«Современный музей — это не хранение, а диалог с посетителем». Разговор сотрудниц Политеха об инклюзивности, образовании и новых форматах взаимодействия
Вера Шенгелия: Катрин, у нас с тобой такая интересная история — мы давно знакомы по работе в разных проектах. Мы впервые встретились, когда я была журналисткой, а ты — активисткой, я брала у тебя интервью для материала о психоневрологических интернатах. Теперь мы вместе работаем в Политехническом музее и занимаемся вещами, с одной стороны, совсем далекими от нашей предыдущей деятельности, а с другой — очень близкими, потому что по-прежнему интересуемся и правами человека вообще, и правами людей с инвалидностью, и акционизмом, а также включением этих тем во все, что мы делаем.
Программа «Разные люди — новый музей» как раз посвящена включению в работу Политеха самых разных групп — людей с необычным сложным жизненным опытом. С твоим приходом начался новый сезон программы, и в ней появилось направление «Вовлечение». Теперь в публичной программе участвуют люди с ментальными особенностями и инвалидностью, люди с визуальными внешними отличиями, активисты. Также появился проект группы поддержки для сотрудников институций культуры, столкнувшихся с выгоранием. Я с большим любопытством наблюдаю за этими инициативами. Расскажи, почему тебе показалось важным работать с темой выгорания, как вообще устроен этот проект и какие нюансы ты видишь в процессе его реализации?
Катрин Ненашева: Я еще в активистской среде взаимодействовала с людьми из сферы культуры. Часто слышала об их переживаниях, связанных с системными проблемами, со сложностью структуры институции и внутренних процессов. Меня это всегда достаточно сильно беспокоило. То, чем мы с тобой изначально занимаемся и на чем идеологически сходимся, — это параллельные сферы активизма, культуры и создания пространства, где совершенно разные люди могут быть поняты и приняты. То есть еще до работы в Политехе я слышала много историй о выгорании музейных работников. Пандемия обострила эти ощущения, и мне показалось, что следует поговорить о том, как нас изменили условия карантина, как это повлияло на наши ресурсы, как отразилось на нашей работе.
Я сама раньше работала именно в государственном, системном учреждении и видела, насколько людям важно иметь свое немного неформальное рабочее пространство, налаживать внутренний язык общения с коллегами. Программы Политеха и сама идея вовлечения — это тоже про налаживание языка, про поиск общих тональностей того, как мы можем говорить. Мне кажется, довольно сложно заниматься инклюзией, не общаясь и не пытаясь найти этот язык в своей среде.
У нас уже прошла первая группа. Онлайн дал возможность общаться с сотрудниками музеев из разных регионов: были люди из Екатеринбурга, Новосибирска и других городов. Самое важное, что мы выработали некий гайдлайн — что делать, если ты чувствуешь выгорание, как об этом начать говорить со своими коллегами. Это очень важно, потому что ведь это не исключительно внутренняя личная проблема. Я очень надеюсь, что дальше мы выработаем инструменты, которые помогут ввести такие группы поддержки сотрудников в работу самых разных культурных институций. Это ведь инструмент гражданской осознанности и самоадвокации.
Кстати, в программе Политеха также есть направление «Инструменты инклюзии». Ты можешь рассказать, что это за инструменты? Потому что звучит это здорово, но на самом деле мы не очень часто в музеях и как-то публично используем это словосочетание.
Шенгелия: Ты, наверное, знаешь, что я делала тренинги и читала лекции о том, как разные зарубежные музеи работают с людьми с инвалидностью, с их репрезентацией, какие есть исследования на эту тему, какие есть музейные проекты. Для меня очень важно понимание, что есть люди, которые еще много лет назад и за тысячи километров от нас думали о том же самом, о чем мы сейчас, — хотели сделать чью-то жизнь лучше, свою жизнь лучше, разнообразнее, устойчивее и безопаснее.
В программе Политеха мы говорим с сотрудниками региональных российских музеев и с теми, кто занимается инклюзией в музеях за рубежом. Особенно мне дорог и любим подраздел, в котором мы говорим про внедрение универсального дизайна в образовательную сферу. В России словосочетание «универсальный дизайн» чаще всего звучит, когда мы говорим о доступной среде и вообще о средовых решениях. Я всегда привожу в пример самый главный элемент универсального дизайна — скошенный бордюр, благодаря которому и люди на роликах, и мамы с детскими колясками, и человек на инвалидной коляске могут запросто подняться на тротуар или спуститься с него. Но понятие универсального дизайна на самом деле гораздо шире. Оно про то, как нам создать такое общество, такую среду, такие программы и институции, в которых для людей с инвалидностью не создавали бы специальных маркированных загончиков.
Универсальный дизайн — это те самые инструменты инклюзии, которые помогают, например, в классе школы выстроить образовательный процесс таким образом, чтобы всем ученикам было комфортно и безопасно. Поскольку в Политехе мы очень хотим создавать программы, в которых разные дети и взрослые смогут вместе учиться, что-то придумывать и реализовывать, то мне бы хотелось, чтобы мы сами — команда музея — стали разбираться, что же это такое — универсальный дизайн в образовании. И чтобы мы делали это не на внутренних воркшопах, а публично. Так, чтобы вместе с нами могли учиться другие люди.
