Олег Радзинский: Случайные жизни. Фрагмент романа

Любовь нечаянно нагрянет…

Мой друг Саша Лебедев предыдущей весной — перед тем, как удалиться в советскую армию, чтобы, думаю, окончательно подорвать ее боеспособность, — зашел ко мне на работу с двумя девочками. Девочки заканчивали десятый класс, и официальным предлогом нашей встречи стала Сашина искренняя озабоченность их будущим и особенно последующим поступлением в институт. Тот факт, что обе были удивительно — даже по высоким московским меркам начала 80-х — хороши собой, делал Сашину заботу еще более искренней.

Саша попросил меня рассказать девочкам о тяготах вступительных экзаменов по русскому языку и литературе, причем беседа эта непременно должна была состояться у него дома, где — вот ведь совпадение! — как раз в тот вечер не было родителей. Домашний уют, с Сашиной точки зрения, являлся важным элементом продуктивного общения.

Одна из них стала его женой, другая — моей.

Я, впрочем, о нашей первой встрече с Алёной скоро забыл, оттого что она не проявила ко мне (как и к поступлению в институт) никакого интереса, да и вообще я в то время жил с другой, намного взрослее и опытнее этой похожей на олененка красивой десятиклассницы. Скоро в мою жизнь вмешался Комитет государственной безопасности, и на какой-то момент стало не до девушек. Тут-то я снова встретил Алену.

Я узнал ее не сразу: она стала еще красивее, еще ярче и выглядела еще моложе своих семнадцати лет.

Я шел по Пушкинской площади в сопровождении гэбэшников, московский август близился к концу, отдавая городу последнее летнее тепло, и — как обычно перед сменой сезонов — воздух был напоен предвкушением скорых перемен: спешащих москвичей и гостей столицы ждали новые школы, новые рабочие места и новые послелетние знакомства. Я — как и положено большим политическим деятелям — наверняка думал о чем-то важно-державном, но тем не менее заметил идущую навстречу красивую тоненькую девочку, неумело покачивавщуюся на высоких каблуках-шпильках. Мы встретились взглядами, прочли в глазах друг друга обещание будущего счастья… и я пошел дальше, понимая, что не могу сейчас никого пустить в свою жизнь.

Не тут-то было.

— Олег? — окликнула меня девушка. — Радзинский? Вы Олег Радзинский?

Я признался: это я. Не врать же.

Через много-много-много лет итальянский поэт и сценарист Тонино Гуэра преподал мне урок, как действовать в подобных обстоятельствах, когда не хочешь признаваться, что ты — это ты: мы писали с ним сценарий фильма «Парад-алле» у него в Пеннабилле и, истощенные творчеством и трудностью общения — Тонино не говорил по-русски, а я по-итальянски, и его бедная жена Лора переводила нам друг друга с пулеметной скоростью, — пошли гулять по городку.

Когда мы проходили главную площадь перед старой церковью, на ней остановился автобус с итальянскими туристами, шумно высыпавшими поглядеть на окрестные достопримечательности. Тонино заторопился, но одна туристка внимательно к нему присмотрелась и побежала к нам.

— Пиу велоче, пиу велоче, — заторопил меня Тонино, ускорив шаг.

— Синьоре! — закричала туристка. — Синьоре, вой — Тонино Гуэра?

— Но! — закричал в ответ Тонино: — Ио соно суо фрателло! (Я — его брат!)

Я не сказался тогда своим братом, и мы с Аленой долго говорили — о прошедшем лете, об общих друзьях, о ее планах — под неусыпным, но довольным оком моих сопровождавших. Их эта ситуация радовала, поскольку, как люди опытные, они понимали: когда тебе двадцать с небольшим, никакая политическая борьба не может соперничать с красивой девушкой. Значит, на сегодня можно расслабиться.

Так мы говорили о всякой ненужной ерунде, а наши глаза в это время договаривались совсем о другом.

Я взял у Алены ее номер телефона, пообещав позвонить через два дня — в пятницу, и мы попрощались. Я смотрел, как она уходит, покачиваясь на каблуках — черноглазая тростинка, и внутри у меня что-то словно оторвалось, словно уходило вместе с ней.

Алена уже почти дошла до подземного перехода, когда я окликнул ее.

Она остановилась, подождала.

— Представляешь, — сказал я, взяв ее за руку, — у меня уже наступила пятница.

— У меня тоже, — призналась Алена, и ее длинные черные пушистые ресницы качнулись, соглашаясь: да, уже пятница.

Наш вспыхнувший и охвативший, захвативший нас роман радовал не только нас, но и гэбэшников: они знали, что в дни, когда мы встречаемся, им можно отдыхать — до утра я никуда не денусь. Они приветливо здоровались с Алёной, тактично отставая от нас метров на десять, пока мы — отдельно от всего мира, потерявшись друг в друге — бродили по осенней Москве. Нашу любовь заботливо охранял родной Комитет, и я совсем перестал думать о будущем и о том, что меня в этом будущем ждало.

