Юрий Каракур: Фарфор. Отрывок из книги

Ну пусть полдень.

Из высоких Евдокииных окон первого этажа тянется песня. Евдокия глуховата, поэтому на улице всегда слышно, что она смотрит по телевизору. И вот сейчас — сериал «Никто, кроме тебя», песня на языке, которого мы не понимаем и даже не знаем, что это за язык (мексиканский?), но по первым нотам узнаем. Дон корасон авентурьеро. Что это значит — не ясно, но очень, очень красиво. Потом в газете «Антенна» написали, что корасон — это сердце по-испански: дон сердце — лжец, дон сердце — авантюрист. Мне казалось, что эти русские слова не очень-то и подходят, там должно быть что-то другое, не про сердце.

Сонный дневной повтор сериала смотрит только Евдокия, потому что вчера задремала, а мы сидим в тени, на лавочке, выглядываем из ситца (косыночка, кепочка, сарафан) и пытаемся разгадать замысел: как же так? почему так колет сердце? чего добивается этот Ельцин? что еще за ваучер? когда будет пенсия? Мы знаем, что в заставке сериала солнечно, красивая, увесистомакияжная девушка Ракел идет по берегу моря (бабушка сразу вспоминала Азовское, но у Азовского волны маленькие, игрушечные, а здесь — огромные, намного сильнее человека), и садится на скалу, и смотрит в морскую черно-белую, а поэтому едва различимую даль. Но если купить цветной телевизор, то даль вдруг делалась яркой, синей, незабываемой, дон корасон, маэстро дйамор.

Громкая Васина машина («Ауди» с заплатками) ворует звук телевизора и возвращает, когда неприятный гнусавый голос уже пересказывает краткое содержание предыдущих серий: Антонио Ламбардо получает огромное наследство и попадает в аварию, виновник аварии — его брат Максимильян, Антонио спасается и вплавь добирается до необитаемого острова, но тут в него стреляют, и Маура, его бывшая любовница уоу-уоу-уоу-о.

Все это произвело для нас мексиканское телевиденье и повесило где-то наверху, в районе рая: белый дом с колоннами, брючный женский костюмчик с голой спиной, клипсы золотым венком, томная, шубкой приправленная походка — какая, господи, роскошь. Но и бедность была неузнаваемой — многокомнатная, с отдельной, без спальных мест, столовой, в центре которой свободный, не прижавшийся к стене стол. Особенно поражал бабушку сифон, советская редкость, запросто стоявшая на бедном мексиканском столе. Сифон бытовой, предназначенный для газирования (детское ха-ха-ха!) воды — коробка из-под сифона осталась в саду (помнишь?), в ней сейчас детки чеснока (жалко тыкать в землю), а сифона и не было никогда, это от тети Лары коробка попала к нам (оберегала бутылку бальзама в дороге). 

— Почему Антонио все время ходит в библиотеку? Он же не учится, а все в библиотеку, — спрашивает Алевтина, третий подъезд, второй этаж.

— Так это комната такая, — отвечает Лидиякольна, первый подъезд, первый второсортный этаж, угловая трешка.

— Комната?

— Ну с книгами, отдельная.

— Аааа. 

— Он там, наверное, на диване сидит, читает да сигару курит. 

— Аааа, — выдыхала, как будто зевая, Алевтина, — точно, точно, я поняла.

И грустно было смотреть на гаражи.

— Сколько же в ней метров, интересно? 

Больше пятнадцати никто не мог вообразить: хрущевский район, серия 1-527, кухня шесть метров, но есть кладовка, очень удобно. Книги у Алевтины — над диваном на двух полках ступеньками (осторожно-голову-береги): Жюль Верн, Майн Рид, «Вокруг света на “Коршуне”» — стоят иронично, как будто Алевтина мечтает о путешествиях (но это сына, а она даже не открывала), потом красный песенник, не сразу дающийся языку случайный Брет Гарт (дали за макулатуру), дальше загорожено фотографией внука Илюши, и с краю, чтобы не двигать стекло, — «Рецепты народной медицины» с торчащими закладками: давление, запор, геморрой, варикоз. 

И вот цветной телевизор. От него не уйти, он — «Горизонт», обступает со всех сторон и обозначает предел. Вот туда бы, туда бы, там так красиво розовеет. Были еще два — «Рекорд» и «Рубин», высокий и драгоценный, тоже недостижимые. 

Тамара (появляется) — невысокая раздраженная сердечница, волосами завязанная на злой узел. Что-то вроде горькой луковицы. Тамара очень хотела цветной телевизор. У нее стоял черно-белый, на тонких ножках, с нависающей челкой-салфеткой, еще мама когда-то помогала купить. Оттуда черно-белые демоны рассказывали Тамаре про приватизацию, про ваучеры, про доллар, и она кричала на них: «Козлы! Козлы! Такую страну просрали!» И давно уже хотелось цветной. Зимой, в темноте, которая, извините, с четырех дня уже, и по серому предсмертному снегу Фая ведет свою потускневшую колли — вот тогда бы включить «Горизонт», и пусть разноцветно тлеет концертом: «Льдинка, льдинка, скоро май!» 

