Вот уже скоро, на днях начнется менструация, успокаивает она Марию с ласковым безразличием, с хлопком стягивая перчатку с руки. Тест? Бывает, что они врут.

Мария слезает с кресла, осторожно перемещая живот, одевается и идет на работу. Через неделю надо сдавать журнал в типографию, ей нужно написать все запланированные в номер тексты, их набирается обычно примерно половина номера. Вечером действительно начинаются месячные.

Мария с бывшим мужем ведет дочь на выпускное занятие младшей любительской группы спортивной гимнастики. Выходя из дома, она глотает таблетку трамадола. Четырехлетка кулем висит на турнике и нелепо вертит ногами в воздухе: «Мама, я красиво?» Отец с выражением гордости на лице щелкает кнопкой камеры. Весь зал заполнен детьми разного возраста, все они кричат, их крики отражаются от высокого потолка, высоких больших окон и смешиваются. Мария в голубом джемпере и кожаных клешах себе нравится. Опиоид сообщает ее настроению благодушия. Проходя мимо брусьев, она цепляется шпилькой за металлический трос и с размаху валится в полный рост на покрытый поролоном пол, ничком, прямо животом, громко вскрикнув от боли. Встает неловко, защищая руками живот. Бывший муж замечает ее бледность.

Проходит неделя, кровь течет все сильнее. Мария тревожится все больше, но боль, чувство долга и обет молчания ослабляют ее волю. Трамадол туманит сознание. Она не может позволить себе болеть, потому что не может признаться домашним в причине болезни. Она не может позволить себе болеть до сдачи номера, потому что на нее полагается редактор, а кроме того, ей не платят зарплату, она получает столько, сколько напишет, и это примерно всегда одинаковая сумма, равняющаяся трем четвертям семейного дохода, который с трудом покрывает жизнь.

В десятую ночь с начала кровотечения ее живот сокращается и выталкивает из себя комок, по величине и форме напоминающий большой боб. Мария в ужасе разглядывает кусок плоти от плоти ее на щедро напитанной темной кровью целлюлозе и решает, что это эмбрион. Она думает, что немедленно нужно в больницу, выкидыш без медицинской помощи может стоить ей жизни, но детей нужно будет оставить с матерью, придется объяснять, успокаивать, это выше ее сил, ей очень не хочется видеть знакомое, это отвратительное выражение беспомощности на материнском лице. Денег в следующем месяце не хватит ни на квартиру, ни на еду. Мария думает, что совершает ужасную ошибку, необратимую, непростительную ошибку. Но тихо, стараясь никого не разбудить, идет в ванную, смывает кровь, глотает таблетку и засыпает. Утром она глотает таблетку, идет на работу и продолжает писать. Редактор с тревогой замечает: «Ты смертельно бледна. Тебе не нужно к врачу?» Мария говорит: сдадимся – пойду на больничный.

Сегодня они сдали номер. Вечером бывший муж ведет ее на открытие нового казино. Он смутно понимает, что должен что-то предпринимать  в связи с ее недомоганием, но не знает, что. Поэтому он пытается хотя бы ее развлечь. Мария глотает три таблетки трамадола и одевается на выход. Мария цепко держит под локоть бывшего мужа, тяжело на него опираясь, и медленно, с остановками, движется на шпильках по булыжной мостовой, осторожно, как полную чашу, неся над землей свой набухший живот. Бывший муж увлеченно рассказывает ей темную историю состояния владельца казино. Им обоим выдают на входе по бокалу вина и одной дармовой фишке с двумя скрещенными ятаганами. Они идут сквозь прокуренный сумрачный зал к дальнему рулеточному столу. Она ставит на красное и проигрывает. Тогда он ставит на черное - и проигрывает. Трамадола хватает на полтора часа. Они медленно возвращаются по булыжной мостовой домой, и бывший муж прощается с ней у двери подъезда.

Среди ночи Мария просыпается от невообразимой боли и инстинктивно принимает позу скорпиона: прижатые к животу колени, выгнутая спина, угрожающе разведенные в стороны локти, впившиеся в подушку пальцы, упертый в подушку лоб. Она с отчаянием понимает, что изменить эту позу уже не сможет. Из этой позы она громко, как может, зовет старшую дочь и велит ей звонить в скорую. Нужно сказать, что у мамы «острый живот». Ее забирают, не разгибая, спускают к машине в кресле, в нем выгружают и везут в приемный покой. Мария слышит громкий возглас хирурга: «У вас полный живот крови!». И после этого ей вводят трамал. Тогда она, наконец, разгибается и, поддерживаемая под руки сестрами милосердия, восходит на операционный стол. Ей втыкают в вену иглу, надевают маску, и все кончается.

У дверей операционного зала сидит ее бывший муж и обеими ладонями размазывает по лицу слезы. Из операционного зала выходит хирург и говорит ему: «Как вы могли допустить такое?». Он давится рыданиями. Под больничным забором с внешней его стороны на траве сидит любовник Марии. Он пытался преодолеть этот забор, но с ним случилось защемление межпозвонковой грыжи, и теперь он сидит, даже не стараясь встать, и вертит в руках бесполезный мобильный, который не отвечает.