Пэм Дженофф: История сироты
Астрид
Скрип поворачивающейся дверной ручки, чьи-то руки давят на твердое дерево. Сперва кажется, что это пришло из мутного сна, который я не могу разобрать.
Звуки повторяются, на этот раз громче, дверь со скрежетом открывается. Я удерживаю себя на месте. Меня охватывает сильный ужас. Инспекции нередко приходили без предупреждения в течение тех пятнадцати месяцев со дня моего возвращения. Гестапо или местная полиция, которая выполняет их работу. Они пока не заметили меня и не требовали ausweis*, которую добыл мне герр Нойхофф — идентификационную карточку, которой, к сожалению, может быть недостаточно. Моя репутация на сцене одновременно и подарок судьбы, и проклятие здесь, в Дармштадте: она дает мне средства на существование, но делает мою фальшивую личность лишь тонкой фанерой, за которой невозможно спрятаться. Поэтому, когда приходят проверяющие, я исчезаю под одним из вагонов, покрытых брезентом, или же, если времени совсем нет, — в лесах. Но здесь, в вагоне Петра, без подвала, с единственной дверью, я в ловушке.
Глубокий мужской голос разрезает темноту.
— Это всего лишь я.
Руки Петра, прикосновения которых я так часто чувствую по ночам в последние месяцы, уводят меня из страшных снов прошлого, которые меня не покидают, нежно массируя мою спину.
— Нашли кого-то в лесу.
Я перекатываюсь на другой бок.
— Кто нашел, ты? — спрашиваю я. Петр почти не спит, он ходит по ночам, рыщет по округе, как беспокойный волк, даже в самую глухую зиму. Я протягиваю руку, чтобы коснуться щетины на его щеке, с огорчением замечая, что мешки под его глазами стали еще больше.
— Я был рядом с ручьем, — ответил он. — Думал, это раненое животное.
Гласные у него огубленные, и «вэ» больше похожа на «уэ», его русский акцент ничуть не изменился, он как будто уехал из Ленинграда несколько недель, а не несколько лет назад.
— И естественно, ты подошел поближе, — говорю я ворчливым тоном. Я бы пошла в противоположную сторону.
— Да. — Он помогает мне встать. — Они были без сознания, поэтому я принес их сюда. — От него чувствуется запах спиртного, он пил совсем недавно, не успел протрезветь.
— Они? — повторяю я, теперь с вопросительной интонацией.
— Женщина. — Меня разбирает ревность, когда я представляю, что он держит на руках кого-то, кроме меня. — Еще там был ребенок. — Он достает самокрутку из кармана.
Женщина и ребенок, одни в лесу, ночью. Это дико, даже для цирка. От странных вещей — или незнакомцев — ничего хорошего быть не может.
Я поспешно одеваюсь и натягиваю пальто. Под отворотом я нащупываю грубый контур распоротых ниток, там, где раньше была пришита желтая звезда. Иду за Петром в леденящую темноту, опуская подбородок ниже, чтобы защититься от кусачего ветра. Его лачуга — одна из полудюжины, разбросанных по пологому склону долины. Отдельный квартал для старших, самых опытных артистов. И хотя мое официальное жилье находится в доме, длинном, отдельно стоящем здании, где спала большая часть девушек, довольно быстро я стала проводить все время у Петра. Сновала туда-сюда ночью или перед рассветом, пользуясь любым предлогом.
Когда я вернулась в Дармштадт, я предполагала, что останусь здесь только до тех пор, пока герр Нойхофф найдет воздушную гимнастку на замену, а я заодно разберусь, куда мне дальше идти. Но договор действовал, и по мере подготовки к первому туру здесь, мои надежды куда-то уехать улетучивались. А потом я познакомилась с Петром, который присоединился к цирку Нойхоффа тогда, когда меня здесь не было. Он был клоуном, но не тем образом в шутовском наряде, который возникает в голове любого человека, не связанного с цирком. Его выступления были особенными, тщательно продуманными, он сочетал комедию, сатиру и иронию с таким талантом, какого я не встречала прежде.
Я не ожидала, что снова буду с кем-то, и уж тем более, что влюблюсь. Петр на десять лет меня старше и совсем не такой, как все остальные артисты. Он был родом из русских аристократов, когда те еще существовали, некоторые даже говорили, что он двоюродный брат царя Николая. При других обстоятельствах мы бы никогда не встретились. Однако цирк — великий уравнитель. Кем бы мы ни были по классу, национальности или жизненному опыту, здесь мы одинаковы, всех нас оценивают только по таланту. Петр сражался в Мировой войне. У него не было ранений, во всяком случае, заметных, но в нем была такая меланхолия, что становилось очевидно — он так и не оправился от войны. Его грусть откликнулась во мне, нас притянуло друг к другу.
