Юрий Грымов: Чувствую себя на передовой

Ɔ. Как получилось, что вы возглавили государственный театр «Модерн». Это было предложение Департамента культуры?

Конечно, худрук государственного театра — это все-таки госслужба. Свободный режиссер отвечает только за себя. Когда мы говорим о госслужбе, вы начинаете отвечать даже за уборку снега. Это серьезная вещь, поэтому подобные предложения не могут быть инициированы мной.

У меня давно было устойчивое желание заниматься театром. Но я для себя решил, что не буду просить в театре что-нибудь поставить, мне это просто надоело. После успеха постановки «Цветы для Элджернона» в РАМТе, самого кассового спектакля, который идет шесть лет, я подумал, что логично продолжить. Но все мои предложения были никому не нужны: ни «Война и мир», ни «На дне». Я сейчас перечисляю те спектакли, которые в «Модерне» или ставятся, или уже поставлены. И я сказал: все, я не хочу, это какая-то тупиковая ситуация. Я на деле доказал, как хорошо, когда в театре появляется спектакль, который собирает зрителя. Ведь если он успешный, зрители остаются с этим театром. Я бы очень хотел, чтобы появился такой, как я, в «Модерне», и поставил бы, не побоюсь этого слова, хит. Мы больше не сотрудничали с РАМТом, хотя не было очевидных конфликтов. Но просто есть вещи, которые меня возмущали в театре, и я об этом говорил.

Ɔ. Возвращаясь к «Модерну», вы понимали, что это за театр?

Я не знал, что такой театр существует. Хотя я с интересом относился к театру как таковому, на карте театральной Москвы его для меня не было.

Ɔ. Что было, когда вы сюда пришли в первый раз? Ваше ощущение от труппы, состояния театра?

Встреч было две. Первая, когда я пришел после назначения с представителем Департамента культуры. Вторая с труппой. Она сложнее. Потому что первая предусматривала вход в клетку и надо было выйти победителем. На второй встрече я не должен был никого побеждать. Ни они меня, ни я их. Потому что в клетке мы будем вместе.

Ɔ. При этом вы часто говорите, что театр — это семья.

Да, я это понял, только когда стал работать здесь.

Ɔ. Когда труппа стала семьей и кого из этой семьи вам пришлось удалить?

Мы убрали тех людей, которые позволяли себе в публичной сфере обижать тех, кто находится в моем подчинении. Уже на первой встрече было понятно — кто когда пришел, как сел, как положил ногу на ногу... Но, учитывая, что у меня богатый опыт работы с людьми, я не делаю выводов сразу. Еще я расстался с людьми, которые ничего не делали несколько лет. У меня не было времени на тренировки. Административный состав остался прежним.

Ɔ. Вы совмещаете художественное руководство с должностью директора?

Нет, юридически я художественный руководитель. У меня нет финансовой подписи. Но я отвечаю здесь за все, в том числе и за деньги.

Ɔ. От этого вам спокойней?

Мне все равно. Если в театре произойдет финансовый коллапс, протечет канализация или будут ужасные спектакли, я же все равно за это буду отвечать.

Ɔ. Но при сильном директоре можно развести ужасные спектакли и канализацию, разве нет?

Нельзя развести. Если в театре большие проблемы, то я это отношу на свой счет. Я считаю, что режиссер виноват абсолютно во всем — и в костюме, и в игре актера, и в сценарии. Поэтому я несу за это ответственность. К успеху мы пришли совместно, а провалил все я один.

Ɔ. Есть ли у вас люди, которые вам могут сказать, что вы неправы? Какой-то список доверенных лиц? Режиссеры-друзья?

Очень мало. Нет, у меня нет знакомых режиссеров. На заводе АЗЛК, где я работал, не готовили режиссеров. В институте культурологии тоже не готовили режиссеров. Поэтому у меня есть знакомые режиссеры, но нет друзей. Единственный режиссер, у которого я спрашивал мнение по поводу моей работы, был Петр Наумович Фоменко.

Ɔ. У вас любопытный путь. Работа на заводе АЗЛК и в Театре моды Славы Зайцева. Реклама, кинорежиссура и издание журналов.

Да, «Факел» и «Посмотри». Я и стриптизом еще занимался. Боюсь перечислять. Еще и молокозавод, армия, типография. Много чего.

Ɔ. Это все разные Юрии Грымовы или какая-то эволюция, которая привела вас в театр?

