Ремонт провала. Умер писатель Владимир Шаров

Исайя Берлин придумал делить всех мыслителей на ежей и лис по древнегреческой басне: лиса знает много разного, а еж знает только одну вещь, но важную. Широчайше образованный, обладатель изумительной по цепкости и точности памяти, блестящий литератор, Шаров был при этом ежом из ежей. Его интересовала, если честно, вообще всего одна вещь, к которой он возвращался снова и снова, которую штурмовал опять и опять. Будучи записана словами в строчку или произнесена, эта одна вещь обычно производит впечатление скорее отпугивающее, я проверял это неоднократно. Люди чувствуют себя неловко — это может проявляться по-разному, кто иронически усмехается, кто вертит у виска. Когда первый из широко замеченных романов Шарова «До и во время» был опубликован в журнале «Новый мир», несколько членов редколлегии сочли необходимым сопроводить его заявлениями о своем принципиальном несогласии с решением это вообще печатать.

Шаров потому и стал (не мог не стать) великим русским писателем, что его интересовала только одна вещь: русская революция как путь строительства Царства Божия на земле. 

Будучи пересказаны очень кратко, романы Шарова производят вполне безумное впечатление. Потому что их не нужно пересказывать. Нужно читать

Владимир Шаров пришел в литературу в самом начале 90-х годов, когда вдруг мерный ход истории взорвался, осыпался осколками гражданам на головы и разом стало непонятно ничего: не только как устроена эта сегодняшняя жизнь, не только что будет завтра, но даже и что было вчера. Потоки правды смывали вчерашних кумиров, обращали героев в чудовищ, а многословно проклинаемых врагов — в мучеников и великанов. Вся русская история до 1917 года, которую еще недавно трактовали исключительно в духе «Интернационала» («Весь мир… разрушим, а затем… новый мир построим...»), внезапно ожила и стала «Россией, которую мы потеряли». 

В этот момент Шаров выстреливает двумя мощными романами, которые язык не поворачивается назвать дебютными, настолько крепко они сколочены. «Репетиции» рассказывают о том, как патриарх Никон построил Ново-Иерусалимский монастырь с окрестными селами, чтобы библейская Святая Земля и Святая Русь слились географически (это, кстати, строгая историческая правда), нанял крестьян изображать евреев, христиан и римлян (это не вполне правда), затем их после низложения патриарха сослали в Сибирь, они начали передавать потихоньку знание и умение детям, да так это и дотянулось до Гражданской войны, когда римляне из НКВД и христиане под водительством апостола Петра из автоматов расстреляли практически всех евреев, потому что их оставил Бог. 

Второй роман, «До и во время», дает дикую и невероятную картину истории ХХ века в России как любви множества мужчин к одной женщине, третьему перерождению французской писательницы Жермены де Сталь под воздействием напитка из корня мандрагоры и заканчивается уже в 1990-х годах картиной второго всемирного потопа, который засыпает снегом русский ковчег, на котором остаются только философ Николай Федоров (идеолог русского космизма и воскрешения отцов) и та самая мадам де Сталь в кубе — с тремя сыновьями, как и положено Ною и его жене. 

Будучи пересказаны очень кратко, эти романы, полагаю, производят вполне безумное впечатление и в лучшем случае делаются похожи на поздние и наименее ценные сочинения Пелевина. Потому что их не нужно пересказывать. Нужно читать.

Он почувствовал первым, что в тех провалах исторической памяти, которыми страдала Россия, будет страшными рубцами нарастать конспирология, и без страха вышел ей навстречу

Шаров, великий мастер описания бедной на события и обстоятельства повседневности, двигается каждый раз по такой писательской траектории, в которой оклейка стен газетами под обои и размеренный марш больничной трехразовой рутины шаг за шагом заманивают читателя дальше и дальше, пока он не обнаруживает себя в какой-то совершенно немыслимой ментальной ситуации, все так же крепко стоящим на ногах, но словно бы на потолке или на лунном луче из окна.

Помню, как роман «До и во время», привезенный мною в палаточный лагерь на Волге, от вынужденного летнего безделья прочла юная дева тринадцати лет. Ничто не смутило ее: ни рождение героя от уже мертвого отца, ни история о том, как мадам де Сталь демонстративно кокетничала с верхушкой политбюро, чтобы разбудить ревность в своем сыне и любовнике Иосифе Сталине — и тем прокладывала ему путь к вершине власти. К вечернему костру она вышла со второй дочитанной журнальной тетрадкой, безумными глазами и фразой «Так вот как оно было все на самом деле!».

Всей понятной и непонятной, всей невыносимо жестокой или вовсе бесчеловечной русской истории Шаров как будто бы придумывал новые смыслы. Сталинские репрессии были придуманы, чтобы спасти души верных через умерщвление плоти. Ленин возглавляет крестовый поход беспризорников на Иерусалим. Главная движущая сила октябрьской революции — радикальная религиозная секта скопцов. При этом за всеми несусветными фантазиями всегда было очень видно настоящее, подлинное знание и понимание истории. Чудеса были не вместо, а поверх настоящей жизни — в этом чувствовалась сила веры и сила истины. Шаров почувствовал первым, что в тех провалах исторической памяти. которыми страдала (да и продолжает страдать) Россия, будет страшными рубцами нарастать конспирология, и без страха вышел ей навстречу. 

Шарову исполнилось в этом году 66. По нынешним временам — то ли вторая, то ли третья молодость. Рыжий, с седой бородой, он выглядел старцем — не столько в возрастном, сколько в учительном смысле. Очень улыбчивый и подчеркнуто любезный. В каждый момент от него — очень улыбчивого и подчеркнуто любезного — было очень ясное ощущение неполноты присутствия. Как Пушкин обещал весь не умереть, так Шаров словно бы заранее не весь погружался в момент, был где-то еще.

Его романы всегда требовали себе сильного читателя. Такого, который будет послушно двигаться за автором, но не только скользить по строчкам. Если считать, что это просто очень качественная фантастика в жанре альтернативной истории, вероятно, можно получить какое-то удовольствие. Если пытаться сличить шаровскую фантасмагорию с реальностью, обнаруживаешь вторые, третьи, десятые слои и уровни рассуждения автора о том, как Россия Ивана III глядится в путинскую империю, как то, что мы склонны считать сегодняшней политикой, продолжает искания протопопа Аввакума и других деятелей Раскола. Как духовная жизнь движется непрерывно, как ничем не примечательный человек — Шаров любил слово «неавантажный» — становится подлинным героем многовековой истории, которая никуда не исчезает, а обстает нас, словно роща. Что все времена — одна вечность, и в ее ночном небе медленно кружится тихий снег Второго Всемирного Потопа, и в ковчеге тепло.

Почти каждый его роман заканчивался так или иначе Концом Света. Мы долго готовились к тому, что однажды ничего не останется. Но разве можно поверить?