Издательство «Молодая гвардия». Фото: «Мосфильм»
Издательство «Молодая гвардия». Фото: «Мосфильм»

Как и всех советских граждан, Яшина в школе, училище и институте обучали диалектическому и историческому материализму, марксистско-ленинской философии, политической экономии капитализма и социализма, истории КПСС. Но во всех своих интервью, рассказах, беседах Борис Владимирович неизменно говорит о Судьбе, которая постоянно направляла его творческую жизнь. Причем это — не просто фигура речи. Это — осознанное представление о том, что есть Высший Промысел, противостоять которому и глупо, и бесполезно. Ты получишь лишь то, что тебе уготовано. Как античные герои. Даже главное свое интервью Яшин назвал «Пусть всё идет, как идет, и будет, как будет».

Случилось это интервью в 2006 году и окончательно оформилось в небольшую брошюру в 2012-м. Есть на «Мосфильме» чудесная женщина — Гаянэ Амбарцумян. Она возглавляет структуру, которая ныне именуется Управлением по связям с общественностью. Оказавшись в начале века на ретроспективном показе яшинских фильмов, очаровавшись ими, Гаянэ Ромэновна предложила Борису Владимировичу рассказать о себе и записала этот рассказ. У человека, знакомого с творчеством Яшина, при чтении возникает чувство сожаления от того, что издано сие практически для внутреннего кинематографического пользования. А интересно — всем, кто хоть как-то сопоставляет себя со страной, временем, искусством...

Вот, например, как Яшин описывает историю из своей вгиковской жизни.

Действующие лица:

Борис Яшин, студент, заместитель секретаря парткома постановочного факультета, староста курса.

Михаил Ильич Ромм, Учитель.

Василий Шукшин, дипломник.

Петр Терентьевич Пенкин, милиционер.

Игорь Ясулович, студент.

«Жигалка», преподаватель.

Массовка — сокурсники, члены парткома ВГИКа.

«Начал учиться в объединенной актерско-режиссерской мастерской М. И. Ромма. Судьба замкнула первый круг. Получалось, что для того, чтобы встретить на своем пути Михаила Ильича, замечательного человека, художника и педагога, определившего направление второй половины моей жизни, суждено было мне вначале соприкоснуться с флотом, подводниками, от которых, думаю, и получил нравственный заряд на всю оставшуюся жизнь, стал тем, кем нынче являюсь. Навсегда впитал я флотские традиции. Например, главный закон: сам погибай, а товарища выручай. Этому принципу я старался следовать всегда. Так случилось, когда разматывалась история, в которую вляпался, уже будучи дипломником, Василий Шукшин.

Он учился в мастерской Михаила Ильича, предшествующей нашей. На том курсе учились Виноградов, Китайский, Юлий Файт, Тарковский. Василий уже закончил теоретический курс, но жил пока в общежитии. Ему разрешали жить в общаге, потому что он начал сниматься на студии Горького в «Двух Федорах» Хуциева. К этому времени мы вышли на третий курс, нам предстояло снять учебную работу. Остановились мы на рассказе Юрия Кузнецова «Юрка, бесштанная команда». Это был тот самый Кузнецов, который от Союза писателей был командирован в Англию для сбора материалов по биографии Ленина. Там он попросил политического убежища, ему его дали, но вскоре после этого он умер. Эта история произошла позже, а пока мы, четверо студентов мастерской Ромма, снимали короткометражку «Юрка, бесштанная команда». В главной роли снимался у нас Василий Шукшин. Четверо режиссеров было нас потому, что на каждого полагался определенный метраж пленки. К этому времени — два года назад — на киноведческий факультет ВГИКа поступила моя жена. Перед ее поступлением я летом не ездил на каникулы домой — работал помощником коменданта общежития во время летнего наплыва абитуриентов. Особенно на актерский факультет. Можете себе представить, какие приходилось выдерживать бои и стычки. За эти боевые заслуги нам с женой выделили в общежитии скромное жилье — недействующую ванную комнату, которую Виктор Трегубович окрестил «наша каморка». Наверное, потому «каморка», что туда в любой момент можно было заглянуть, например, с четвертинкой водки. Возвращаюсь к истории с Василием Шукшиным, в которую он попал, еще не успев снять дипломного фильма. Мы снимаем «Юрку, бесштанную команду», в институте у нас продолжаются занятия, Ромм время от времени дает нам письменные домашние задания. Корплю я как-то над очередным этюдом; стукнув в дверь, вошел мрачный Шукшин. Сел на «тахту» — пружинную кроватную сетку на четырех кирпичных столбиках. Вынул из кармана галифе (он тогда ходил в галифе и сапогах) мятый рубль и монету в двадцать копеек. С силой, как «забивают козла», припечатал рубль и монету к поверхности стола.