Не знаю, но думаю, что есть что-то общее, потому что молодой парень, работающий на АЗЛК, шил себе шмотки и ходил в красной рубахе, на которой было шестнадцать карманов. На меня показывали пальцем, когда я шел в ней в массе людей в сером с Волгоградского проспекта после работы на заводе.

Ɔ. Откуда эта внутренняя свобода в советское время?

Мне родители разрешали все. Я перекрашивал стены в квартире, менял мебель. У меня была фиолетовая комната, с потолка свисало белое дерево, а во все девять метров я встроил кровать. И никто не крутил пальцем у виска.

Ɔ. А родители при этом жили обычной советской жизнью?

Папа инженер-конструктор, партийный лидер завода АЗЛК. Я работал в конструкторском экспериментальном бюро, и там меня научили работать руками по дереву, пластилину. То есть мы делали модели. Я сделал композицию и назвал ее «Жизнь». Я же концептуалист, если мы замахиваемся, то сразу на Шекспира. И у меня там было такое яблоко, плод, чрево. Когда я это сделал, мои коллеги по цеху на заводе встали вокруг моего верстака рабочего, смотрят так, руки в боки, и говорят: «Да, Вячеслав Иванович нормальный мужик, а сынок *****». Вот так и живем с этой путевкой в жизни и комфортно себя ощущаем. Но я не оправдываю свои поступки таким диагнозом.

Ɔ. Взять на себя московский театр — мне кажется, это риск.

Для меня нет. Я же уже руководил большим количеством людей и был продюсером телеканалов.

Ɔ. Если бы не девяностые, это все с вами произошло бы?

Нет, конечно. Девяностые — это аттракцион. Горки вниз, вверх, вбок, потом кто-то орет, кто-то вылетает из вагончика.

Ɔ. Многие вылетели.

Да. Поэтому, конечно, это аттракцион. В меру страшный, но интересный.

Ɔ. А нулевые?

На этом периоде я особенно не концентрировался. Мне было интересно заниматься образованием, я даже получил награду В. В. Путина за вклад в российское образование. Когда говорят про кризис среднего возраста, тридцать, сорок, я никогда этого не ощущал и никогда на эту тему не думал. Но, кстати, когда я стал руководить театром, я почувствовал себя старше.

Ɔ. Почему? Потому что труппа молодая?

Не знаю. Я прям четко почувствовал, что я старше. Все чаще здесь, в театре, и в департаменте культуры стали называть меня Юрий Вячеславович. До этого это было очень редко. Когда журналист спрашивает: «Как вас называть?» — я говорю: «Как вам удобно». Называйте меня Игорь, Антон, меня вообще хотели Владиком назвать. Сейчас вам бы давал интервью Владик Грымов.

Ɔ. Наверное, у Владика Грымова была бы другая судьба.

Наверное, слава богу, вовремя вспомнили Гагарина. Потому что тарелка висела на стене у родителей с Гагариным. У меня ЮГ и там ЮГ. А так был бы сейчас Владик.

Ɔ. Вы больше не сотрудничаете с Орловской областью (с 22 января по 29 июня 2018 года Юрий Грымов работал советником губернатора Орловской области по вопросам культуры. — Прим. ред.). Как получилось, что все закончилось всего через пять месяцев? Как вам этот опыт, помимо того, что вы привезли в Москву прекрасного актера Петра Воробьева?

Опыт прекрасный. Я пошел, был настроен очень оптимистично. Но там, вы понимаете, все совсем не так, как вы представляли. Самое важное, думаю, что я сам принял решение уйти до выборов губернатора, среди лета. Я никогда не бросаю свои проекты, я никогда не иду в проекты, если я не чувствую, что я их не доделаю. И вдруг я понял, что пробуксовываю, превращаюсь в какого-то трепача, потому что мы договариваемся с областью, с людьми, принимающими решения, что делаем что-то, а постфактум я уже понимаю, что мы этого не делаем. Но я рад, что там сохранилось то, что мы сделали: школьные автобусы продолжают возить детей из деревень в центры со специальными программами, в театры, в музеи и так далее. Я столкнулся с тем, о чем раньше не думал: я приехал, публично начал рассуждать, что бы я хотел изменить. Но столкнулся с крайним скепсисом.

Ɔ. От чиновников на местах?

Нет-нет, от активной общественности. Давайте перенесем автобусную остановку к театру, это ноль бюджета. Что я такого предложил?! Вы даже не представляете, что началось.