Мне всегда ужасно жалко, что мы позиционируем подобные лекции и встречи как профессиональные события и считаем, что это нужно только людям, которые занимаются образовательной инклюзией. На самом деле мне хотелось бы, чтобы этой темой действительно заинтересовались учителя, директора школ, родители. Потому что у ребенка может снизиться успеваемость, если он, например, попал в новый класс, опоздал на автобус или утром открыл портфель и понял, что мама забыла положить линейку, — все эти вещи, которые могут показаться ерундой или какой-то детской несобранностью, являются на самом деле важнейшей частью образовательного процесса. Ты не можешь считаться хорошим учителем, пока не научился работать вот с этим. А в России до сих пор думают, что, если ты умеешь таблицу умножения доступным образом преподавать, это и делает тебя хорошим учителем. Но на самом деле нет. Хорошим учителем тебя делает взаимодействие с учеником и твое умение создать доступную среду. И это ведь не только про особенных детей, это не про ребенка с инвалидностью в классе. Это про каждого конкретного ребенка.
Я ужасно горжусь тем, что мы стали про это говорить. Очень надеюсь, что эти идеи как можно скорее достигнут максимально широкого круга людей, потому что сейчас наконец-то появилось внимание к образовательному дизайну и к устройству образования в целом.
Ненашева: Здорово, что наши будущие планы так логично выстроены! С одной стороны, осенью мы уже начинаем организовывать встречи, образовательные воркшопы, то есть переходить к действиям. И в то же время у нас есть идея запустить группу поддержки для учителей. Очень важно поднять тему отношения к разным детям, не только с особенностями, и проблему буллинга — со стороны самих учителей и со стороны учеников. Насилие и травля в школе — все это до сих пор есть.
Психологическое состояние учителей в том числе мало обсуждается. Зачастую они не получают никакой психологической поддержки, у них нет пространства, где они могут быть услышаны. Сама система ставит их в сложное и неудобное положение. Понимаешь о какой логической цепочке я сейчас говорю? Мы будем пытаться разобраться, как улучшить эти взаимоотношения.
Шенгелия: Это как раз хорошо мне понятно, и я ужасно рада, что программа развивается в эту сторону. Ты с нами уже больше полугода. Скажи, появилось ли за это время среди всех твоих многочисленных проектов то, чем ты по-настоящему гордишься и что считаешь своей главной заслугой на этой позиции?
Ненашева: Не стану что-то одно выделять. Когда мне задают подобные вопросы, я всегда вспоминаю себя в момент, когда получилось поймать ощущение революционности и крутости происходящего — такое «вау». Подобное произошло на «Живой библиотеке». Мы устраивали этот формат в апреле и еще раз в конце лета — разные люди с разными историями открыто говорили о себе. Мы разбирали важные темы. Одной из них стало материнство при психическом расстройстве. Девушка с биполярным расстройством рассказывала о своем опыте. Мне показалось это суперважной темой, учитывая широкое распространение проблемы постродовой депрессии. Было так здорово говорить об этом открыто, слышать ее историю и пытаться прочувствовать ее и понять.
Тогда я еще не видела ничего подобного в музеях. Но второе событие было для меня поворотным: жители петергофского психоневрологического интерната №3 (ПНИ), которые сотрудничают с фондом «Перспективы», вышли к нам в прямой эфир. Так получилось, что не было никаких посредников между этим разговором — бегающих сотрудников фонда, которые бы пытались помочь им говорить. Это был абсолютно честный, прямой, местами смешной и нелепый разговор с ребятами. Они рассказывали про свое творчество, как им бывает в интернате тяжело. Одна из девушек, Света, в какой-то момент стала говорить, что до сих пор ждет, когда родители ее найдут, когда она увидит маму. Ей 40 лет, она в эфире Политехнического музея говорит, что «я никогда не видела ни маму, ни папу» и как ей от этого больно.
У тех, кто смотрел этот эфир, была возможность узнать, как живут, выглядят и думают люди из интернатов. Это так важно, потому что все-таки в публичном пространстве их голоса появляются очень редко. И еще я поняла, что мне на самом деле нужно еще много работать и над собой, и над своими профессиональными навыками, и вообще над умением выстраивать язык коммуникации. Света все это говорит, а я сижу и не понимаю, что мне ей сказать как ведущей эфира. Я же не могу ответить: ну слушай, ну да ничего страшного, бывает. Для меня это был удивительный инсайт — вы хотели строить общий язык, вот стройте его здесь и сейчас.
Уверена, у тебя гораздо больше подобных историй, есть ли такие, которые ты особо выделяешь?
