Полеты во сне и наяву. О книге Александра Соколянского «Театр+Театр=театр»
Его давно уже нет с нами. И эта книга как запоздалый привет из другого времени и другой жизни. Многостраничное послание, которое мы получили благодаря усилиям его близких, друзей, почитателей и просто тех, кто знал, что между нами жил-был невероятный талант. Человек-комета, человек-звезда, хотя о театральных критиках и не принято говорить в таких пафосных выражениях — но один-то раз можно! У него и имя было подходящее для афиши любой столичной или областной филармонии — Александр Соколянский.
Что-то такое победительно-бравурное звенело и в его имени, и в голосе, и в текстах, отзываясь потом в душе читателей радостным эхом. Соколянский сказал, Соколянский написал, Соколянский считает. Он был еще очень молодым человеком, а к нему прислушивались маститые профессионалы, его мнением интересовались. С самого начала в его статьях была эта сверкающая нота, которую он брал с лету. Остальные что-то там ковыряли, накапывали, выискивали, гнали листаж. А Соколянский... летал.
Потом уже после его смерти я узнал, что он всю жизнь писал стихи. И страшно переживал, что не успел опубликовать ни строчки. Не было у него привычки к кропотливой и упорной системности, которая требуется для профессии литератора. Зато были озарения и взлеты. Все эти ласточкины виражи над пыльной сценой, на которую он всегда смотрел с высоты поэта, видя там то, что никто не мог видеть из тех, кто комфортно устроился в партере. Совсем другой ракурс, другая оптика, какой-то другой слог. И умение обворожить, увлечь, раззадорить, обольстить. Для критика, да и вообще любого пишущего — самый необходимый, самый главный, самый важный дар.
Саша учился в ГИТИСе на курс младше меня. Мы были знакомы довольно формально. Ходили одними и теми же маршрутами, сидели на одних и тех же спектаклях, печатались в одних и тех же журналах. У нас был один руководитель — Борис Николаевич Любимов. Это был довольно тесный круг со своей иерархией и полагающимся этикетом. Были небожители, чьи имена полагалось произносить с придыханием: Инна Натановна Соловьева, Майя Иосифовна Туровская, Вадим Моисеевич Гаевский... И свой генералитет, заседавший во всех президиумах и редколлегиях. Ну, и народ попроще, рядовые бойцы театрального фронта. Наличие изрядного количества периодических изданий, где непременно имелся свой отдел культуры, предполагало и штатную ставку для театрального обозревателя. Потом их все сократили. Но в советское время на эти деньги можно было жить. При всем идеологическом прессинге у каждого действующего критика имелся тот лимит свободы, который он заслуживал. Кому-то позволялось чуть больше, кому-то меньше. Многое зависело от статуса печатного органа, где ты работал, и личного расположения главреда.
Поколению Соколянского повезло. Их звездный час пришелся на конец 80-х — начало 90-х годов, когда идеология рухнула, а в опустелых редакционных кабинетах с пыльными следами от снятых портретов гулял ветер перемен. Пиши, что хочешь, самовыражайся, как душе угодно. Никакой скучной обязаловки! Никаких партийных установок и цензурных запретов! Листаю книгу Саши, и на меня с каждой страницы будто накатывает волнами воздух 80–90-х годов. Ты видишь эти давно исчезнувшие спектакли, слышишь забытые голоса, но прежде всего видишь самого автора, романтичного, порывистого юношу с непокорной шапкой кудрявых волос. Всегда будто в легкой испарине, словно только после стометровки, которую пробежал первым. Соколянский и по характеру, и по натуре был типичным спринтером. Лучше всего у него получались короткие рецензии. На длинную дистанцию его не хватало даже при тогдашних установках писать медлительно и раздумчиво. Он виртуоз мгновенных зарисовок и точных, как укол рапирой, наблюдений.
Вот на выбор несколько цитат из книги. «В сущности, русская беда по-своему нежна к человеку: она не обрушивается на него, а обволакивает, засасывает…» Это про спектакль «Пучина» в постановке Сергея Женовача в Театре на Малой Бронной. Или вот еще: «Существование быдла — секрет для человеколюбивой русской литературы. Даже в прозе открыть его решались немногие: Бунин, Зощенко, Добычин. В поэзии Галич стал едва ли не первым нарушителем табу… По Галичу мир устроен так, что быть в меньшинстве и терпеть поражение — единственный способ оставаться человеком. Советская власть хуже прочих лишь тем, что при ней быть в меньшинстве — преступно», — из статьи «Третий, лишний», посвященной Окуджаве, Высоцкому и Галичу. Или еще. «Для зрителя, неуклюже подделывающегося под средний класс, театр с той же неуклюжестью воспроизводит соответствующее искусство, охотно превращаясь в дом культуры и отдыха. Откуда бы взяться грации? Один Марк Захаров и сумел ее выработать в “Ленкоме” — за двадцать пять лет творческого труда на радость интеллигентному обывателю».
Соколянский мог быть острым, язвительным, под конец даже брюзгливым. Но чаще все-таки сострадательным и мудрым, стараясь и в очевидной неудаче разглядеть проблеск дарования и угадать сложный узор замысла. Другое дело, что эти узоры со временем стали почти никому не нужны. А сострадательность к ранимым творцам все чаще заменялась ироничным стебом. От театральных и любых других текстов про искусство требовалась по большей части голая информативность: кто, с кем, когда, сколько? Художественная критика сама того не заметила, как быстро оказалась на положении обслуживающего персонала. Прокормить эта профессия больше не могла. Кто-то шел в спичрайтеры, кто-то — в глянцевую журналистику, кто-то — в продюсеры.
Соколянский с его умением всем нравиться и ловко нанизывать слова наверняка мог бы найти себе применение в каких-то смежных профессиях или на сопредельных театру территориях. Не нашел. И, похоже, даже не особо искал. Захотел остаться театральным критиком, честным и неподкупным летописцем театра своего времени. Этаким капитаном театрального «Титаника», торжественно уходящего в ледяную пучину под вальс Арама Хачатуряна к спектаклю «Маскарад». Отрастил зачем-то бороду, которая поначалу ему шла, а потом не очень. Как-то разом погрузнел, отяжелел. Стал похож на Александра Кугеля и всех мастодонтов-классиков дочеховской поры. Он, кстати, был лауреатом кугелевской премии.