К двухсотлетию Тургенева я стал предлагать какие-то вещи, все говорят: нам это не надо, нам то не надо. А потом, когда я уже ушел, у них на это двухсотлетие, естественно, ничего не случилось. И ничего не случится. Я сам лично разработал концепцию культурного фестиваля, туристическую карту Орла, мобильное приложение по достопримечательностям. Ничего не реализовали. Не говоря уже о том, что там нет элементарных вещей: туалетов, автобусных стоянок, вообще никакой инфраструктуры. И тот самый скепсис в крайней степени не позволяет властям это все внедрить и этим пользоваться.

Потом я прочитал интервью какого-то общественного деятеля в Орле, в котором он сказал: «Как-то у нас все как будто и было и как будто и не было». Потому что любая инициатива была подвержена не то что критике, а критиканству.

Кстати, было показательно, когда я попросил всех выйти на субботник и навести порядок около музея Бунина. Как вы думаете, хоть один чиновник пришел? Ни один. Пришли директора музеев, студенты, ребята с радио. Ни один политик не пришел убрать территорию. Они говорят: у нас очень плохо в городе. А плохо как? Просто грязно. Ну можно было просто убрать сушняк, привести в порядок сквер. Там очень интересный комплекс музеев. Вообще, в Орле уникальное место с точки зрения великих людей. Из Орла Тургенев, Лесков, Бунин, Фет, Андреев. Уникальные музеи, пять театров на 315 000 жителей. Понятно, что в театре, как в любом живом организме, есть плохое, есть хорошее. Но есть свой зритель. Я был на спектакле, на котором нашел Петра Воробьева. Я не видел такого  в Москве. Он играет не премьеру, а обычный спектакль, малый зал. Спектакль прошел, аплодисменты, и я устал смотреть, как долго идут люди с цветами. Петр стоит, кланяется, а они идут с цветами. Он играет там практически каждый день. Он не заезжая звезда. Это не Аль Пачино приехал в рабочий поселок Жуковку. Это настоящая любовь зрителей к настоящему артисту.

Ɔ. Почему вы обратились к материалу, из которого впоследствии вырос спектакль «Ничего, что я Чехов?» и в котором играют Петр Воробьев и Анна Каменкова?

Меня зацепила любовь, с которой написана эта пьеса, которая и не пьеса вовсе. Это больше эссе, расширенный синопсис, какие-то архивные зарисовки, воспоминания. Основа его — биографии актеров Ольги и Михаила Чеховых. Это про служение театру, кино, но также и про мое отношение и к Георгию Рербергу, оператору Тарковского, с которым я начинал. Прекрасному, великому русскому оператору, глубоко пьющему. Это также про Петра Наумовича Фоменко, который отдавал всю свою жизнь, все свои деньги, какие-то гранты, которые он получал, личные, заграничные, в виде гонораров во Франции, он все приносил в театр. Это люди-символы, о которых наш спектакль.

Ɔ. Помимо репертуара, вы в «Модерне» сделали отличный сценический свет, косметический ремонт, кафе. Что еще?

Давайте честно. Мне не достался практически ни один зритель. Бывает как… человека назначают в театр, а у него была уже своя аудитория, свой зритель, репертуар — любимый, менее любимый, какие-то звезды. Здесь я, к сожалению, увидел только голод актеров, которые хотят работать. То есть они хотят работать, а не работают. У нас на большой сцене практически ничего не игралось. Спектакли шли на малой сцене и даже в фойе. Зал был белого цвета, свет доисторический, звук доисторический, следы на стенах от протечек.

Мы приобрели свет, звук, с кем-то расстались, кого-то пригласили в труппу, продолжаем это делать. Я, с одной стороны, говорю, что артист должен быть свободен, я хочу, чтобы мои актеры снимались на стороне, зарабатывали деньги, опыт. А с другой стороны, сейчас я сталкиваюсь с тем, что те актеры, которые прошли со мной шесть спектаклей, над следующими работают уже быстрее. «Ничего, что я Чехов?» я бы не поставил в другом театре. Мы его ставили четыре месяца, он шел тяжело, обычно я ставлю за два с половиной. Но если бы это были не актеры нашего театра, я бы не смог сделать такой спектакль. Петр Воробьев как-то вписался, Анна Каменкова уже была, играя в спектакле «О дивный новый мир». Это просто желание работать, нормальная актерская жадность.

