Бывает, нагрянешь в родной город. Рассказ

Бывает, нагрянешь в родной город, из которого сбежал — трудно поверить — пятнадцать лет назад, и вдруг подхватит тебя на улице цепкий, как репей, приятель юности и поволочет за собой на чужое веселье.

Говоришь такому: «Неудобно, Валер, я же там никого не знаю!» — а он тянет: «Зато тебя знают! Рады будут! Вот, ей-богу, обижусь! Зазнался, что ли, в своей Москве?»

Оказываешься в гостях. Сидишь там случайный, мимоходом, персонаж. Твоя глупая книжка (в подарок) брошена на тумбочке у входной двери. Валерка, гад, еще подписать заставил: «Дорогому такому-то от автора».

Так и было. Чинно сел, где посадили, положил в тарелку, что предложили. Светлые люди улыбались друг другу, лету, бытию и всей метафизике сразу.

А в это время над столом покачивался Женька, взрослый человек с фигурой отрока — будто стоял на краю трансцендентальной космической пропасти и готовился к прыжку. За грани и пределы. И солнце, как разбитый желток, плавало в его рюмке.

Неслись к нему весёлые голоса:

— Жень, не надо! Помнишь, что в прошлый раз было?! Помнишь?

Не помню — мотылял маленьким, как рыло, лицом Женька. И обреченно, точно приносил себя в жертву, отвечал:

— Я ж только за здоровье! Я за то, чтобы всем хорошо было! Иначе — не по-людски!

И была женщина рядом с Женькой, из шелковых кружев вся, и смотрела на него, снизу вверх, как на монумент: «Может, не надо, Жень?..» — еле слышно шелестела, словно куст.

Женька возрастом мужик, рост выше среднего. Худой. На Женьке футболка без рукавов — чтобы под руками дышало. Плечи костлявые. Курносый, глаза — сказать бы серые, но ведь они не серые, а серенькие были. Белобрысый. Раньше таких много водилось, а теперь везде мало. Особенно в Москве мало, потому что много других, не белобрысых. Женька тут за столом не чужой, родня из Белгорода.

Медленные секунды покачиваются в Женькиной рюмке...

К моему уху ртом привалился Валерка:

— Вообще-то нельзя ему пить! Скоро такое начнется!..

— Какое?

— Куролесить будет! Всем даст! — Валерка почти влюбленно смотрел на Женьку. — Прикурить и просраться! Тебе для работы пригодится — колоритный материал!..

Женька вознес рюмку ко рту. Сказал, как Гагарин: «Поехали!..» — и выплеснул водку в запрокинутый рот. И всё. Сел и галантно позволил супруге нахлобучить ему в тарелку шапку оливье.

И ничего такого не было — ближайшие полчаса. Паясничал в телевизоре первый канал, по обочине стола из рук в руки плыли расписные фарфоровые лохани с салатами, с красными лоскутьями рыбы, с крапчатой колбасой, с перламутровым салом. Я уже и забыл про Женьку, и мне казалось, что все остальные забыли.

А потом разом вздрогнули двадцать, или сколько там их было, человек. Потому что Женька грохнул об стол худыми, похожими на телячьи ноги, руками — так, что подлетела вся снедь. Громко сказал:

— Тук-тук, *****! К вам можно?! Тук-тук, *****, к вам можно?! — снова пали костлявые руки.

Так начинался аттракцион «Прикурить и просраться».

— Тук, тук, *****!.. — Женька монотонно сотрясал стол, пока кто-то, жалостливый, не сказал:

— Входите!

И Женька как бы заново вошел в пространство праздника. С обеих сторон на него навалились — шелковая супруга и сестра-хозяйка, пытались обуздать: «Женя, тише!» — но Женька стряхнул их, как прах. И вышел из-за стола.

Похожий на беса-именинника, он плясал канкан. Высоко вскидывал ноги в резиновых шлепках, и каждый взлет кривой ноги сопровождало:

— Оп-па, *****! Оп-па, *****!..

Ему понадобились партнеры — их выкорчевывал из-за стола. Чтобы мужики по бокам — так хотел. Когда состоялось трио, он обвис у них на плечах, как раненый морячок.

