Дэвид Дж. Шоу: Птицы войн ы
— Птицы войн ы были реальны, — сказал старик, сидевший за столом напротив меня. — Я их видел. Они реальнее, чем, скажем, гремлины, но менее реальны, чем тяжесть пистолета, который держишь в руке.
Я проделал несколько сот миль, чтобы послушать воспоминания этого человека о моем покойном отце, а он плел мне сказку про летающих монстров, наблюдая, казалось, из-под своих паучьих белых бровей, сколько этого бреда я способен проглотить. Мы никогда прежде не встречались, и все доверие, которое, как подразумевалось, установилось между нами, было просто данью вежливости, так сказать, стоянием по стойке «вольно», пока что-нибудь более фундаментальное не заменит его.
Меня бы больше заинтересовал рассказ о, фигурально выражаясь, тяжести пистолета.
— Хорошим человеком был твой отец, — сказал Йоргенсон, в прошлом старший воздушный стрелок. В бомбардировщике B-24D его позицией была турель Мартина. Спасибо выполненной домашней работе: я знал места, которые занимал каждый член экипажа. Многие мои догадки основывались на найденной мною фотографии 1943 года — одной из немногих, где был изображен костяк команды, продержавшийся достаточно долго, чтобы успеть сфотографироваться вместе. Я добавил каждому из них фамилию, в моем списке у них не было полных имен, только прозвища. В те времена прозвища имели все, обычно это были уменьшительные формы их собственных имен: Бобби, Вилли, Фрэнки — как у детей во дворе. Да они, в сущности, и были детьми. Когда я сидел и пил кофе, приготовленный сестрой Йоргенсона Кейти, этой размытой черно-белой фотографии было уже шестьдесят пять лет, а большинству членов экипажа на фотографии тогда едва исполнилось девятнадцать. По меньшей мере двое из них солгали, называя свой возраст, чтобы их зачислили в авиацию. Йоргенсону теперь было не под, а, скорее, за восемьдесят. Он страдал артритом, отчего руки у него скрючились, как клешни. Он не признавался, что глуховат, хотя его слуховой аппарат был прекрасно виден — старый громоздкий аппарат с заушиной и плетеным проводком так называемого «телесного цвета», тянущимся к коробочке, спрятанной в нагрудном кармане. Глаза у него были голубые, с подернутыми желтоватой патиной склерами. Отполированные очки. Он был сутул, но не согнут временем и ждал, что я поверю его рассказам, потому что, в конце концов, для меня он был старейшиной, а что могут знать дети?
Бретт Йоргенсон, как большинство членов экипажей бомбардировщиков во время Второй мировой, закончив учебку, приземлился в Европе сержантом. Он шутил, что до высадки в Нормандии немецкие лагеря для военнопленных были переполнены тысячами сбитых сержантов. Он выдавал такие факты, чтобы раскусить меня: насколько серьезен мой интерес и понимаю ли я, о чем говорю, или я еще один «наземный летчик», готовый выбросить последнюю Великую войну из истории и памяти?
— Сержантами и лейтенантами, — сказал я, вытряхивая химическую пудру в свой едва теплый кофе.
Йоргенсон выпил свой — черный, естественно, — одним глотком. Если вы повторяете последнее из того, что сказал вам человек, он обычно проясняет сказанное.
Йоргенсон сначала откинулся от стола, потом снова придвинулся. Ему было трудно занять чем-то руки, поскольку они были деформированы до такой степени, что могли выполнять только простейшую хватательную функцию. Я почувствовал укол жалости к нему, и не в первый раз.
— Твой отец тоже был сержантом, из Чикаго. Он пытался тренироваться на АТ-6, но оказался не очень хорошим пилотом. — Йоргенсон издал сдавленный смешок и поискал салфетку. — К ак-то раз ему поджарила задницу спаренная зенитная пулеметная установка: пуля прошила фюзеляж, разодрала его летный комбинезон и с шипением воткнулась пониже спины.
— Да, он мне рассказывал об этом. Аэродром Бернбург, входил во внешнее оградительное кольцо вокруг Берлина, третье боевое задание, март сорок четвертого.
— А ты внимательно слушал, — похвалил Йоргенсон. — Ну, тогда, может, эта история и не покажется тебе такой уж чудной. Ты ж смотрел кино про войну. А бой когда-нибудь видел?
— Нет, сэр. — Я еще заканчивал школу, когда был введен выборочный призыв на военную службу, и я оказался в самом низу списка.
— Ну, воздушный бой — это особая мясорубка, ни на что не похожая. В основном он состоит из страшного шума и паники, и если тебе каким-то образом удалось уцелеть, ты потом пытаешься сообразить, почему все же остался жив. Твоя собственная машина распадается на части, бомбы летят на землю, десять огромных зенитных батарей все разносят в щепки, вражеские истребители выпаливают тебе прямо в рыло двенадцатимиллиметровые артиллерийские снаряды, и ты видишь, как вокруг тебя, повсюду вокруг тебя, падают другие самолеты, а в них парни, которых ты знаешь, — дымный хвост, взрыв в воздухе, и ты хочешь увидеть, как они выбрасываются с парашютами, но времени нет. Ты когда- нибудь слушал тяжелый металл?
Он нарисовал такую живую и яркую картинку, что я моментально перенесся в нее и окунулся с головой.
— Что? А, да. Слушал.
— Мне хеви-метал никогда не нравился, — сказал Йоргенсон и сделал паузу, чтобы я мысленно представил себе его уютно сидящим и слушающим диск с самыми знаменитыми хитами «Блэк саббат». С привкусом треш-метала «Мадхани». Может, еще чуточку какой-нибудь норвежской смягченной спид-метал-группы.
— Знаешь почему? Он звучит как воздушный бой, вот почему.