Тамара всегда получала мало, работала птичницей в институте защиты животных, легко провожала кур на смерть. И после пятидесяти пяти планировала работать и откладывать пенсию — на телевизор. Но как только достигла возраста, только одну ногу занесла, ее тут же, как топором сократили — по достижении. И еще раскричались в отделе кадров: посмотрите, что делается, молодым работать негде! И так Тамара, раненная, оказалась на лавке у подъезда. Она сильно переживала, усилились рези в сердце, но на лавке сидела как-то цепко, и было видно, что, во-первых, так просто ее отсюда не сгонишь, а, во-вторых, она будет мстить.

— Козлы! — кричала Тамара. — Козлы!

И Тамара мстила. В основном летом и ранней осенью. Она решила воровать (у Ельцина, кажется) все, что плохо, с краю, росло: горох, кукурузу, свеклу, картошку с колхозных полей, иногда забиралась в колхозные сады за мелкими сливами, кислыми яблоками, вяжущими грушами, возле школы милиции черноплодная рябина, возле аптеки шиповник, и Тамара прогуливалась туда вечером, когда око уже дремлет, приходила домой с пузатыми карманами.

Тамару на лавочке недолюбливали: резкая, злая, назидательная. Зачем ты так солишь, делать тебе нечего! Кто же так квасит капусту! Да кто так яблоки сушит! Вот старый дурак! Вон пошла проститутка! Да ну, еще я буду портить глаза твоими «Поющими в терновнике»! Или просто посмотрит без слов, одним восклицательным знаком — как ударит. Но меня Тамара любила. Я как-то шел к бабушке темными гаражами, старухи увидели меня и испугались: что же ты идешь по такой темноте, ведь там шпана и алкаши! А я говорю: да под фонарями больше шпаны встретишь. «Вот точно! — сказала Тамара. — Не слушай никого, ходи где потемнее!» А в другой раз я назвал Раису Максимовну Горбачеву мандавошкой, поддакивая общей ругани. Я, правда, не знал тогда, что это значит, и слово мандавошка казалось мне хоть и ругательным, но уютным: манадвошечка ты моя, прыгучая, родная мандавошечка. Все притихли, бабушка задумчиво посмотрела на небо, а Тамара хрюкнула от удовольствия — и с тех пор считала меня за своего. 

— Да эта Раиса — старая проститутка! — подтвердила Тамара.

Бабушка дома указала мне пальцем на свой подол (разноцветные маргаритки): вот где живут эти вши. Я недоумевал: где? где? «Ты знаешь, что такое манда?» — тихо, но решительно спросила бабушка. И снова показала на разноцветные маргаритки. Со временем я понял. 

На воровство Тамара сколачивала банду. Ей, кажется, нравилось, что мы вот так все вместе идем, мировой пожар в крови, и покажем им черта на куличиках, господи, благослови. Обычно в банду входил Тамарин улыбчивый муж Слава, две-три старухи из соседних подъездов, сумасшедший Артем. А вот теперь и меня позвала.

— Пойдешь с нами за горохом, Юрочка?

Тра-та-та! Вышли на следующий день после утренних сериалов.

До горохового поля нужно было идти через три леса. Первый — придомный лес, весь расчерчен и размечен. По бокам — гаражи, возле дороги — канавы с водой, две перекладины для чистки ковров приколочены к деревьям. Лес глухо и хозяйственно хлопал выбивалкой, особенно в выходные, особенно перед праздниками, а мы с Игорем свисали с этих перекладин вниз головой, переворачивали мир. Здесь в тряпочке из маминого халата захоронен под веселенькими березками мой хомяк Пуфик, которого Артем вы- и за-капывал раз в неделю, ему очень нравился ритуал. Он снимал венок из одуванчиков с головы, и получались похороны: от Артема — Пуфику, вечная память. Артем все время переносил могилу на более подходящее место: холмик, под елками, в орешнике, простимся с рабом божьим Пуфиком, господу помооооо — басом гудел он, а я требовал вернуть хомяка, и однажды нашел в вырытой могиле уж совсем неожиданное… Впрочем, вот второй лес — за гаражами, густой, тропа на косой пробор и только одна лысина — пруд. Но всерьез этот лес мы тоже не воспринимали: несколько наших насиженных шалашей, землянка, тарзанка над оврагом (хорошо лететь ногами вперед) и всего пятнадцать минут от тропы до инфекционной больницы или до новых огромных небоскребущих девятиэтажек. А вот третий лес, отчеркнутый заброшенной дорогой, уже ширится без границ. Начинается он загадочной станцией второго подъема. Где первый подъем? И что это вообще такое — станция подъема? Ну вода там! отвечала Тамара. Ааа, вода! Чувствовалась в этом какая-то торжественность. Станцию охраняли собаки, которые, заслышав нас, лаяли. Из-за них было немного страшно.