— Не хватает. Добавляй двадцать девять копеек.

— Сегодня несостоятелен. До стипендии еще три дня. Вот, может, ребята с просмотра придут...

— Подождем.

(В институте был просмотр, на который я не пошел.)

Когда Шукшин доставал деньги, из кармана наполовину высунулась свернутая трубочкой школьная тетрадь. Привычным движением правой руки он хлопнул по ней, засунул в карман поглубже. Во время съемок каждый из нас четверых считал своим долгом высказаться по поводу этой тетрадки: «Тихо: среди нас писатель!» Василий пользовался любой паузой в работе — отходил в сторону с тетрадкой и огрызком карандаша. Когда «Знамя» опубликовало первую подборку его рассказов, наши подковырки сами собой иссякли.

— Похоже, с Москвой придется завязать, — поиграв желваками, не сразу сказал Шукшин. — Ну, и с кинематографом, разумеется, тоже. Поди, уже слышал? Такое

быстро расходится.

— Нет. Ничего не слышал.

Шукшин помолчал.

— Да тут... пару дней назад встретил на студии Горького знакомого поляка. Актера. И еще, как подгадали, кое-какие тугрики выдали за кинопробы. Само собой, завалились мы с ним в ресторан гостиницы «Турист». Нам ведь только начать, а дальше «еще вудка не скваснела, доки мы ее пьемо»... Некоторые эпизоды, признаюсь, помнятся не совсем в фокусе. Сидим. Захорошело нам. Ну и, естественно, мы ладно так запели. Друг мой — с пикантным польским акцентом. Поем. И тут между нами возникает какая-то недружественная рожа и начинает нудно бубнить. Я эту рожу отодвинул, чтобы не маячила. Утром, как только рассвет забрезжил, проснулись. Чувствую — обстановка непривычная. Оказалось, мы в КПЗ. До вытрезвителя, стало быть, не доехали. Оно и лучше. В вытрезвителе с клиентами обходятся менее качественно. И еще мне повезло. Начальник отделения, как выяснилось, только-только «Два Федора» посмотрел. Поэтому я для него как с экрана сошел. Поляка (у него заграничный паспорт с собой оказался) начальник сразу отпустил. Мой друг врубил максимальную скорость и рванул в свою гостиницу, как Буденный от Пилсудского в 20-м году. А мне начальник сказал: «Ступай домой к Пенкину (милиционер, который в тот вечер в «Туристе» дежурил). Повинись перед ним. Если Пенкин тебя простит и свой рапорт заберет обратно, будем считать — произошел нетяжкий инцидент: молодые люди вполголоса попели в ресторане. Их следует за это пожурить и отпустить с миром. Учти только, что Пенкину вы переносицу слегка задели. У него сейчас на носу крест-накрест лейкопластырь наклеен».

Закурили. Шукшин сказал:

— Так что готовься на партбюро... Ты ведь по-прежнему замсекретаря факультета? Готовься голосовать за исключение меня «за пьяный дебош» из партии. Следовательно, вообще из кинематографии...

Был Шукшин старше меня года на два. Тоже служил на флоте: проходил срочную службу. Тоже работал в школе. На флоте, как и я, в начале пятидесятых вступил в партию по так называемому «Сталинскому призыву» — т. е. в связи со смертью Сталина. По тем временам было это совершенно естественным делом. Без всякого подтекста.

— Может, до исключения не дойдет? Может, еще есть надежда? — спросил я.

— Надежда могла бы быть, — ответил Василий, — если Пенкин оказался бы не тупым, как сибирский валенок, а простым деревенским мужиком, как я. И еще, заметь, так получилось — я вынудил его заклеить свой нос лейкопластырем.

Помолчали.

— Смотри только, ни Жигалке (старший преподаватель мастерской), ни Ромму ни гу-гу... Перед Роммом от стыда сдохнуть можно...