Кому интересно будущее, когда есть такое настоящее?

Следователь Круглов, однако, обо мне не забыл и регулярно — раз в неделю — присылал повестки с требованием явиться на допрос. Я эти повестки выбрасывал в мусор и никуда не ходил. Не до Круглова мне: у меня любовь.

Однажды Алёна приехала ко мне вечером, и когда я открыл ей дверь, моя кошка Машка выскочила на лестничную клетку и побежала вниз. Алена отчего-то любила эту кошку, обладавшую на редкость скверным характером, и многократно заявляла, что вообще-то приезжает повидаться с ней, а не со мной. По ночам Машка приходила к нам в комнату и внимательно следила за нашей любовью зелеными блестящими глазами, то ли завидуя, то ли учась, то ли сравнивая со своими дворовыми романами. Алена подолгу с ней разговаривала, и Машка, обычно диковатая и живущая своей обособленной кошачьей жизнью, позволяла Алене брать себя на руки и чесать за ухом. Мне же Машка позволяла только себя кормить.

— Беги за ней! — закричала Алена, встряхивая длинными черными кудрями и разбрызгивая вокруг застрявший в них дождь. — Беги за ней сейчас же, там ливень! Она утонет! Она заболеет и умрет!

Алёна любила преувеличивать. Свойство бурного темперамента.

— Потом схожу, — пообещал я и потянул ее в комнату. — Сама придет. Иди сюда, я соскучился.

— Нет, — твердо сказала Алена, выдернув руку. — Сначала найди Машку! А то ничего не будет.

Это была серьезная угроза, и никакие мои уговоры и ласки не поколебали Алениной любви к животным. Минут через десять я убедился, что действительно ничего не будет, пока я не принесу обратно противную кошку, и огорченно поплелся на улицу.

Как только я вышел под проливной дождь, из машины выскочил Тракторист и, подняв ворот, пошел за мной вокруг дома. От него пахло бензиновым теплом, дешевой колбасой и водкой: в предвкушении спокойной ночи гэбэшники уже принялись за ужин.

— Машка! Машка! — звал я, пытаясь хоть что-то разглядеть в заливающем глаза дожде. — Машка! Машка! Кс-кс-кс!

Тракторист внимательно оглядывался вокруг, стараясь понять, с кем я пытаюсь установить контакт и не несут ли мои действия оперативную опасность.

Так мы прошли два круга, оба промокли до нитки, и тут Тракторист тронул меня за рукав:

— Олег, ты кошку свою ищешь? Серая такая?

Я кивнул.

— Ты не волнуйся, — заверил меня Тракторист, — мы видели: она с черным котом в подвал сиганула.

Машке, видать, тоже хотелось счастья.

— Точно она? — строго спросил я. — Серая, пушистая, с белой полосой?

— Она, она, — закивал Тракторист. — Мы ее хорошо знаем. Иди домой, чо те мокнуть?! Не волнуйся: мы за ней проследим.

Я поверил и пошел домой: в конце концов, они были профессионалы.

Но от осени не спрятаться, не скрыться…

О борьбе за мир и установлении доверия между грозящими друг другу ядерным уничтожением сверхдержавами я, признаться, совсем позабыл. Изредка, вспомнив о своем статусе непримиримого борца со всяческим тоталитарным злом, я писал что-нибудь вдохновительное для Группы Доверия и передавал своим друзьям. В ответ они передавали мне сведения о недавних обысках и пресс-конференциях, а также новые материалы, выпущенные Группой. Кроме того, они доставляли мне последние выпуски «Хроники текущих событий» — главного информационного бюллетеня советских диссидентов, в котором сообщалось о репрессиях властей.

Для такого обмена информацией у нас существовала тщательно продуманная физиками из Долгопрудного конспиративная процедура, которая на удивление исправно работала. Рассказывать о ней я не буду, потому что какая же это тогда конспирация?

Власти, нужно сказать, не дремали и продолжали начатый в 70-х годах процесс тотального искоренения правозащитного движения в СССР: были посажены братья Александр и Кирилл Подрабинеки, оба получившие в заключении еще по одному сроку; в шестой раз был арестован и осужден на десять лет Анатолий Марченко, погибший впоследствии в Чистопольской тюрьме; сидели члены Московской Хельсинкской группы физик Юрий Орлов, биолог Сергей Ковалев, сын Ковалева Иван и жена Ивана Татьяна Осипова; сидели создавшие первый независимый советский профсоюз «Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся» Владимир Гершуни и Валерий Сендеров и многие, многие, многие другие.

Власть не боялась диссидентов. Не боялась она и общественного мнения и критики Запада. Власть боялась раздоров внутри элиты, понимая, что по мере ослабления брежневского режима лидер которого находился в навеянном снотворными таблетками психотропном полусне, региональные элиты могут поддаться разбегу центробежных сил, а там — страну не удержать. Потому, думаю, первое большое выступление пришедшего на смену Брежневу председателя КГБ Юрия Андропова в честь 60-й годовщины СССР было посвящено ведущей роли русского народа и его державообразующей функции.