Все здесь изменилось. И мы сейчас самый быстро развивающийся театр по приросту зрителей и по доходам. В самые лучшие времена театр «Модерн» зарабатывал N рублей. Сейчас 2N. И зарплаты подросли, доход внебюджетный, от кассы. Бюджет-то от Департамента культуры остался тот же, но мы увеличили в два раза доход от зрителей. Причем спектаклей у нас недостаточно, чтобы быть полноценным театром, где в сезон идут в среднем 22 спектакля. У нас пока нет такого количества. В этом весь парадокс. Театр перезапустился практически с нуля. Я должен давать план театра с большой историей. А у меня нет репертуара, и деньги мне выделяют условно на два спектакля в год. Сейчас у нас большой зал на 350 зрителей и два зала на сто. В Москве 390 театров, 82 городского подчинения. И когда кто-то ссылается на Англию, говоря, что есть театральная жизнь в Англии, мне смешно. Есть хорошие спектакли. Но жизнь театральная, бурлящая, с плохим, ужасным, красивым — сейчас в Москве.

Ɔ. У вас много наград. Вы хотели бы добавить к ним «Золотую Маску»?

Смотрите, здесь есть одна тонкость. У меня семьдесят наград в разных областях деятельности. Если я скажу, что мне это неприятно, я совру. Но что меня поразило: с каждым новым призом у меня остается все меньше и меньше знакомых. Мне нужно было самоутверждаться в индустрии рекламы, потом телевидения, потом кино. И я чувствовал, что это мне не добавляет радости. Мне, конечно, радостно, когда мне говорят, что я что-то получил. Но раньше я думал, что моя жизнь будет от этого меняться, что все будут заказывать мне работы. Оказалось, что нет.

Касаемо «Маски» все сложнее. Благодаря работе на телевидении и в рекламе я понял, что люди могут часами говорить тебе, какой замечательный ролик ты снял, а продаж нет, значит, эффективности твоей работы нет. Или, наоборот, вы сделали ролик, и люди начинают эшелонами продавать водку «Белый орел». И тут я понял, что это никак не связано с наградами. Важно, чтобы ты попал человеку в сердце, вступил с ним в какой-то контакт.

Так же и в театре. Если сейчас я протаптываю дорожку, понятно, что топтать я ее начал не два года назад, а раньше, но если она у меня протопталась к зрителю, то критик или журналист ни на что не может повлиять. Во времена Немировича-Данченко один критик написал в «Ведомостях» что-то негативное, и все, никто в театр не идет. Почему? Потому что способ контакта был один. Все ждали одних и тех же трех газет и все их читали. А сейчас есть миллиарды микромедиа в виде блогов.

Так что, если вы протаптываете тропинку к зрителю, у вас все получается.

Сейчас мы реанимируем «Нирвану» (спектакль с 2003 года шел на сцене Театра им. Вл. Маяковского. — Прим. ред.), пятнадцать лет прошло, и мы решили поставить ее на сцене «Модерна». Курт Кобейн выходил и пел, и писал в зал, когда он был в наркотическом дурмане, а потом не понимал, откуда у него миллион долларов на счету. Потому что он не за миллион долларов работал. И ему было глубоко наплевать, какой президент в стране, он пел как хотел, а людям в зале это и было надо.

Все эти разговоры про «Маску»… Я скажу вам честно, я на некоторые спектакли ходил, и понял, что у меня так не получится. Я так не могу и даже, наверное, не хочу. Это какая-то своя история. Но нашему театру, наверное, было бы хорошо, чтобы у него была «Золотая Маска». Сейчас я рассуждаю с точки зрения художественного руководителя. Но это не может быть самоцелью. Как получить зрителя — вот главный вопрос.

Ɔ. Как вы стали получать зрителей, через какие каналы? Рекламы нет, в соцсети вы не особенно верите.

Вот вы формулируете какое-то послание, и в зале сидит один человек. И вы ему прям под дых этим посланием. Он приходит домой и звонит своему другу. Приведу пример: у нас идет спектакль «Матрешки на округлости земли», весь зал ревет. Но, когда мы начали играть, ко мне приходил директор и говорил: «Юрий, у нас продано тридцать билетов». А теперь на него попасть трудно. Изменился спектакль? Нет. Но сегодня на него очень хорошо продаются билеты. Мы ждем этого. Я думаю, что бы еще изобрести, чтобы продолжался этот темп прироста.

Ɔ. Возможно, премьера «Войны и мира» как раз и будет таким изобретением.

Надеюсь. Я давно хотел его поставить, но только сейчас руки дошли. В конце ноября выйдет, надеюсь. Есть статистика, зрители уже пишут: а я пересмотрел все спектакли театра «Модерн». Для меня это абсолютный успех. Это совсем не значит, что вам нравятся все постановки, но у вас должно быть желание приходить. Это не как в кино: погасили свет и обманули всех. В театре погасили свет и начали вовлекать в историю.

Беседовала Анастасия Рыжкова