С женщинами Женька танцевал танго, мелодию гудел сам:

— А мы с тобой о-Пя_ть танцуем! А я тебя о-Пя_ть! целую! Та-та, та-та, та-РА! — та-та-та!

Со стороны это выглядело так, что на ударном «РА» он пытается сломать партнерше спину. Когда те приноравливали позвоночник к его «РА», он хитрил, дольше положенного тянул свое «та-та», а после резко, как из засады, РАкал.

Он был прирожденным тираном. Разделял и властвовал:

— Дай обниму моего Петюню! — и яростно наглаживал холку добродушному и лысому, почти немолодому Пете, а секунду спустя уже низвергал вознесенного фаворита, умело отрыгивая тому в лицо свое имя — по отрыжке на каждый слог: — Же-ня!

И розовый, крупный, в сто кило весом, Петюня кротко улыбался бесноватому придурку.

Сатана из телевизора подкинул фамилию и идею.

Женька неутомимо и зычно, как болельщик, скандировал:

— Бас-ков-****-ков! Бас-ков-****-ков! Басков-****-ков!..

Подходил к каждому гостю вплотную и орал «****кова». Лицо у него оставалось серьезным, даже деловым.

На кухне курили и шептались те, кто еще раньше сбежал от плясок и воплей: хозяин квартиры — интеллигентный мужчина с холеной рыжей бородкой, преподаватель чего-то запредельно технического, и две немолодые женщины — экономика и социальная педагогика. И Валерка еще приплелся.

— Он неплохой, Женька. Сводный брат жены. Где-то в горячей точке служил, — оправдывался холеный. — Когда трезвый — нормальный мужик. А стоит пробку понюхать — и улетает в астрал...

— А где именно он служил? — спросил я, будто это что-то значило.

— Не знаю, — сознался холеный. — В горячей точке. Мало ли их в России было?..

Из гостиной донесся долгий бабий вопль. А потом дребезг посуды.

— Это он за скатерть потянул, — проницательно сказала социальная педагогика.

Холеный махнул рукой, обратился ко мне:

— Я листал один ваш роман, и вы знаете...

В этот момент Женька добрался до кухни. Он оглядел собрание и выбрал меня. Подошел, выкатил мутные, как самогон, белки глаз.

— Басков-****ков!!!

Пронзительный дикий голос вдребезги разнес уши и мозг.

Я сказал:

— Ты  ******[надоел] орать.

Он удивился. Он оторопел и попятился. Оглянулся — призывая всех в свидетели. Да неужели?

Произнес:

— Ого!

Ухмыльнулся и аккуратно, как яичко снес, срыгнул целиком свое «Женя» — исполнил коронный номер.

Была такая передача «От всей души». Примерно так же я его ударил. От всего сердца. По маленькому детскому рылу. Может, и не было чести в том, чтобы бить пьяную паскуду, но удовольствия — вот его было с избытком.

Взвизгнули экономика с педагогикой. Вздернулся, как паяц на нитках, взвыл Валерка:

— Миха, ну, зачем так!..

Женька упал весь — даже шлепки его упали. На полу он раззявлено пообещал:

— Вот я только встану, и тебе ******[конец]. Железно. Только встану!..

Холеный кинулся водружать падшего родственника.

Женька поднялся, чуть постоял, пока не устаканился, а потом хищно цапнул со стола кухонный нож. И выронил. Я снова ударил. И, не давая ему подняться, поволок в коридор.

Из гостиной на шум уже торопилась прозорливая Женькина супруга — на нежной ее щеке алела недавняя мужнина плюха. Увидев, заголосила: «У-ой! У-ой!» Женька орал на все лады «тебе******»: то коротко рявкал, то долго, как ораторию, тянул. За нами бежал, стонал и подпрыгивал Валерка: «Миха, Миха!..»

Я вязал Женьку собачьим поводком — приметил в коридоре у двери, такой метра на два брезентовый ремень. Вязал на совесть, по рукам и ногам, затягивал узлы потуже. Валерка ужасался мне, но добросовестно помогал.