Свободного профсоюзного движения по типу польской «Солидарности» власть тоже не очень боялась: его активисты были «страшно далеки от народа» и оттого не могли причинить особого вреда.

Отчего же власть так зверствовала и губила судьбы искренне озабоченных положением страны и прав ее граждан диссидентов?

Я думаю, власть действовала по инерции, свойственной тоталитарным и авторитарным режимам: заведенный еще ЧК механизм репрессий, раскрутившийся чудовищным, истребляющим миллионы людей маховиком массового уничтожения при Сталине, продолжал тикать, отсчитывая загубленные человеческие судьбы: ещеодин-ещеодин-ещеодин. КГБ нужно было оправдать свое существование, свой бюджет, свою почти мифическую власть, и Комитет продолжал усердно сажать диссидентов, многие из которых были истинными патриотами своей страны, но не правящего ею режима. Кроме того, начав войну в Афганистане, Советский Союз — оплот справедливости и главный борец за мир во всем мире — скомпрометировал себя в глазах развивающихся стран — своих потенциальных союзников в борьбе с западным империализмом — и решил закрутить гайки внутри страны, чтобы никакая критика извне не затуманила головы советских граждан.

Закрутили. Да только резьба сорвалась.

Также — в предвкушении борьбы за преемничество после ожидаемой всеми со дня на день смерти дорогого Леонида Ильича — обострилась борьба если не за кресло наследника, уже предназначенное Андропову, то за кандидатуру наследника наследника между двумя кланами в Политбюро: первым секретарем Ленинградского обкома Романовым и первым секретарем Московского горкома Гришиным. Романов считался сторонником жесткой, андроповской линии, Гришин же воспринимался карасеидеалистической советской интеллигенцией как потенциальный либерал. И тот и другой были, конечно же, законченные мерзавцы, и ничего хорошего ждать от них не приходилось. Комитет в преддверии дворцовой борьбы продолжал усердно зачищать общественно-политическое поле под доблестным руководством истинного сына партии товарища Андропова, подавившего в свое время Будапештское восстание 1956 года. Этот опыт борьбы с взявшейся за оружие оппозицией навсегда сформировал Юрия Владимировича, и, возглавив КГБ, он решил никогда не доводить до подобного, а уничтожать всякое инакомыслие в зародыше.

Последовательный был товарищ. Верный ленинец.

Я же — почти как дорогой Леонид Ильич — жил в полусне: осень, палая листва, шелест подошв сопровождавших меня гэбэшников, свидания с Алёной. И зеленоглазая кошка Машка, свидетельница нашей отчаянной любви, в которой я топил нечасто, впрочем, посещавшие меня мысли о неминуемо надвигающейся развязке.

Свеча горела на столе. Свеча горела.

И догорела.

Утром 23 октября 1982 года, лишь только минутная стрелка пересекла двенадцать, а часовая семь, в дверь позвонили. Алёна не проснулась — ее вообще было невозможно разбудить, разве что поцелуями, как заколдованную принцессу, — а мы с Машкой пошли открывать дверь.

На пороге стояли Тракторист и Майор. За ними — еще двое незнакомых мне оперативников.

— Утро доброе, — приветливо поздоровался Тракторист. — Вот.

Он протянул мне официально выглядящий маленький прямоугольник серой бумаги. Я таких уже видел-перевидел — это была очередная повестка от Круглова. «Странно, — подумал я. — Зачем они сами принесли?» Обычно повестки приходили по почте.

— Расписываться не буду, — заученно сказал я. Вроде как и не получал.

— Ну и не надо, — миролюбиво согласился Тракторист. — Одевайся тогда, поедем. Мы тебя доставим. Паспорт возьми.

— Никуда я с вами не поеду. — Я постарался закрыть дверь.

Майор, ожидавший, должно быть, такое развитие событий, шагнул через порог и придержал дверь.

— Не обостряй, — тихим глухим голосом сказал Майор. — Наше дело маленькое: сказали доставить — доставим.

Почему-то я сразу ему поверил.

— Олег, — продолжал Тракторист, — пойми, мы здесь ни при чем: служба такая. У нас приказ: если откажешься — доставить. Будем выполнять.

Я подумал было отказаться, но представил себе, как они будут скручивать меня и почти голого (на мне, признаться, кроме трусов, ничего не было) тащить в машину, как будет рыдать Алёна… и решил поехать. В конце концов, съезжу, откажусь давать показания и вернусь. Жаль, конечно, день терять: у Алёны выходной.

— Сейчас оденусь, — пообещал я. — Только не шумите.

— Да мы че, — понимающе кивнул Тракторист. — Мы ниче. Паспорт не забудь.

Я хотел закрыть дверь, но Майор не дал:

— Здесь подождем, — сказал он. — Не тяни только.

Я тихо оделся, поцеловал спящую Алёну и написал ей записку: «Пошел по делам. Скоро вернусь. Целую, жди меня».

Как обещал, так и сделал: вернулся. Через пять лет.

Она ждала.