На следующий день во время большого перерыва во вгиковской столовой меня нашел Игорь Ясулович и, тревожно тараща глаза, сообщил:

— На втором этаже, у кафедры кинорежиссуры, стоит очень взволнованная Ирина Александровна Жигалко и, похоже, вот-вот разрыдается.

— Что случилось?

— Тебя нигде не найдет.

«Вот-вот разрыдается». Актерские штучки. Ирина Александровна была женщина суровая. Лихо снимала с нас стружку за проявление любой сентиментальности, безвкусицы в наших этюдах. Выяснилось: Михаил Ильич заболел, в институт приехать не может. Просит меня, как старосту курса, позвонив предварительно, заскочить к нему домой. Я разволновался: ни разу еще не был у мастера дома. Жил он тогда на Полянке. Поехал. Ромму стало известно, что райком партии, к которому относился ВГИК, требует «строжайше наказать дебошира Шукшина» вплоть до исключения его из партии. Это означало бы полнейший излом судьбы студента, еще не защитившего диплом. Райком в те времена вообще ополчился на ВГИК. Тогда, помню, случилось несколько эпизодов среди студентов с нарушением политико-этических норм. Дело усугублялось к тому же особенностями характера секретаря партбюро постановочного факультета. Это был несостоявшийся актер, человек завистливый и злой. Михаил Ильич хотел сам прийти на заседание партбюро, но вот приболел. Ромм написал записку в партбюро, подробную характеристику на своего ученика. Он был уверен, что Шукшин глубоко раскаивается в случившемся. В таких случаях человека можно и нужно прощать.

— Но вот беда, — сказал Михаил Ильич, — Шукшин человек ранимый и стеснительный. Мне даже не позвонил. К тому же не хотелось бы, чтобы он узнал, что я в курсе этого эпизода. Как тут быть?

— Может быть, — сказал я, — если все более или менее обойдется, мне вашу записку вслух не зачитывать?

— Сомневаюсь, что обойдется. Уж больно свирепо настроен райком...

Наступил день заседания партбюро. Шукшин прибежал минут за пять до начала заседания.

— Был у Пенкина? — спросил я.

— Порядок. Обещал сегодня с утра забрать свой рапорт...

Когда на заседании выяснилось, что никаких претензий у дежурного милиционера к Шукшину нет, что кто-то в райкоме просто поднял волну, наш секретарь выбежал из аудитории проверить всё по телефону. Не было его минут пятнадцать. Вернулся с красными пятнами на лице. Заявил, что не считает инцидент исчерпанным. Будет правильным, если партбюро проголосует за «строгий выговор с занесением в личное дело». Этого нельзя было допустить. Это защите диплома Шукшина отнюдь не содействовало бы. Я понял, что нужно сбить настрой на «строгача». Помните: сам погибай, а товарища выручай?

Я выступил и сказал, что лично я не могу голосовать за строгий выговор с занесением в личное дело, потому что сам не святой. Секретарь пристально и зло посмотрел на меня. Я рассказал, что в военно-морском училище у меня был подобный случай. Я на значительное время опоздал из увольнения, и дежурный по части уловил запах спиртного. Я всю жизнь буду благодарен секретарю штурманского факультета, капитану второго ранга Б. Он провел заседание партбюро таким образом, что я отделался простым выговором. А могло быть хуже. Исключили бы из партии и списали бы матросом на флот служить срочную службу без учета лет, проведенных в училище.

После моего выступления все заседавшие проголосовали за выговор без занесения в личное дело...

Мы перекуривали с Василием на лестничной площадке 2-го этажа.

— Что за дело было у тебя в училище? — спросил он.

— Слава богу, тогда все обошлось. Я сегодня рассказал об этом, чтобы сбить агрессивный пыл нашего партайгеноссе. Морской закон.

Посмеялись.

— А с Пенкиным Петром Терентьевичем мы покорешились, — сказал Василий. — Начало знакомства, надо признаться, было трудным, когда я возник перед ним в дверях. Потом, когда посидели, когда спохватились, как обычно, что не хватает последней бутылки, он мне не дал сбегать. Сам смотался... Надеюсь, ты ни Жигалке, ни Ромму не...

— Да ты что! Нет, конечно, — вполне правдоподобно ответил я...»*

* Яшин Б., Амбарцумян Г. Пусть всё идет, как идет, и будет, как будет. М., 2012. С. 9–13.

Приобрести книгу можно на сайте издательства «Молодая гвардия» по ссылке