Вся гостиная столпилась в коридоре.

Женька, пока публика собиралась, грозно сопел. А затем принялся изображать контуженного.

Изгибался телом, вздувал жилы на лбу, рвал путы, кричал: «Огонь!» — и гнал в атаку «второй взвод».

Вся эта милитаристская эстрада вызывала сочувственные охи:

— Да развяжите же его! Как можно?!

Меня Женька называл комбатом. Орал:

— Комбат! Обходят, комбат!..

Потом он просто ревел. На одной ноте, как дурак.

— Ему больно, вы ему что-то передавили! — плакала Женькина битая супруга, а ей вторили остальные женщины, те самые, которых он полчаса назад ломал пополам в танго.

Я отвесил Женьке подзатыльник, сказал:

— Заткнись.

И он сразу заткнулся. Взгляд его стал хитрый, потом жалостливый. «Комбата» он заменил на «друга».

— Друг! Ты же мне друг? Ты мне прямо скажи — друг ты мне или не друг?

— Я тебе не друг, — отвечал я.

Он озадаченно поморгал и вдруг просиял:

— Тогда давай дружить! Давай? Ты мне друг? Тебя как зовут?..

Он выглядел присмиревшим и почти трезвым.

— Надо милицию вызывать, — шептались за моей спиной. — Он его искалечит.

Я слышал голос Валерки — он стыдился меня, оправдывался, извинялся, что привел в дом изверга.

— Вы знаете, действительно хватит, — хмуро вмешался розовый Петя. — Что вы себе позволяете?! Это все-таки человек, а не животное. Развяжите его немедленно!

Я оглянулся — они всей гостиной, всем застольем своим осуждали меня.

Я был не просто плохим — я был отверженным. Тем, кто нарушил все мыслимые человеческие табу. Поднял руку на пьяного. Которого, как и всю Россию, — умом не понять и аршином не измерить… Но раньше? Разве раньше бывало иначе? Пьяный всегда был сродни блаженному, юродивому — божьему человеку.

Вот событие далекой юности... Подруга наша Светка утешает чьи-то трясущиеся плечи. Валерка, кстати, там тоже присутствовал, на празднике. А суть в том, что одна девица изменила своему без пяти минут жениху. На балконе. Светка взяла дело в свои руки: «Ты успокойся, Славик. Пьяная баба — ***** не хозяйка...» И как посветлел лицом обманутый жених! Будто впервые за вечер услышал что-то здравое. Действительно, чего это он, дуралей, завелся. Забыл прописные истины: Каин не сторож брату своему Авелю, и не хозяйка ***** своей пьяная баба.

Была проблема, и нет проблемы. Посмеялись и забыли...

А вот московское событие пятилетней давности. Я в книжном работал. Нас трое там было: я, коллега мой Цветков и третья сотрудница — невыносимая Наталья. Однажды довела нас Наталья. И аж сама себя испугалась. Решила, что теперь мы ее точно сживем со свету. Закатила превентивную истерику. И тогда мы крепко задумались, я и коллега Цветков: и верно, не пора ли гнать к черту невыносимую?

Но раньше мне позвонил Натальин муж, Дима. Всей мощью отчаяния обрушился: «Наташку увольняете? Суки! Вы хоть понимаете, что я бухаю?! У нас же ребёнок маленький! А Я БУХАЮ!!!»

Это было созвучно: «Я пишу диссертацию!»

Или нет: «Я воюю!!!»

И я не нашелся, что возразить. Его аргумент обезоруживал. Мы были благополучные тыловые крысы, а он пропивал за нас кровь.

Я сказал Цветкову: «Цветков, мы не тронем невыносимую Наталью. У нее Дима БУХАЕТ...»

Никаких вопросов не возникло у коллеги Цветкова...

А с Женькой благополучно разрешилось. Валера после наплел всем, что я в запое был и себя не помнил: «Пока трезвый — нормальный мужик. А когда в запое — зверь!»

И все стало на свои места. И сразу меня простили за пьяную мою выходку с поводком.

— Он такой, да... Еще похуже Женьки нашего...

Посмеялись и забыли.