Я собираюсь идти к дому, где живут все девушки. Петр качает головой и ведет меня в другую сторону.
— Туда. — Огонек его самокрутки мерцает в темноте точно крошечный факел.
Прибывшие в доме герра Нойхоффа — это тоже весьма необычно.
— Они не могут остаться, — шепчу я. Как будто кто-то еще может меня здесь услышать.
— Конечно, — отвечает Петр. — Просто временное убежище, чтобы они не погибли в метели. — Меня накрывает его тенью. Его талант клоуна кажется невероятным не только из-за его печали. Однажды он рассказал мне: когда он впервые пытался попасть в цирк, его не взяли, сказав, что он слишком высокий для клоуна. Тогда он пошел учиться в театр в Киеве, создал своего иронического персонажа, который идеально подходил его угловатым чертам и длинным ногам, и стал переходить из цирка в цирк, становясь все известнее благодаря своей актерской игре. Эксцентричные комические выступления Петра, часто демонстрирующие неуважение к власти, известны повсеместно. В годы войны его номера становились все язвительнее, и все более очевидной — его ненависть к войне и фашизму. Чем более дерзкими и непочтительными становились его шутки, тем больше приходило зрителей.
Он открывает дверь особняка, с момента моего приезда я заходила сюда только на праздник, который герр Нойхофф устраивал для всего своего цирка каждый год в декабре, ну и еще пару раз. Мы проходим не стучась. На самом верху лестницы стоит герр Нойхофф и подзывает нас к себе. В одной из комнат для гостей спит девушка с длинными светлыми волосами, лежа под балдахином кровати из красного дерева. Ее бледная кожа кажется почти прозрачной на фоне простыней винного цвета.
На низком столике подле нее, в импровизированной колыбели, сделанной из большой плетеной корзины, лежит ребенок. Маленький Моисей, найденный в Ниле, смотрит на нас темными любопытными глазами. Ребенку едва ли больше нескольких месяцев, как мне кажется, хотя у меня и нет опыта в таких делах. У него длинные ресницы и круглые щеки, которые редко увидишь в наши тяжелые времена. Очаровательный — но разве не все они очаровательны в этом возрасте?
Герр Нойхофф кивает на ребенка.
— Перед тем, как потерять сознание, она сказала, что это ее брат.
Мальчик.
— Но откуда они пришли? — спрашиваю я. Герр Нойхофф только пожимает плечами.
Девушка крепко спит. С чистой совестью, как сказала бы моя мама. У девушки толстые светлые косы, она точно сошла со страницы сказок Ганса Христиана Андерсена. Она могла быть одной из членов Союза немецких девушек, прогуливаться по Александерплац под ручку с подругами, петь мерзкие песни о родине и убийстве евреев. Петр назвал ее женщиной, но ей вряд ли больше шестнадцати. Я чувствую себя такой старой и потрепанной по сравнению с ней.
Девушка пошевелилась. Внезапно она вытягивает руки, пытаясь найти ребенка, это движение я знаю слишком хорошо по своим собственным снам. Не находя его, она начинает метаться.
Наблюдая ее отчаянные движения, я замечаю, как в голове проносится: «Это точно не ее брат».
Герр Нойхофф поднимает ребенка и кладет его к рукам этой молодой женщины, и она тут же успокаивается.
— Waar ben ik?
Голландский.
Жмурясь, она повторяет вопрос на немецком: — Где я? — У нее тонкий дрожащий голос.
— Дармштадт, — отвечает герр Нойхофф. На ее лице не отразилось узнавание. Она не из этих мест.
— Вы в цирке Нойхоффа.
Она хлопает глазами.
— Цирк.
Для нас это что-то обыденное — действительно, больше половины жизни я не знала ничего, кроме цирка, — а для нее это что-то из сказок. Цирк уродов. Я напрягаюсь, моментально вспоминая, как одна недружелюбная девочка лежала лицом вниз на школьном дворе. Валите ее на снег, если она считает, что мы какие-то не такие.
— Сколько тебе лет, девочка? — мягко спрашивает герр Нойхофф.
— Семнадцать в следующем месяце. Я ушла из родного дома, — говорит она, ее немецкий становится лучше. Меня зовут Ноа Вейль, это мой брат. — Она слишком торопится ответить на вопросы, которых никто не задавал.
— Как его зовут? — спрашиваю я.