Шенгелия: Я вспоминаю скорее маленькие этапы и стараюсь смотреть на них как на единый процесс. Отправной точкой был момент, когда мы получили для программы «Разные люди — новый музей» поддержку Фонда президентских грантов. Тогда я стала осознавать, что мы в верном направлении движемся — кто-то на это посмотрел и тоже посчитал, что это правильно и нужно. Следующим важным этапом стало трудоустройство в Политех восьми людей с инвалидностью. Несколько человек из них живут в ПНИ, а некоторые даже лишены дееспособности, — подобное решение для культурной институции, прямо скажем, большая редкость.
Еще один очень важный момент случился весной, когда мы открывали вторую часть выставки «Истории, которых не было» про людей с инвалидностью и их опыт взаимоотношений с Москвой. Было открытие в чудесной рекреации Музея Москвы. Мы стояли в уголочке с сотрудниками и болтали, и я вдруг почувствовала себя как-то очень отстранено — как если бы это мероприятие не было организовано институцией, в которой я работаю, если бы я была просто гостем и смотрела на то, что происходило в этом помещении. У меня было ощущение, что я нахожусь где-то в Берлине — так необычно для Москвы и так нормально это выглядело. Художница Алена Левина ехала с бокалом на своей инвалидной коляске из одного зала в другой, наша коллега Полина под руку вела слепую посетительницу изучать выставку, ребята с аутизмом из фонда «Жизненный путь», попечителем которого я являюсь, спокойно общались. Все это происходило в центре Москвы и было абсолютно доступно. Это было про всех и для всех, и все были вместе со всеми.
Хотела задать тебе еще один вопрос. Расскажи, каково вообще работать в такой крупной федеральной институции и заниматься при этом арт-активизмом. И каково это иметь такой яркий и мощный собственный голос, но при этом находиться в институции, которая сама очень мощная и говорит точно не голосом своих отдельно взятых сотрудников?
Ненашева: Как я уже говорила, до Политеха я работала в государственном учреждении, и скорее этот опыт был для меня связан с такой сложнейшей и сильнейшей цензурой. Это касалось и внутренних взаимоотношений между людьми, и просто того факта, что люди смотрели мой фейсбук, показывали его каким-то руководителям. Это было все с точки зрения номенклатуры очень страшно. И после такого опыта мне до сих пор до конца не ясно, как институция может принимать мой опыт акционизма, мою позицию.
Как раз история про доверие — самая важная в отношениях, которые мы, как проект, выстраиваем с мигрантами, с людьми с инвалидностью, с детьми и подростками, с волонтерами и нашими коллегами с инвалидностью, которые работают в музее. Доверие меняет саму логику твоих повседневных действий. С другой стороны, ты все равно часто ожидаешь цензурирования, бывает страшно что-то сказать не так. Но я вижу, что в Политехе работают самые разные люди и для какой-то части из них инклюзия — это что-то совершенно новое. Здорово видеть, как коллеги по чуть-чуть к этому присоединяются, узнают какие-то новые для себя явления реальности. Это тоже все про науку жизни.
У тебя ведь большой журналистский бэкграунд. И я знаю, что в музее работают несколько человек тоже с журналистским опытом. Как вообще твоя деятельность перешла в музейную работу и какие у тебя возникали трудности на старте?
Шенгелия: Главная трудность в начале была связана с тем, что я постоянно думала, какое отношение имеет все то, что я делаю, к музею. Люди с инвалидностью, права человека, активистская работа, мой журналистский бэкграунд в социальной сфере, мой опыт работы с фондом, который помогает взрослым людям с ментальными особенностями. При чем тут музей? Музей — это коллекция, наука, архивы.
За 40 лет своей жизни никакого другого способа разобраться с непонятным, кроме как пойти поучиться, я не изобрела. Поэтому им я и воспользовалась. Поступила в магистратуру Лестерского университета, которая так и называлась — «Практики социального вовлечения в музеях и галереях». Собственно, мне понадобилось буквально полгода, чтобы понять: то, что я делаю, это и есть современный музей. Потому что роль современного музея и музея как институции — это больше не хранение, а диалог с посетителем, его вовлечение и непрекращающийся процесс создания социокультурной единой, доступной, равной и уважительной компании, из которых и состоит наше общество — в идеале справедливое и безопасное.
Магистратура сильно помогла мне понять, что права человека, уважение достоинства, дестигматизация разных групп людей, снятие ярлыков — современный музей именно про это. Наш профессор — чудесный человек Ричард Сэндел, который много лет работает с музеями, темами активизма, правами человека, очень часто говорил про самоидентичность в рамках музейной работы. Как это важно, чтобы всем было место, чтобы у всех был голос. У него, собственно, есть книжка «Активизм в музеях» и еще одна — «Музей и права человека». Знакомство с ним и учеба в этом университете открыли мне глаза на то, что такое музей, и помогли с невероятной силой полюбить музей как институт. Я на него посмотрела совсем другими глазами.
Теперь я вижу что музей может быть платформой, комьюнити-центром, прибежищем, защитой, площадкой, где твой голос слышат.