В третьем лесу узкая нерасчесанная тропа, и мы, шестеро, идем строго друг за другом: зачинщица Тамара, тра-та-та, добрый Слава, гипертоническая Евдокия, пережившая рак почки Лидиякольна (из ситцевого платьица торчат тренировочные), сумасшедший Артем, начинающий вор я. Евдокия не рассчитала и выпила лекарство от давления, а оно мочегонное, и мы останавливаемся время от времени. «Весь лес зассышь!» — кричит Тамара. Все смеются, пока Евдокия стесняется там в листиках, а когда она вылезает, пристыженная, обратно, мы идем дальше. Идем минут сорок, начинаем уставать, но вдруг лес выдыхает полем — все оказалось не всерьез. 

Поле — репетиционное, не гороховое, с какой-то травой по колено. Мы переходим его, рассекая траву, словно позируем для открытки: Артем побежал вперед — киль, надрезающий море, следом женщины в косынках, особенно высоко повязана у Евдокии, у Славы — рюкзак за плечами, седая голова, я в беленькой кепке с пластиковым козырьком. 

И наконец — горох. Большой квадрат горохового поля, три стороны – лес, а последняя, незакрытая, с горизонтом — дачный овраг, речка, печка, огурчики, бутончики, яблочки, чк, чн, делается уютно и спокойно, как будто с мягким знаком. 

Мы начинаем собирать горох, шесть вороватых спин. В основном нам нет еще и семидесяти, а если есть (Лидиякольна), то только немного торчит краешек, у нас есть силы, и мы хотим побольше собрать, закатать в банки, на крышку приклеить пластырь и надписать ручкой 1992 год, заставить долину под кроватью. И потом зимой (если доживем, конечно — это приставлено ко всему, на небе написано, и страшнее всего — Лидиякольне, она смотрела куда нельзя), и вот зимой, встав на колени перед пролетевшим летом, доверительно заглянем под свисающее покрывало, вдохнем пыль и будем двигать пыльные тайные банки, доставать и удивляться: ох, это вот оно что. А у Тамары — кладовка. Все раздраженно выкинула и освободила для заготовок, Слава сделал полки, провел свет. Включишь — и все видно: варенье из яблок, светленькое, веселенькое, темный, загадочный компот из черноплодки, сложные тесные грибы (чесночок, листочки) в трехлитровой банке, упорядоченный, геометрически верный горошек. А выключишь свет и — все гаснет, ждет в покое. 

Печет спину, мы переговариваемся, перекидываемся рецептами, пастеризуете ли банки, класть ли перец, сколько соли, Евдокия сама раньше не консервировала горох. Мы слышим отдаленное тарахтение, оно запуталось среди ветра, птиц, далекой дороги за деревней, но вот выпуталось, окрепло, и Тамара все поняла: 

— Патруль!

Все разогнулись, глаза испуганные.

— Где?!

— Батюшки!

— Господи!

— Где?

—Не слышишь что ли?

— Что? 

— Да мотоцикл едет. 

Что-то хрустнуло, и как будто порвали веревку — все грузно побежали в лес. Минуточку, сейчас и я побегу, но пока посмотрю на крупный пожилой бег, пригнули спины, чтобы уменьшиться в размерах, ох-ох, вступило, зажало, дернулось за ребром — все это быстро, страшно, весело. И красиво мелькает ситцевый подол Лидиякольны. Артем (белая футболка) уже вскрыл рощицу, и в эту щель мы пролезли. 

Тамара командует спуститься в овражек и там сесть, и мы осторожно пристраиваемся. Евдокии бы помочиться, но Тамара приказывает сидеть, пока мотоцикл не отъедет. «А то повяжут тебя прямо без трусов!» Мы все трясемся от смеха, а Евдокия смеется испуганно, удержаться бы. Мотоцикл рычит совсем рядом, потом удаляется, вероятно, поворачивает, уходит за поле, уже не так страшно, оставляет тоненький след, пузыри на воде, и пропадает, деревья, птицы, ветерок. Тамара боится хитрости сторожа и отправляет Артема (палочкой тыкает в капкан) посмотреть, уехал ли мотоцикл. Артем возвращается радостный: уехал! Мы выходим из леса и воруем с дополнительным азартом: мы не просто воры, но и ловкачи. Получайте! Вот вам! 

Обратно идем увесисто (5 кило, не меньше) и как будто сложилась жизнь. Выясняется, что у всех есть планы на вечер, и все даже торопятся домой: к телевизору, к внукам, и варенье еще доваривать, знаете какое (рецепт).

А вечером, часов в 9, можно увидеть Тамару на лавке, смягченную закатом и халатом. Она выхватила у жизни гороху, прожила удачный день и теперь смотрит по сторонам, пахнет жареными семечками. 

— Козлы!

Вот так волновались и радовались, а все оказалось только прологом. Дальше так.

Оформить предварительный заказ книги можно по ссылке