Небольшая заминка.
— Тео. Мы из Голландии, с побережья, — говорит она, снова сделав паузу. — Все было очень плохо. Отец пил и избивал нас. Мать погибла при родах. Поэтому я взяла брата, и мы убежали. — Что она делает здесь, за сотню миль от дома? Кто додумается бежать из Голландии в Германию в такое время. Ее история неправдоподобна. Я полагаю, что герр Нойхофф сейчас спросит, есть ли у нее документы.
Девушка осматривает ребенка бегающим взглядом.
— Он в порядке?
— Да, он хорошо поел перед тем, как заснуть, — уверяет ее герр Нойхофф.
Девушка хмурится.
— Поел?
— Попил, если быть точным, — поправился герр Нойхофф. — Какая-то смесь, которую наш повар сделала из сахара и меда. Девушка наверняка была бы в курсе, если бы она сама заботилась о ребенке.
Я отхожу назад, к Петру, который сидит в кресле у двери, откинувшись на спинку.
— Она лжет, — говорю я, понизив голос. Эта дурочка, видимо, забеременела. Впрочем, никто не говорит о таких вещах вслух.
Петр отстраненно пожал плечами.
— У нее были свои причины бежать. Как и у всех нас.
— Ты можешь остаться здесь, — говорит герр Нойхофф. Я смотрю на него, не веря своим ушам: о чем он только думает? Он продолжает: — Но, конечно же, ты должна будешь работать, когда поправишься.
— Конечно. — От самого предположения, что она надеялась на милостыню, девушка садится, резко выпрямив спину. — Я могу убираться и готовить.
Я фыркаю от ее наивности, представляя ее на кухне, делающей блинчики или чистящей картошку на сотни человек.
Герр Нойхофф отмахивается.
— Что до поваров и уборщиков, у нас их достаточно. Нет, с твоей внешностью это будет пустой растратой. Я хочу, чтобы ты выступала.
Петр бросает на меня озадаченный взгляд. Новых артистов набирают по всей Европе, а то и за ее пределами, за рабочие места идет тяжелая борьба, у тебя есть шанс, только если ты тренировался всю свою жизнь. Нельзя просто найти талант на улице — или в лесу. Герр Нойхофф знает об этом. Он поворачивается ко мне.
— Тебе ведь нужна новая воздушная гимнастка, верно?
У девушки, сидящей за его спиной, расширяются глаза.
Я медлю. Раньше в нашей программе было с дюжину гимнастов, они делали синхронные трюки, кувыркались в воздухе один за другим. Но теперь нас всего трое, и с самого моего возвращения я ограничена корд лисс и испанской паутиной.
— Это так, но ведь она никогда не выступала. Я не могу просто взять и научить ее выступать на трапеции. Возможно, она сможет ездить на лошади или продавать программки. Есть куча более простых работ. — Что навело герра Нойхоффа на мысль, что она может выступать? Обычно я могу учуять талант за милю. Здесь я не вижу ничего выдающегося. Он пытается сделать из утки лебедя, и этот план обречен на провал.
— У нас нет времени искать другую воздушную гимнастку, — отвечает герр Нойхофф. — У нее подходящая внешность. У нас есть почти шесть недель, а потом мы выезжаем.
Он не смотрит мне в глаза, когда говорит это. Шесть недель — это лишь мгновение ока по сравнению с тем количеством тренировок на протяжении всей жизни, которое было у всех остальных. Он просит меня совершить невозможное и знает об этом.
— Она слишком крупная для гимнастки, — говорю я, критически оценивая ее тело. Даже под одеялом видно, что оно округлое в боках и бедрах. Она слабая, у нее мягкая нетренированная талия, она так наивна, очевидно, что она никогда не знала тяжелого труда. Она не пережила бы эту ночь, если бы Петр не нашел ее. Она не продержится здесь и недели.
Я слышу шорох позади и оборачиваюсь. Из дверного проема смотрит на нас Эммет, сын герра Нойхоффа, уголок его рта, точно сделанного из теста, заворачивается в ухмылке, когда он замечает, что мы не сошлись во мнениях. Он всегда был странным ребенком, шутил подлые шутки и попадал в неприятности.
— Боишься, что кто-то затмит тебя, а? — насмешливо ухмыляется он.
Я смотрю в сторону, игнорируя его. Сравнивая ее внешность со своей, как это делают все женщины, не могу не признать: эта девушка красивее меня. Но внешность не поможет ей здесь. В цирке важнее всего талант и опыт — а их у нее нет.
— Она не может остаться, — говорит Петр со своего места, я вздрогнула от силы в его голосе. Герр Нойхофф добрый человек, но это его цирк и даже такие звезды, как Петр, не смели открыто возражать ему.
— Я хочу сказать, что ей придется уйти, как только ей станет лучше, — поясняет он.
— Куда? — спрашивает герр Нойхофф.
— Не знаю, — признает Петр. — Но как она может оставаться? Одинокая девушка с ребенком, начнутся вопросы.
Он думает обо мне, о том, какие дополнительные расследования и какую опасность может принести их появление. Моя истинная личность и прошлое известны почти всем внутри цирка, однако нам удавалось сохранять эту тайну от людей извне — до сих пор, во всяком случае.
— Мы не можем рисковать, привлекая внимание.
— Проблем не будет, если она будет частью нашей программы, — возражает герр Нойхофф. — В цирк постоянно приходят новые артисты.
«Раньше приходили», — мысленно исправляю его я. Множество новых артистов приходило в цирк раньше — когда-то у нас были дрессировщики из Сербии, жонглер из Китая. Но за последние годы цирк увял. Теперь просто-напросто нет денег, чтобы расширять труппу.
— Чья-нибудь двоюродная сестра из другого цирка, — предлагает герр Нойхофф, раскрывая свой план. Наши сотрудники будут знать, что это не так, но временных работников такое объяснение, скорее всего, устроит. — Если она будет готова выступать, никто не заметит, — добавляет он.
Это правда, зрители не заметят: они исправно ходят на выступления, но не видят выступающих нигде, кроме сцены.
— Это очень любезно с вашей стороны, предлагать мне место, — вмешивается девушка. Она пытается подняться с кровати, не отпуская ребенка, но сама попытка, похоже, лишает ее всех сил, и она снова откидывается на подушки.
— Но мы не хотим быть обузой. Как только погода наладится и мы немного отдохнем, мы отправимся в путь. — Я вижу панику в ее глазах. Им некуда идти.
Получив подтверждение своим словам, я поворачиваюсь к герру Нойхоффу.
— Видите, она не сможет.
— Этого я не говорила. — Девушка снова выпрямляется, поднимает подбородок. — Я работоспособная и уверена, что при достаточном количестве тренировок я справлюсь. — Внезапно она как будто загорелась идеей показать, на что она способна, хотя всего минуту назад не хотела даже пытаться: я узнаю в ней дух противоречия, присущий и мне самой. Понимает ли она, во что собирается ввязаться?
— Но мы никак не успеем ее подготовить, — повторяю я, пытаясь найти другой довод, чтобы убедить его, что это не сработает.
— Ты сможешь, Астрид. — Теперь в голосе герра Нойхоффа решительность. Вместо того, чтобы уговаривать меня, он в одном шаге от того, чтобы отдать мне приказ. — Ты нашла здесь убежище. Ты должна сделать это. — Его глаза прожигают меня насквозь. Так вот, значит, как я буду отдавать свой долг. Весь цирк рискует собой, чтобы укрыть меня, а теперь я должна сделать то же самое для незнакомки. Его выражение лица смягчается. — Два невинных человека. Если мы им не поможем, они наверняка погибнут. Я не хочу, чтобы их смерть лежала на моей совести. — Он не сможет так просто развернуть девушку с ребенком, как мог бы меня.
Я встречаюсь взглядом с Петром, и он открывает рот, чтобы снова возразить, что мы слишком сильно рискуем. Но он молчит, зная, как и я, что дальнейшие препирательства не приведут ни к чему хорошему.
— Ладно, — говорю я наконец. И все же у просьбы герра Нойхоффа есть пределы. — Шесть недель, — говорю я. — Я постараюсь подготовить ее до начала тура. Но если не выйдет, то она должна будет уйти. — Я никогда не выступала против него, и на секунду ко мне возвращается ощущение того, что мы равные соперники. Но это все в прошлом. Я встречаюсь с его пристальным взглядом, стараясь не моргать.
— Договорились, — уступает он, удивляя меня.
— Мы начинаем завтра, на рассвете, — произношу я. Шесть недель или шесть лет — не важно, она все равно не сможет. Девушка внимательно смотрит на меня, я ожидаю, что она возразит мне. Однако она продолжает молчать, в ее больших испуганных глазах заметен проблеск благодарности.
— Но она ведь только что едва не околела, — возражает герр Нойхофф. — Она измотана. Ей нужно восстановиться.
— Завтра, — настаиваю я. У нее ничего не получится, и с ней будет покончено.
____________________
Перевод: Варвара Пахомова